Однажды она прямо спросила:
— Интересно, как бы ты поступил, если бы ко мне пристали какие-нибудь ребята?
— Ты ждешь от меня рыцарских подвигов? — попытался отшутиться Андрей.
— И все же — как? — настойчиво повторила она вопрос.
Андрей замялся и путано стал объяснять, что все зависит от конкретных обстоятельств.
— Наверняка, ты предоставишь выпутываться мне самой, а сам в кусты, — насмешливо прервала его Нина.
— Твой вывод беспочвен, — обиделся Андрей.
— Ты же сам знаешь — все было бы именно так, — печально проговорила Нина. — Не сердись, но ты ужасный трус.
— Прости, но ты подменяешь понятия. Осторожность, осмотрительность отождествляешь с трусостью. Да, я осторожен, не лезу на рожон, всему должен сопутствовать голос разума, а не чувства.
— Весьма слабое утешение, — возразила Нина. — Не забывай: твой разум подчинен прежде всего чувствам, — она подчеркнула слово «твой», — а среди них, к сожалению, на первом месте оказывается страх.
— Не страх, а осторожность, — стоял на своем Андрей. И тут, как ему показалось, его осенило: этот пример подтвердит его правоту. — Скажи, пожалуйста, — предвкушая поражение Нины, начал он, — как ты оценишь такую ситуацию: перед нами фронтовик, чей ратный путь отмечен многими боевыми наградами. Полагаю, его трусом не назовешь? — Не зная, к чему клонит Андрей, Нина лишь кивнула в ответ. — Почему же этот храбрец робеет перед начальством, почему у него не хватает духу подчас прямо и открыто сказать о тех или иных безобразиях, мешающих ему и нам всем? Надеюсь, ты не станешь отрицать, что именно так бывает? Так почему же? Может быть, из-за трусости? Нет! И еще раз — нет! Он просто осторожный. — Андрей победоносно посмотрел на Нину.
— Да-а, — разочарованно протянула Нина. — Ты просто поразил меня. Это ведь ежу понятно: человек неоднозначен. Или для тебя существуют только два цвета — черный и белый? Храбрый — стало быть, белый, трус — значит, черный. Так, что ли? A где же многообразие оттенков? Нет, это ты придумал, чтобы позлить меня, и сам не веришь в сказанное.
— Я просто высказал свою точку зрения, — холодно ответил Андрей, и в голосе его звучала обида. — А вообще-то, я чувствую, что сейчас начнутся оскорбления, поэтому — до свидания.
— Запомни, Андрей: тебе не удастся всю жизнь проосторожничать. Трусость опасна не только своим настоящим, но и будущим. Рано или поздно трус начинает тяготиться своим положением, и тогда он опасен, от него можно ожидать всего, даже преступления. — Последние слова Нина сказала уже вслед уходящему Андрею.
...После этого случая казалось, они расстанутся навсегда, но через некоторое время они помирились. Инициатива исходила от Нины. Не раз упрекала она себя в том, что, видя недостатки Андрея, расстаться с ним не могла. Андрей был твердо убежден: Нина помогает ему снять закомплексованность. С нею он чувствовал себя уверенно, легко и раскованно, но не считал себя достойным ее. Поэтому предложение Нины сейчас ошеломило его, он принял его за шутку. Только после того как Нина сказала, что и у нее кроме него никого нет, Андрей поверил.
Потом он клял себя за проявленную слабость. Впрочем, слабость ли это? Ведь он любил ее, несмотря на то, что разум нашептывал: нельзя связывать жизнь с нечестным человеком. Да, он почему-то был уверен: монету взяла она. Когда? До прихода грабителей? Вряд ли. А вот после ограбления — скорее всего: ведь спишут всё на них. Какой изощренный ум! Она наверняка продала монету Носову, сама же рассказывала о его интересе к рублевику. Андрей вспомнил, каким неподдельным интересом загорелись ее глаза, когда он показал ей монету. Нет, не интерес — это была плохо замаскированная алчность, возможность погасить эту странную и нелепую недостачу. Один за другим Андрей вспоминал известные ему факты. Почему она не хочет рассказать, как ей удалось покрыть недостачу? Почему стремится всякий раз, когда он пытается подвести ее к этой теме, односложно отговориться: «К чему ворошить прошлое?» Так вот чего стоит ее философия храбрости духа! Все эти дни он гнал от себя мысль о ее причастности к исчезновению монеты. Как страус прячет голову в песок в минуту опасности, так и его любовь не хотела, не желала видеть то, что было на поверхности. Не в силах ни развеять подозрение, ни подавить чувство к Нине, он все более сближался с ней, искал в общении с девушкой лекарство от нее самой.
— Барабанов Владимир Константинович, — представился вошедший, тяжело дыша. — Быстро поднялся по лестнице — и вот результат. Расплата за лишний вес, — объяснил он, пытаясь восстановить равномерность дыхания.
Туйчиев жестом предложил посетителю сесть и, внимательно рассматривая его, сказал:
— Слушаю вас, Владимир Константинович.
— Собственно, я должен сделать чрезвычайной важности заявление, потому что он по непонятным для меня причинам не хочет, — с горячностью начал Барабанов.
— Простите, но я не улавливаю сути, — слегка улыбнулся Арслан. — Пожалуйста, конкретно, кто «он» и чего «не хочет».
— Хорошо, — с готовностью откликнулся Барабанов. — Он — это Андрей Зарецкий, дело которого, как мне сказали, находится у вас. Я возмущен его безразличием к случившемуся...
— Что конкретно случилось? — Воспользовавшись краткой паузой, пока Барабанов переводил дух, Туйчиев попытался направить разговор в русло фактов.
— Пропала... Собственно, не пропала — она украдена, да, да, именно украдена уникальная, ценнейшая монета. Ее стоимость... Рубль Константина... Поверьте мне, старому нумизмату: ей цены нет. Обнаружилось ее исчезновение после похорон профессора. Андрей же, несмотря на то, что все советовали ему сообщить в милицию, не сделал этого. Когда я узнал об этом, решил сам заявить. Это же наше общее дело — сохранить уникальные ценности. Верно?
— Андрей объяснил, почему он не хочет обратиться в милицию?
— Он полагает, что монету похитили те грабители, которые забрали магнитофон.
«Заочники», — мелькнуло в голове у Арслана, — это становится интересно».
— Пожалуйста, Владимир Константинович, расскажите, что известно вам о рубле Константина. Кто знал о том, что этот рубль имеется в коллекции профессора?
— Лично я узнал о его существовании совсем недавно — за неделю до смерти профессора. Собственно, произошло это так... Мы втроем — Мезенцев, Петрунин и я — традиционно собрались вечером в субботу у профессора. Разговор, как обычно, шел о монетах. Кто-то — кажется, Мезенцев — сказал, что теперь вряд ли среди коллекционеров есть обладатель уникальной монеты. В это время в гостиную вошел Андрей, услышал наш разговор и засмеялся: «А у деда есть в коллекции сверхуникальная монета — рубль Константина». Профессор внял настоятельным нашим просьбам и показал монету. Правда, должен заметить, что сделал он это крайне неохотно. Больше мне видеть рубль Константина не довелось, а через неделю профессор скончался.
— Как вы считаете, Владимир Константинович, кто еще мог знать о том, что Зарецкий — обладатель монеты?
— Пожалуй, из местных нумизматов — никто. Носов пронырлив в этих делах, но и ему, полагаю, неведомо было о существовании монеты здесь, в нашем городе.
— Носов Алексей Михайлович? — сразу заинтересовался Туйчиев.
— Он самый.
— Почему вы решили, что ему не было известно о существовании монеты?
— Видите ли... — слегка замявшись, стал пояснять Барабанов. — Спустя несколько дней после того, как профессор показал нам монету... Короче говоря, я случайно встретил Носова. Вот тогда я сказал ему, что есть в городе и более ценные монеты, например — рубль Константина. Понимаете, хотелось его позлить.
— И тогда вы сказали, что монета эта в коллекции Зарецкого.
— Не-ет, — опять замялся Барабанов. — Я только сказал о ее существовании.
— Когда состоялся этот разговор: до или после ограбления квартиры Зарецкого?
— До, — несколько задумчиво ответил Барабанов.
Он, забившись в угол пролетки, всматривался в мрак и радовался тому, что лошадь так медленно шла по мостовой ночного города. Хотя ненадолго, но все-таки отодвигалась от него минута, когда надо принять решение. В ушах со вчерашнего дня тревожно звучал густой баритон ротмистра Мечина: «Благоволите, граф, объяснить поведение ваше, кое не вяжется с представлением о благородном человеке». Так он ответил на униженную просьбу графа Василия об отсрочке. Ха! Не вяжется! А сам в прошлом году в офицерском собрании передергивал... Потом, правда, ротмистр смилостивился и согласился подождать неделю. Неделю! Один день уже прошел.
Где-то он читал, что карты изобрел аббат для забавы безумного французского короля Генриха. Но это неправда. Пятьдесят два листа игральных карт — это не что иное, как символы, полные смысла, философских тезисов, выработанных еще древними египетскими мудрецами. Конечно, аббат был посвящен в тайну этих символов и надеялся, что их высшая мудрость вернет разум монарху. Но произошло худшее: аббат умер и унес тайну с собой, а сумасшедший король сделал из этих эмблем пошлую игру.
Теперь жертвой игры стал он, граф Василий, и это несправедливо — он поклонялся картам, божеству, но они, коварные, ему ничего не открыли, а лишь подвели к краю пропасти, за которой царствовало небытие. Как это у Лермонтова в «Маскараде»: «Мир для меня — колода карт, жизнь — банк; рок — мечет, я играю...» Чем больше он думал над случившимся, тем безысходнее и мрачнее виделось будущее: деньги взять ему решительно негде.
Пролетку тряхнуло, Василий вздохнул, лошадь пошла быстрее. Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся маленькому огоньку радости, которую он ждал от предстоящей встречи. Пролетка остановилась. Он вышел, расплатился с кучером, медленно поднялся по крутым ступенькам к парадному подъезду.
— Добрый вечер, граф. — Контральто хозяйки всегда волновало его. И даже сейчас, когда объятая страхом предстоящего неизбежного позора душа дрожала в груди, эта женщина заставила на миг забыть о том, что его ждет.