— Ну а что тут понимать? Вам нужны деньги. Но, между нами говоря, я знаю очень мало людей, которым деньги были бы НЕ нужны.
— Вы ведь не хотели меня обидеть, сравнивая со «всеми»? Мне казалось, я достаточно подробно показал, зачем эти сокровища мне. Вы понимаете, что случится с мировым рынком антиквариата, когда на него вывалится содержимое того подвала? Только представьте себе, что есть в мире, например, всего две монеты какого-нибудь парфянского царства, отчеканенные четыре-пять тысячелетий назад. И стоят эти кусочки металла немыслимых денег, и каждый, кто хочет обладать этим чудом, готов заплатить деньги еще более дикие. И тут на этом самом рынке появляется десяток-другой таких же монет! Что случится?
— А ничего не случится, — ответил Гридин.
Он подумал, что в его положении любая пауза — это шанс. И его надо использовать на полную.
— Ничего не случится, — повторил он, стараясь усесться удобнее. — Рынок сам себя стабилизирует, увеличится предложение — снизится спрос, значит, снизится цена.
Наигранный хохот Арданского был ему ответом.
— Не повторяйте вы этих идиотов, обещающих, что рынок сам себя будет регулировать! Никогда этого не будет, потому что рынок — это люди! Это те же самые люди, которые были и при царе-косаре, и при Николае Втором, и при Иосифе Виссарионовиче. Фамилии меняются, а люди — нет. Вот они и есть «рынок». И учтите еще вот что. Рынок антиквариата процентов на пятьдесят, а то и больше заполнен фальсификатом, но люди предпочтут скорее верить, что владеют кофейной чашкой какого-нибудь там Георга Пятьдесят Пятого, чем признаться в том, что их облапошили. И монеты, которые я выкину на рынок, будут раскупать стремительно. Вы понимаете, о чем идет речь?
Гридин молчал, и Арданский продолжил:
— Вы что-нибудь слышали о «деле Медичи»?
— Это средневековые отравители?
— Ну, в крайнем случае их потомок. Собственно, потомок и есть. Джакомо Медичи занимался продажей предметов искусства. Специализировался на материальных останках итальянской антики. Разные там обломки мраморных статуй, надгробий и тому подобного. Его арестовали по подозрению в том, что он посредничает при совершении не только официальных сделок, но и подпольных, то есть незаконных. Нашли его архив, и выяснилось, что он вел обширнейшую переписку с крупными коллекциями, включая всемирно известные музеи вроде Метрополитен-музея в Штатах. Во время следствия многие стали предлагать возврат предметов в обмен на молчание следствия. То есть в музей отдавали вещи, за которые, безусловно, когда-то заплатили огромные деньги. Огромные!
— Ну, так ведь вернули.
— Экий вы…
Арданский помотал ладонью, подбирая слово.
— Несерьезный вы человек, Павел Алексеевич, неделовой. Вернули те, чью причастность доказать проще простого. Те, кто покупает, чтобы выставлять, показывать, иначе говоря, публично похваляться. А вы представьте себе какого-нибудь нашего соотечественника, который у себя в Нижних Пердюках держит такую коллекцию! Да он, чтобы перещеголять американцев или европейцев, никаких денег не пожалеет.
— А вы, как добрый дяденька, ему эти вещи и предложите? — поинтересовался Гридин.
— Я? Да что вы! Для такой работы есть мелюзга, наемные работники вроде вас. — Арданский внимательно посмотрел на Гридина и горестно вздохнул. — Вы знаете, кто такие наёмные работники?
Помолчал, ожидая ответа, и, не дождавшись, ответил сам:
— Это те, кого умные люди «наёмывают», — и радостно расхохотался.
Смеялся долго и от души. Успокоясь, посмотрел на Гридина и, кажется, искренне огорчился, что тот не оценил шутки.
— Ну, впрочем, это лирика. А мне нужен результат, понимаете?
— Понимаю, — признался Гридин. — Но, поверьте и вы, что этого не будет. И то, о чем вы узнали от Екатерины Кирилловны, на вашу идею работать не будет.
— Не поможете мне?
— Не помогу.
— Ну а, собственно, почему? — делано удивился Арданский. — Вы не патриот? Вам безразлично, что всюду в мире нашу с вами Россию-матушку каждый день вываливают в грязи, и за нее некому заступиться?
— Так ведь и вы не заступитесь, — пояснил Гридин. — Для вас ведь это тоже — точка приложения сил. И мечтаете вы только о том, чтобы обеспечить себе и потомкам безбедное существование и существовать потом где-нибудь подальше.
— Ну а какое вам дело, где я буду жить, если мой бизнес будет служить России? Какое вам дело, сколько я оставлю своим наследникам, если я работаю как проклятый по шестнадцать часов в сутки! Я эти деньги, эти сокровища не украсть хочу! Не украсть, заметьте! Потому что они, я уверен, уже давно ушли от своих первых владельцев. И, конечно, надо при этом учесть, что они, скорее всего, и получены-то были малозаконными путями. Вы хотите ворованное защитить от плохого капиталиста Арданского, а я хочу их вложить в дело! В дело, которое пойдет на благо России. Кому будет плохо?
— Эту сказку вы рассказывайте где-нибудь на торжественном приеме. Я в это не верю.
Арданский отклонился, как от удара, помолчал. Потом, видимо, решил, что волноваться из-за пустяков глупо, и продолжил, сменив интонацию:
— Ну а работу-то свою вы делать будете? Или каждый раз вы будете долго ломать голову: не повредит ли это России?
— Об этом я всегда думаю. — Гридин отвечал без пафоса.
— Ну что же, вы свой выбор сделали, очередь за мной.
Он повернулся, чтобы позвать своих людей, но дверь стала открываться еще до того, как Арданский что-нибудь сказал.
В помещение вошел Струмилин, а следом за ним женщина, та самая Анна, которую Гридин видел вчера в доме Суховых.
Арданский, увидев вошедших, стремительно побледнел.
— А вы кто такие?
— Не делайте глупостей. Защищать вас уже некому, — предупредил Струмилин, и почему-то сейчас его голос испугал даже Гридина.
А потом раздался громкий хлопок, треск и что-то обрушилось на голову Гридину. Он успел понять, что помещение моментально заполняется едким дымом, и провалился в пустоту…
Из больницы его выписали через полтора месяца, в середине сентября, и он сразу же отправился в закрытую швейцарскую лечебницу. Оттуда он улетел на отдых «для поправки здоровья», как сказал специально прилетевший в Швейцарию Сева Рубин.
Проводив его до трапа небольшого самолета, отправлявшегося в Испанию с единственным пассажиром на борту, Рубин пожал Гридину руку и сказал, кажется, искренне:
— Извини, Паша, за всю эту… историю. Отдыхай и не волнуйся. Сочтешь, что готов вернуться скажи. Сочтешь, что надо заняться чем-то другим, я не буду в обиде. Вилла, где ты будешь жить, оплачена на два месяца. Сам посмотришь, как быть дальше. Понравится и захочешь еще там пожить — сообщи, я все устрою. Захочешь сменить обстановку — твое дело.
Вытащил из нагрудного кармана крохотный бумажный конвертик, раскрыл его, показал лежащие там пластиковую карту и записку:
— Это то, что я тебе должен за всю кутерьму, а тут — шифры… или как их… пинкоды и, для твоего сведения, сумма. Проверь, как только окажешься возле банкомата.
Увидев невольно изменившееся лицо Гридина, успокоил:
— Никаких ошибок. Так что ты можешь спокойно жить, где захочешь! И помни: я в долгу перед тобой и готов его вернуть в любой момент.
— А Арданский? — не удержался Гридин.
Рубин помолчал.
— Ты и не представляешь, что происходило в стране в это время. Рухнули империи, разлетелись банки… Говорят, что Арданский улизнул куда-то, скрываясь и от долгов, и от милиции, и от уголовников… А может, его и укокошил кто… В общем, это не должно тебя волновать, Паша. Удачи!
Часть четвертая. 2016 год
28
Гридина слушали, не перебивая, и солнце за это время уже почти ушло за горизонт, и теперь все трое сидели в полумраке, который, казалось, только добавлял напряженности.
После того как рассказ был закончен, хозяин дома поднялся, включил свет, взял коробку с сигаретами и поднес Воронову и Гридину. Воронов закурил, а Гридин отрицательно помотал головой, улыбнулся, достал из кармана пиджака трубку и начал ее набивать табаком.
— Трубка не любит болтунов, — с улыбкой пояснил он.
— Да, болтуном-то вас назвать и язык не повернется, Павел Алексеевич, — ухватился Скорняков. — История-то больно уж интересная.
Видимо, необходимость молчать так долго угнетала его, и он обрадовался возможности говорить самому.
— Дядя Паша, — вступил Воронов. — Мы ведь с тобой много-много лет знакомы, а историю целиком я только сейчас слышу. Все по кусочкам да по кусочкам.
Гридин не спеша раскурил трубку, задумчиво пыхнул еще несколько раз, потом сказал:
— Так вроде и необходимости такой не было, а тут случай сам заставляет. Совпадения-то очевидные! И то, что видел я у Сапожниковой, и то, что вижу сейчас, — указал он взглядом на стол, где по-прежнему красовался деревянный ларец.
Впрочем, сейчас Воронову ларец казался каким-то другим. Он возвышался над столом все такой же таинственный, но, казалось, готовый раскрыть свои тайны после того, что рассказал Гридин.
— А что, дядя Паша, помнишь, как эта твоя подруга шкатулку вскрыла? — с улыбкой обратился он к Гридину, глядя при этом на Скорнякова.
На него же в ответ перевел взгляд и Гридин.
Скорняков молчал.
— Михаил Иванович, — продолжил Воронов. — Вы ведь сказали, что много лет не могли открыть ларец, а сейчас…
Воронов замолчал.
— Много лет мы с Иваном не открывали ларец, — ответил Скорняков. — Понимаете? Во-первых, «мы», а не «я»! Во-вторых, не «не открыли», а «не открывали»! Ларец просто ждал своего часа.
Воронов успокаивающе поднял руку.
— Речь ведь не идет об открытии, Михаил Иванович! Просто напомню, что мы сегодня похоронили вашего друга и соратника, и убийство его не раскрыто, и полиция, судя по всему, пока не имеет никаких планов расследования.
Он подошел к столу, достал сигарету и продолжил:
— Представьте себе, каковы будут ваши чувства, если выяснится, что в ларце есть хоть какая-то ниточка к разгадке всей этой истории.