Что означало слово «инициатива», лодочник не знал. Однако смысл его уловил и, честно и попеременно глядя в глаза то Воловцову, то Уфимцеву, твердо изрек:
— Циатива вовсе не моя. Это он, Козицкий, велел мне так объясняться. И пригрозил, что ежели я что не по-ево скажу, так мне, стало быть, не жить вовсе…
Глава 15«Мы нашли его»,или Неожиданное завершение дела об убиении Коли Лыкова и его пропавшей руке
С утра снова занялись сараем с прошлогодней картошкой. Гатауллин и Спешнев истыкали шашками по самую рукоять каждую пядь земли. Трупа Попова нигде не обнаружили. Но ведь лаяла же собака, которую именно за это и прибили! И замок висел на сарае, где, кроме проросшей картошки, ничего не было. И опять-таки с какой стати сарай был заперт? Ведь все остальные хозяйственные постройки были настежь распахнуты.
— Что ж, будем копать, — решил Уфимцев.
Вся площадь земли в сарае была разделена на квадраты так, чтобы не упустить и полусажени. Копали полицианты на глубину трех аршин без малого, поскольку далее начинался столь плотный суглинок, про который крестьяне говорят: «хрен вспашешь».
Хоть и довольно легко было копать, а работа продвигалась весьма медленно, была утомительной. Чтобы ускорить как-то процесс, Павел Ильич велел принести лопату и ему и принялся копать наравне со всеми полицейскими. Вероятно, его примеру последовал бы и Иван Федорович, поскольку был моложе Уфимцева и вряд ли усидел бы, глядя, как копают другие. Совесть бы не позволила ему остаться в сторонке. Но в сарае Воловцова не было: судебный следователь решил еще раз допросить Самсона Николаевича Козицкого в связи с признательным заявлением лодочника Якима.
Самсон Николаевич встретил Воловцова взглядом исподлобья. На какой-то момент Ивану Федоровичу показалось, что глаза управляющего полны мольбы о пощаде, но потом взор Козицкого вновь сделался холодным и озлобленным. Воловцов понял, что разговора не получится, и все же решил допросить Козицкого.
Последний раз…
— После вашего ареста к нам приходил лодочник, — начал Иван Федорович вполне благожелательным тоном, который, впрочем, Самсон Николаевич вполне мог посчитать издевающимся. — Он признался, что седьмого мая не перевозил главноуправляющего Попова через Павловку. Он вообще не видел Попова в тот день. Что вы на это скажете?
— А скажу вот что… Вчера этот лодочник говорил, что перевез Попова, сегодня говорит, что не перевозил, а завтра этот лживый мужичонка заявит вам, что он эрцгерцог австрийский. Вы что, — при этих словах Козицкий поднял тяжелый взгляд на Воловцова, — опять ему поверите?
— У нас не имеется никаких оснований, чтобы не верить лодочнику на этот раз, — четко выделил Иван Федорович последние слова. — А ранее он говорил то, что вы ему велели…
— Велел? — резко вскинул брови управляющий имением. — Как это я могу что-либо ему велеть? Крепостное право, милостивый сударь, давно отменено царским манифестом.
— Крепостное право отменено, — сдержанно согласился Воловцов, — да никто еще не отменял страха пред смертоубийством, которым вы пригрозили лодочнику, если он даст нам правдивые показания.
— Ну конечно, — криво усмехнулся Козицкий. — Я прямо так страшен… Как монстр какой-то!
— Вас на селе боятся, соглашусь, — спокойно произнес Иван Федорович. — Говорят, что единожды убивший может запросто убить снова…
— И кого это я, по-вашему, уже убил? — с ядовитым сарказмом спросил Самсон Николаевич.
— Главноуправляющего имениями графа Виельгорского господина Попова Илью Яковлевича, — снова отчеканил каждое слово судебный следователь. — И мы это очень скоро докажем.
— Как, позвольте вас спросить? — снова съехидничал Козицкий. — Основываясь на показаниях этого лживого лодочника? Так единожды солгавший тоже запросто солжет вторично.
— Нет, не только на его показаниях, но и на…
Иван Федорович не успел договорить. В комнату буквально ворвался пристав Винник и, не переводя духа, выпалил:
— Мы нашли его…
Воловцов перевел взгляд со станового пристава на Козицкого. Самсон Николаевич был бледен, как свежевыстиранное полотно. И губы его мелко-мелко подрагивали…
Труп главноуправляющего Попова лежал почти у самой стеночки сарая на глубине двух аршин с вершком. Ноги его были подобраны коленками к животу, будто он столь устал, что прилег на короткую постель да так и уснул. Золотые запонки на его манжетах рубашки и воротнике отсутствовали. Как не было и золотых часов с цепочкой, которые он всегда носил с собой.
Позвали доктора и родителей. Уездный врач мало что мог сказать, глядя на полуразложившийся труп, и обещал выдать врачебное заключение только после вскрытия тела. Яков Семенович стоял ни жив ни мертв, а Прасковья Владимировна безутешно плакала; она признала в трупе своего сына, о чем и сообщила уездному исправнику Уфимцеву.
— Это он, — произнесла она тонкими трясущимися губами. — Наш Ильюшенька…
Вечером, запротоколировав все события дня, готовились к отъезду, чтобы поутру отбыть в свои места назначения. Дело можно было считать раскрытым, а далее оно переходило в судебное ведомство, которое должно было определить меру наказания законопреступникам. Впрочем, и без того было ясно, какое наказание ожидает Козицкого, — каторга. В худшем случае бессрочная, в лучшем — двадцать лет. А вот как суд обойдется с полюбовницей Козицкого Настасьей, было неясно…
Утро следующего дня началось с того, что Козицкий попросился на допрос. Об этом сообщил Воловцову становой пристав Винник. Иван Федорович пожал плечами — ему не хотелось ни видеть Козицкого, ни тем более беседовать с ним — однако пошел, ничуть не сомневаясь в том, что управляющий станет давать признательные показания.
Судебный следователь не ошибся: Самсон Николаевич, сбиваясь и торопясь выложить все, рассказал, что с целью сокрытия им присвоенных сумм от имения он совершил в экономических книгах подлог, что и было замечено главноуправляющим имениями Поповым. Когда Илья Яковлевич пригрозил ему, что не намерен скрывать подлог, Козицкий схватил с каминной полки клеймо и несколько раз ударил Попова по голове. Когда тот упал бездыханный, Козицкий на какое-то время растерялся и с полчаса не мог прийти в себя. В это время в комнату зашла Настасья. Она мгновенно все поняла и предложила дождаться ночи, чтобы незаметно от людских глаз перенести тело в сарай и поглубже там зарыть.
— Мы вернулись во флигель, где я выпил два стакана водки, чтобы успокоиться. Но водка не брала, — продолжал, крайне волнуясь, Козицкий. — Едва дождавшись ночи, мы пошли в особняк. Тело лежало так, как мы его и оставили, и последняя надежда, что Попов жив, покинула меня. Отступать было некуда, надлежало спрятать как можно тщательнее труп и все следы убиения.
Козицкий как-то взахлеб вздохнул и продолжил:
— Мы отнесли тело главноуправляющего в сарай, где лежала прошлогодняя картошка, и я выкопал яму где-то на аршин с четвертью. «Надо глубже закопать», — сказала мне Настасья, и я стал копать еще, покудова не начался суглинок. Мы забрали портмоне, сняли с него запонки и часы и закопали труп. А сверху насыпали картошки…
— А потом занялись уборкой малой гостиной, чтобы замести все следы преступления и уничтожить возможные улики? Так? — спросил Иван Федорович.
— Да, — глухо ответил Козицкий и поправился: — То есть нет. Этим занялась Настасья, а я отправился во флигель. Я не мог туда снова возвращаться, в эту комнату…
— И вы, конечно, не подумали о том, что, уничтожая все возможные улики в малой гостиной, вы предоставляете нам новую улику, правда, косвенную? — спросил Иван Федорович.
— Это какую же? — удивившись, поднял глаза на судебного следователя Козицкий.
— Такую, что все комнаты давно не убирались, в них пыль, а в малой гостиной — порядок и чистота.
— Не подумали, — согласившись, поник головой Козицкий.
— Своего пса вы пристрелили потому, что он лаял на сарай и мог привлечь внимание? — дописал показания Козицкого Воловцов.
— Да, — ответил Самсон Николаевич. — Любил я этого пса…
— Хорошо, — устало сказал Иван Федорович. — Распишитесь здесь и здесь…
— Что со мной теперь будет? — убито спросил Козицкий.
— Суд будет, — ответил Воловцов.
— А потом? — Голос Козицкого заметно дрожал.
— А чего вы ожидаете? — удивившись, пожал плечами Воловцов. — Потом этап и каторга…
Козицкий закрыл лицо ладонями. Плечи его вздрагивали.
— Боже, — услышал Иван Федорович шепот арестованного уже не по подозрению, а по совершению убийства. — Боже…
По приезде в Рязань Ивана Федоровича ожидало письмо. Дело об убиенном мальчике Коле Лыкове и пропаже его руки получило новое продолжение, совершенно неожиданное…
А произошло вот что. Двадцать шестого июня, ближе к вечеру, когда солнце, подумав, не пора ли ему плыть за горизонт, склонилось-таки к решению: да, пора, четверо карпухинских девиц, как обычно, решили позабавиться самым ходовым деревенским лакомством — полузгать семечки подсолнечника. Но грызть семечки без задушевного разговора — впустую добро переводить. Присели они на лавочку возле избы Лукьяна Матюшкина, где обычно по вечерам собиралась сельская молодь, и ну косточки всем парням перемалывать. Досталось и Лукьяну, какового на селе звали не иначе как Лукашкой, поскольку уважения на селе он не имел, ибо за крестьянской работой его никто никогда не видывал, да и ремесла никакого он не знал. Зато Лукьян Матюшкин лихо наяривал на гармошке, мог сбренчать и на балалайке, коль кто просил, да и деньжата у него водились, невесть откуда взятые, посему водочка в его доме не переводилась и можно было завсегда у него угоститься. А какое без водки на селе веселие? Словом, жил Лукашка весело и пьяно, и парней сельских мог завсегда приветить, не за просто так, конечно, а за какую-нибудь услугу. Вот и собирались возле его избы сельские парни и девчата, места веселого и хмельного. В ночь-полночь к Лукашке можно было зайти запросто ежели не по делу, так просто для какой-то забавы или для разговора. Бывало, что приходили парни с девицами для тайных свиданий — всех привечал Лукашка! Словом, парнем был своим в доску. Дружбу же Лукашка с деревенскими особо ни с кем не водил, хотя знался и приятельствовал со всеми ворами и конокрадами аж вс