Глава четвертая
Петрунин сразу нарушил традиционную процедуру допроса. Арслан даже не успел сказать свое обычное: «Я пригласил вас, чтобы выяснить...», как Виталий Николаевич уселся на предложенный ему стул и заявил:
— Ваши подозрения, конечно, обоснованны.
— Простите, — удивился Туйчиев, — о чем вы говорите?
— Ну, это и ребенку ясно, а тем более — мне, преподавателю математики. Профессия обязывает мыслить логически: из всего происшедшего вывод напрашивается однозначный — мы под подозрением.
— Кто это — мы? — улыбнулся Арслан. Его заинтересовал собеседник, пусть выговорится, так даже интереснее, когда инициатива исходит не от следователя: не допрос, а беседа двух — без ложной скромности! — неглупых людей.
— Думаю, вас интересует рубль Константина, точнее — его исчезновение, а раз так — то, естественно, в поле зрения находятся Мезенцев, Барабанов и, — он церемонно поклонился, — ваш покорный слуга.
— А как же грабители, их вы исключаете?
— Вообще-то нет, но они вряд ли могли знать о том, что монета у профессора и так уж она ценна. Именно она.
— А если их навели? — Арслан пристально посмотрел на собеседника.
— Кто? — удивился Петрунин.
— Вот именно — кто? — повторил вопрос следователь.
— Видите... значит, я был прав, когда говорил о подозрении... — В голосе Петрунина слышались нотки торжества. — Кроме нас троих, наверняка никто о монете не знал. Андрей не в счет.
— Вот и давайте побеседуем об этом, — предложил Туйчиев.
Петрунин иронически улыбнулся.
— Беседуют на завалинке, а здесь... Не та обстановка. Но, извольте, я готов служить истине, этой капризной дочери природы, из-за которой нередко страдают невинные люди.
— Когда вы узнали о том, что у Зарецкого имеется монета?
— За несколько дней до смерти профессор показал нам ее, раньше он ничего о ней не говорил.
— Это было до или после похищения магнитофона?
— До похищения... Да-да, конечно, до.
— Когда вы в последний раз видели монету?
— Я ее видел один раз и больше не видел.
— Виталий Николаевич, кто оставался с профессором в тот момент, когда вызвали «скорую»?
Петрунин задумался, затем не очень уверенно стал рассуждать вслух:
— Постойте, как же это было-то? Мезенцев спустился вниз встречать «скорую». Ну да, а мы остались около Александра Васильевича. Потом спустился вниз я, профессору стало совершенно плохо, я испугался и хотел поторопить врачей, если они уже приехали.
— Значит, с профессором остался Барабанов?
— Выходит, так, — согласился Виталий Николаевич.
— Ну, а потом?
— Мы поднялись наверх с Игорем Павловичем. Врач сказал, что Зарецкого надо срочно госпитализировать. Мезенцев спросил — куда. Ему ответили: в пятнадцатую клиническую больницу. Тогда Игорь Павлович предложил написать Андрею записку, сообщить ему, где дед.
— И он остался писать записку? — Вопрос Туйчиев задал не по тактическим правилам ведения допроса, слишком откровенно звучала в его голосе надежда получить утвердительный ответ.
— Право, не помню, — Петрунин развел руками, — переполох большой был. Александра Васильевича к тому времени уложили на носилки.
— А кто последним вышел из квартиры? Кто закрыл дверь?
— Вышли все вместе, дверь просто захлопнули.
— Вы кому-нибудь рассказывали о том, что у Зарецкого есть рубль Константина?
— Нет, никому, — решительно ответил Петрунин.
И уже прощаясь с Петруниным, Туйчиев спросил:
— Кто все-таки, по вашему мнению, Виталий Николаевич, мог взять монету?
Тот пожал плечами.
— Глупость в искусстве аллегорически представлялась в виде человека с палкой с набалдашником в виде куклы, на платье которой висели колокольчики: тронь — зазвенит. — Виталий Николаевич хитро сощурился. — Значит, умно украли, Арслан Курбанович, раз не звенит. Знаю твердо одно: я не брал.
После ухода Петрунина Туйчиев еще долго сидел за столом, крутил в руках карандаш. Потом встал, подошел к окну, по которому хлестал дождь.
«Если Петрунин говорит правду, то Барабанов имел возможность взять монету. А его сообщение о пропаже — попытка отвести от себя подозрение. Послушаем, что скажут Барабанов и Мезенцев. А может все-таки «заочники»? Арслан не мог объяснить, почему последняя версия казалась ему предпочтительней, хотя она имела массу изъянов. В самом деле, откуда им стало известно о существовании рублевика, почему они не забрали другие монеты, среди которых имелось немало весьма ценных? Можно предположить, что они действовали в строгом соответствии с указанием кого-то неизвестного — возможно того, кого встретили после ограбления квартиры Зарецкого. Но остается абсолютно неясным, что связывало незнакомца с матерью Олега. Конечно, пролить свет могла Охотникова, но рассчитывать на ее правдивые показания не имелось ни малейших оснований.
— Итак, по нашим данным, о монете знали внук, Барабанов, Петрунин, Мезенцев и, предположительно, Носов, — сказал Соснин.
— Вот именно — по нашим данным. А фактически? — В ответ Соснин развел руками. — Видимо, прежде всего, — продолжал Туйчиев, — придется выяснить, с кем поделились новостью те, кто знал о ней.
— Надо выяснить, знает ли Охотникова кого-нибудь из нумизматической братии, — предложил Соснин.
— Не хочешь ли ты сказать, что «заочников» направил один из них?
— Как знать.
— Не слишком ли?
Соснин ничего не ответил, лишь тяжко вздохнул.
— Что ж, будем верны себе: проверять надо всё, — твердо заявил тогда Туйчиев. — Пока мы в полнейшей темноте.
После сообщения Андрея забрезжил рассвет: похоже, что удастся выйти на «заочников», если только у официантки сохранилось в памяти то воскресенье. И Соснин направился в ресторан.
Несмотря на овладевшее им нетерпение, Николай сначала поехал к дому Зарецкого. Он с удовлетворением отметил, что ребята из ГАИ уважили переданную им просьбу жильцов и установили знак, запрещающий проезд между домами. «Вот и хорошо. Теперь Марии Семеновне будет полегче», — улыбнулся он.
Разыскать официантку было нетрудно, сложнее оказалось настроить ее на воспоминания. Люба Паршина, хорошенькая блондинка лет двадцати пяти, кокетливо улыбалась Соснину:
— Разве всех посетителей упомнишь...
— В тот вечер драку затеяли на хоздворе. Ну... драки-то у вас ежедневно не бывают?
— Тут за смену так набегаешься — впору имя свое забыть, не только драку.
Лишь когда Соснин привез в ресторан Андрея, Паршина вспомнила. Собственно, она сразу поняла, о ком идет речь, но решила потянуть время: авось обойдется без ее показаний.
— Думаете, мне его́, дурака, жалко? — объяснила она потом Соснину. — Как бы не так! Я, если хотите, таких, как он, просто убивала бы. Мать его жалею. Все ее жалеют, кроме него, непутевого.
— Значит, парня этого вы знаете, — удовлетворенно отметил Николай. — Кто же он?
— Конечно, знаю. Соседи они наши. Мы и в школу с ним, со Славкой Карнауховым, в одну ходили до восьмого класса. Потом Славка спутался с какой-то компанией — и тут началось. С тех пор он на свободе находился меньше, чем в колонии. — Все это Паршина произнесла быстро, скороговоркой, на одном дыхании, и теперь остановилась, чтобы перевести дух. Глубоко вздохнув, она заговорила медленней. — Он и сейчас не больше месяца, как освободился, а уже опять накуролесил. — Она безнадежно махнула рукой.
— Что именно? — встрепенулся Соснин.
— Да вы же сами знаете. Парня в тот вечер избили они.
— Кто еще был с Карнауховым?
— Новый дружок его. Говорят, вместе освободились. Звать Дамир, а фамилию не знаю. Высокий такой, глаза колючие. Он ему дороже матери. Полина Филипповна женщина золотая. Болеет она сильно, ноги распухли, как колотушки, еле ходит. Вот соседи помогают ей, она же и в булочную за хлебом сама спуститься не может.
...Когда опергруппа, возглавляемая Сосниным, прибыла по адресу, указанному Паршиной, дверь не сразу открыли. Соснин долго вслушивался, стараясь понять, есть ли кто в квартире. Послышались шаркающие шаги, но прошло еще несколько минут, пока дверь открылась и он увидел старую женщину с изможденным лицом, с трудом стоящую.
— Полина Филипповна? — удостоверился Соснин.
— Да, — отозвалась женщина и, предчувствуя надвигающуюся беду, спросила: — Вы из милиции?
— Точно, — мягко ответил Соснин, проникаясь сочувствием к женщине, которую опять ждут тяжелые испытания. — Ваш сын дома?
Полина Филипповна молча показала рукой на дверь, ведущую из коридора в комнату, и бессильно прислонилась к стене.
Соснин не поверил своим глазам, столь неожиданной оказалась удача: на кровати лежал, похрапывая, Карнаухов и рядом, судя по описанию, Дамир, а на столе среди пустых бутылок из-под водки и вина — магнитофон Зарецкого.
Лейтенант Хамраев приложил немало усилий, чтобы разбудить спящих и втолковать им суть происходящего. Напарник Карнаухова, Газитуллин Дамир, как явствовало из документов, предъявленных им, недавно освободился из колонии, где отбывал наказание за разбойное нападение.
— Карнаухов, почему вы не выполнили полученное задание? — чуть насмешливо спросил Соснин.
— Какое еще задание? — не понял Карнаухов.
— Магнитофон он же не велел вам брать, — сделав ударение на слове «он», пояснил Соснин. — Кстати, монету вы ему передали?
Славка Карнаухов эти слова Соснина понял по-своему и задохнулся от охватившего его гнева и обиды. Значит, выдал да еще шьет какие-то монеты!
— Гад, Гугенот, паскуда паршивая, заложил... — Карнаухов скрипнул зубами и длинно выругался.
— Ты чего? — испугавшись неожиданного признания Карнаухова, спросил его Газитуллин.
— Чего-чего, — передразнил его Славка, — они ведь тоже не фраера, — кивнул он в сторону Соснина. — Если Гугенот у них раскололся, на нас навел... да и музыка налицо... — Карнаухов показал на магнитофон. — Но этому гаду, Носу, в жизнь не прощу.
— Гугенот, Нос — это что, кличка Носова Алексея? — спросил Соснин.