Во время ужина Гридин молчал. Во-первых, ему надо было немного подумать, а во-вторых, было трудно вставить хотя бы слово в тот поток речи, который шел от хозяйки. Она все время говорила, рассказывая какие-то истории, плавно перетекая от одного персонажа к другому. «Наверное, этим потоком слов Алла Матвеевна просто отгоняет свой страх», — подумал Гридин. В самом деле, ведь еще сутки назад они, возможно, просто разговаривали о чем-то, не предвидя ближайшего будущего.
— А Катя вам рассказывала о своем романе? — спросила она неожиданно, приняв вид игривый и сообщнический.
— О романе? Мне показалось, что она была влюблена в своего мужа?
— В Павлика? Ну, конечно, — сразу же согласилась Алла Матвеевна. — Но у нее был роман.
И она посмотрела на Гридина как-то испытующе.
— Во время войны? — спросил Гридин.
Что-то подсказывало ему, что промолчать сейчас — значит пройти мимо важной информации.
— Да, в эвакуации.
— Что-то упоминала, но так… вскользь… — повторил Гридин, чувствуя, что вступил на очень скользкую тропку.
— Странно, — продолжала старушка, не обращая внимания на замешательство Гридина. — Она так часто об этом говорила, но почти ничего конкретного. Ну, знаете, имя мужчины, какие-то его… ну… особенности, что ли… Женщины ведь любят гордиться своими возлюбленными. А Катя вспоминала его, но где-то очень-очень «в себе».
— Наверное, не хотела однажды проговориться при муже? — предположил Гридин.
— Вряд ли, — задумчиво помотала головой Алла Матвеевна. — У него что-то было со здоровьем, и у Кати было довольно много увлечений. И муж о них догадывался. Ну, то есть знал о факте, но никаких подробностей. Да, Катя и не заводила долгих романов. Так, пара месяцев и спокойное расставание. Не хотела никаких привязанностей.
— А в годы войны, думаете, было что-то серьезное?
— А чего тут думать, — ответила старушка после некоторой паузы. — Она однажды проговорилась, что написала что-то вроде воспоминаний о том периоде, как о самом сладком периоде ее жизни. Поглядите, где-то там у нее они должны лежать.
«Странно, — подумал Гридин, — а я ничего такого не видел. Значит, плохо искал или есть серьезный тайник».
Вернувшись в квартиру Сапожниковой, подумал, что сейчас, в наступающей темноте, он вряд ли что-то найдет, а зажигать свет не то что опасно, но как-то нежелательно. К тому же сказывалась ночь в дороге, и Гридин решил принять душ и лечь спать. После душа прошелся по квартире. Он помнил, как его старый товарищ Веня Ковалев, следователь по особо важным делам, говорил, что любая квартира, где люди жили долго, приобретает их характер, их привычки и может многое рассказать о своих обитателях и их жизни. Надо просто уметь видеть и слушать жилье. Как, впрочем, и людей, неизменно добавлял Веня.
Гридин прошелся по квартире пару раз, останавливаясь то в одной комнате, то в другой, перемещаясь из угла в угол, садясь в кресла или на диваны, но ничего не слышал. «Видимо, — подумал он, — этой квартире нечем с ним поделиться».
Уснул Гридин сразу, едва коснувшись головой подушки. И проснулся так же стремительно. Только изменившийся свет за портьерами намекал, что близится рассвет. Гридин представил, как солнечные лучи сейчас начнут пронизывать кухню, и в тот же момент пришла мысль из сна: почему же я не искал на кухне?
И уже по дороге на кухню какие-то ассоциации, кажется, пришедшие из сна, перетекли в действия. Он рывком наклонил скамеечку, на которой в прошлый раз сидела Сапожникова, прислонил ее к столу и сразу же увидел небольшую петлю из плотной серой ткани. Взявшись за петлю, он потянул на себя, и квадрат паркета стал подниматься, открывая дыру в полу. Прямо в открывшемся отверстии была видна книжка в кожаном переплете. Гридин вытащил ее наверх, засунул руку подальше, наткнулся на какой-то сверток, вытащил и его. Больше в тайнике ничего не было.
В свертке лежали золотые монеты, видимо, еще царской чеканки, и Гридин подумал, что это, скорее всего, оказалось у Катеньки давным-давно, не совсем законно и было хранимо всю жизнь. О причинах и поводах к тому Гридин думать не хотел. Монеты надо было отдать родственникам. А вот книжку он открывал с тайными надеждами и перелистывал ее страницы не спеша. Однако чтение его разочаровало. Это были, в самом деле, воспоминания стареющей женщины, которая любила и была любима. И вся последующая жизнь была пропитана ядом воспоминаний и сравнений, в которых, естественно, тот, кто был рядом, почти всегда оказывался хуже того, кто был далеко в прошлом. Иногда попадались слова извинения перед мужем, но это скорее были просто жесты своеобразной вежливости.
Один только абзац привлек внимание Гридина, да и то, как ему показалось, что в нем не было ни слова о нежностях и ласках.
Запись эта относилась уже к весне пятьдесят восьмого года, то есть ко времени, когда всё уже должно было улечься. Сапожникова писала: «После этого всю оставшуюся ночь я лежала на его плече и слушала рассказ о какой-то странной книге, где описывалась вся его родословная. Я ничего не запомнила, потому что почти ничего не слышала, наслаждаясь его голосом, умеющим передавать все. Этот голос, казалось, может существовать сам по себе, так он силен и жизнелюбив».
Родословная?
Сейчас, после разговора со Струмилиным, Гридин готов был во все это поверить, но почему надо было рассказывать любовнице о родословной? Он ведь явно не собирался жениться на ней. Впрочем, об этом можно будет подумать потом, а сейчас у него появилось важное дело, о котором он только узнал из записки Сапожниковой, которую ему на прощание передала все та же Алла Матвеевна.
26
Арданский нажал кнопку вызова и, когда секретарша вошла в кабинет, сказал:
— Все мои дела отмените. Все, что было запланировано до обеда. Сейчас придет Ледых — сразу ко мне. Больше — никого!
Ледых, едва вошел, заговорил, не дожидаясь вопросов:
— Ночью Гридин улетел в Москву.
— Как улетел? — встрепенулся было Арданский, но встрепенулся вяло, будто чего-то такого уже давно ожидал.
— Сел в самолет и улетел, — не обращая внимания на поведение босса, ответил Ледых.
— Зачем?
— Непонятно. Возвращался в гостиницу, кто-то ему позвонил. И — всё!
Помолчал и продолжил:
— Мы навели справки, установлен абонент. Между прочим, соседка Сапожниковой.
— Так! — констатировал Арданский и замолчал, погрузившись в размышления. — И что?
— Мы его приняли в Москве, проводили. И он снова приехал к вашей родственнице.
— Утром?
— Утром. Очень рано.
Теперь все становилось ясно. Утром позвонил их семейный врач, который заботился о здоровье всей семьи, получая за это такие деньги, что другими больными мог уже не заниматься, и работал в поликлинике только для того, чтобы не лишаться многих преимуществ работника бюджетной сферы.
Врачу, который дело свое делал добросовестно, позвонили ночью со станции скорой помощи, сообщили о звонке соседки, поинтересовались, поедет ли он с бригадой? Врач отказался, попросив сделать все наилучшим образом. Но звонить ночью Арданскому не стал: все равно помочь уже ничем было нельзя, а траурные процедуры перевоза тела в морг выполнят и без родственников. Утром тоже звонить не стал, понимая, что может застать нанимателя дома, где может услышать жена или теща. Вот крику-то будет! Тем более что все уже было сделано вплоть до того, что уже начали копать могилу. Вот и позвонил только после одиннадцати, зная, что к этому времени Арданский уже точно будет на работе.
Так и получилось, что звонок врача, сообщившего о смерти бабы Кати, и звонок Ледыха о том, что «есть дело», раздались один за другим в течение четверти часа.
— А сейчас он где?
— Там же.
— Где «там же»? — не понял Арданский.
— У родственницы в квартире.
— А что он там делает?
— Не знаю. Не лезть же туда с вопросами. Оставил там ребят для контроля, и о каждом его шаге мы будем знать.
— Ну а ко мне зачем пришел? — будто бы удивился Арданский.
— Во-первых, у вас могла быть информация, объясняющая его приезд, раз он приехал к вашей родственнице, — пояснил Ледых и замолчал, ожидая ответа. Не дождавшись, продолжил: — А во-вторых…
Он откинулся на спинку кресла, достал сигареты и вопросительно посмотрел на шефа. Тот понял вопрос: комнату отдыха нельзя было прослушать.
— Да, давай покурим, — кивнул тот. — Только пойдем в комнату отдыха.
Вел туда, понимая, что осторожность никому и никогда не мешает.
Вошли, и Ледых продолжил:
— Есть еще интересная информация по биографии нашего фигуранта. Гридин в милицию пришел сразу после демобилизации. Начал с сержанта, вскоре перевели в уголовный розыск, и там он быстро вырос. Я ведь уже говорил, что его как сыскаря хвалили все.
— Говорил, — признал Арданский. — А зачем мне это знать? Ты мне лучше расскажи о его службе в армии. Не успел ничего узнать?
— Призван осенью семьдесят девятого.
— Семьдесят девятого? — что-то щелкнуло в голове Арданского. — Афган? ВДВ?
— Вряд ли. Демобилизовался осенью восемьдесят второго, то есть через три года. Видимо, служил во флоте.
— Во флоте? Никак больше не мог задержаться в армии на год? Сверхсрочником или… А?
— Задержаться? Сверхсрочная на год не заключалась. Ну, мог, конечно, в дисбат загреметь. Но тогда в милицию бы его никак не взяли…
— Дисбат? Дисциплинарный батальон? Это ведь вроде зоны? Туда отправляли, насколько я знаю, по приговору суда?
— Кажется, да. Но я не помню, какой там срок был минимальным…
— Это ты тоже уточни, — почему-то встревожился Арданский. — Это важно знать. Очень важно.
Он прошелся по комнате. Потом повернулся к Ледыху:
— Что-то меня этот Гридин начинает беспокоить. Не так он себя ведет, как должен, не так. Что еще?
— Да, ничего больше. Вернулся в восемьдесят втором, а тут как раз смерть Брежнева, и Андропов начинает «чистить» МВД. Ну, видимо, на этой волне Гридин и попер наверх.