пич, что и снаружи. Причудливо меблированная и просторная, со множеством фотографических картин на стенах, со всякого рода китайскими фигурками, фонариками и веерами, перемежавшимися восточными музыкальными инструментами, радужными сюзане и какими-то механическими приспособлениями из шестеренок, ремней и деревянных планок, она вызывала чувство уюта и вовсе не отталкивала. В углу против окон стояла клетка с канарейками на подножке, опутанной проводами. На потолке не было люстр. Гостиная освещалась пузатыми лампами, свисавшими вниз, как дрессированные кобры. Единственно тонким нюансом была старинная мебель: мягкая — обитая синим бархатом, массивные шкафы с изображением лилий и с ножками в виде львиных лап, высокие этажерки, украшенные пузатыми ангелочками, прижимающими к пухлым губам золотые горны. Весьма странное смешение стилей.
У доктора была многочисленная прислуга, одетая сплошь в черное. Никаких белых чепцов, рюш, только прямые линии — все, даже перчатки, — из черного матового материала. Чрезмерно суетливые и несколько нервные — верно, из опасения досадить нерасторопностью, они сновали туда-сюда будто черные призраки. Элен часто приходилось делать замечания, трепеща, они роняли дрожащим голосом: «Да, мэм, конечно, мэм».
По мере того как я приходил в себя, стали возвращаться прежние мысли, а вместе с ними и мучившие вопросы. Во-первых, где же сам месье доктор, почему он столь быстро ушел из ложи, почему не снизошел до беседы со старым приятелем? До сих пор держал на меня обиду?
Тут я вспомнил разговор в толпе у крыльца Медисон-сквер-гардена, мол, доктор уродлив и скрывает свое уродство под маской. Быть может, есть веская причина прятать свое лицо от людей, быть может, это какая-то причуда состоятельного господина, в которого теперь превратился русский доктор? Но Иноземцев не был похож на того, кто ради забавы мог навести вокруг себя столько таинственности, чего не скажешь о его супруге…
И взгляд мой невольно вернулся к Элен, натянувшей на себя маску радушной хозяйки. Я даже поежился и дернул плечами, представив сколь глубоко мое неведение в пространстве ее замыслов.
— Очень жаль, что месье Давид так быстро ушел. — Вместо мучившего вопроса озвучил другой, не менее интересующий, сам не понимая, отчего так путаются мысли, и отчего боюсь, что заподозрят в чрезмерной заинтересованности особой доктора.
— Наш Али-Баба — еще тот субчик, — процедила Зои.
— Месье доктор прожил некоторое время в Туркестане, — поспешила вставить Элен.
— В Туркестане! — удивленно воскликнул я. Хотел добавить вопрос, но опустил голову. — Понимаю… Понимаю.
— Давид — текинец, — продолжила мадам Бюлов, — из чудесной гористой местности Закаспия. И чрезвычайно умный парень. Он был самым младшим студентом Сорбонны за всю ее историю.
— Сорбонны! — вновь не сдержал я изумленного возгласа.
— Да, медицинский курс. И даже полгода преподавал хирургию. Мастер на все руки. Первую операцию провел, когда ему минуло пятнадцать — он только окончил первый курс, — продолжала Элен с бесконечной любовью и теплом. Но я сразу понял, что Давид не был ее сыном, хотя она и не делала разницы между ним и девушкой, не выпускающей сигареты изо рта, которая тем не менее унаследовала ее нос. Зои же, пока та говорила о приемном сыне, гипнотизировала мать ненавидящим взглядом. Казалось, юная артистка всем сердцем презирает сводного брата за то, что тот обладал большим количеством добродетельных черт, хоть и был, вероятно, рожден вне брака.
— Здесь, в Нью-Йорке, менее чем за два года Давид умудрился окончить курс физического факультета в Колумбийском университете. Ему позволили сдать экзамен экстерном, приняли докторскую, но оставили преподавать оптику. Хороших учителей в Америке днем с огнем не сыщешь. Давид работает с трансплантологией живых тканей и органов и занимается изготовлением стальных имплантатов. Продолжил дело отца.
— А что же сам доктор Иноземцев? — наконец осмелился я. — Бросил науку и больше не дает уроков?
— Теперь доктором Иноземцевым у нас значится Давид. Так величают его студенты. Подумать только — двадцать четвертый год, а уже дважды доктор. Сам же месье Иноземцев удалился на покой, посчитав, что воспитал замену себе и выполнил тем долг перед миром.
— Но ведь он посещает представления мадемуазель Зои…
— Идемте ужинать, Емельян Михайлович, — оборвала Элен, с бледным лицом поднявшись с кресла.
Зои проводила ее тяжелым взглядом: то ли ярость в ней закипала с большей силой, то ли уже порядочно опьянела. Она попыталась изобразить проворство и легкость, но покачнулась и едва успела подхватить меня под руку. В столовую она вошла, повиснув на моем локте.
Из двери гостиной сочился слабый свет, посреди стоял длинный стол. Приборы поставлены в весьма странном порядке. Четыре — у ближнего конца, и один — у самого дальнего. Зажгли электричество, и странный, словно уходивший в небытие ночи стол оказался во власти света. Света, приумноженного отражением. На каждой из стен располагалось несколько высоких зеркал. В гостиной тоже имелись зеркала, и расположение их в точности повторяло расположение в столовой: смотрящие друг на друга, четыре в метр-полтора шириной и высотой от пола до потолка, в оправе белоснежной лепнины и серебра.
Одновременно с Элен в противоположную дверь вошла китаянка в европейском платье и с пучком фиалок в седых, гладко причесанных волосах. Лет ей было не более сорока пяти.
— Добрый вечер, мисс Ли, рады вас видеть, — воскликнула Элен.
Дамы великосветски расцеловались.
— Очень жаль, что вы пропустили это невероятное событие, народу пришло в три или четыре раза больше, чем мог вместить Медисон-сквер-гарден. Зои была на высоте! Наконец-то, наконец-то это свершилось. Зои покорила Нью-Йорк. Настоящая Зои! И все благодаря вашим урокам.
— Это моя учительница гимнастики, — шепнула Зои на ухо, обдав меня таким тяжелым ароматом виски, что мгновенно я ощутил еще большее опьянение от вдыхаемого, чем от выпитого. — Я ее убью. Она ужасно, ужасно жестока. Я вырву ей глаза и заставлю съесть. Эл, она ужасна.
Громко икнув, подняла руку и прокричала так, словно находилась среди глухих.
— Привет, Юэнь! Как жизнь, моя старушка?
Китаянку передернуло, она поджала губы и ничего не сказала. Отношения между юной артисткой и ее учительницей были не лучше, чем с Давидом. Видимо, девушка умудрялась досадить всем.
— Я ее убью, — зашипела Зои мне в ухо. — Попомните мои слова.
Она была уже изрядно пьяна и еле шла.
Уселись за стол. И еще не поднесли первых блюд, как явилась взволнованная горничная и передала Элен записку. Прочитав, та прикрыла веки и безнадежно вздохнула.
— Емельян Михайлович, — вкрадчиво произнесла она, положив ладонь поверх моей руки. И было в ее взгляде столько мольбы и сожаления, что я ощутил, как похолодело в груди. — Не пугайтесь, пожалуйста. Сейчас нужно потушить электричество. Наши приборы будут освещать свечи, их зажгут позже. Надеюсь, это нисколько не повлияет на ваш аппетит?
В залу вошли несколько черных теней — горничные, будто монахини. Одни принялись поспешно спускать жалюзи, другие прикрывали двери, третьи принесли свечи в искусно вырезанных из дерева на восточный манер канделябрах — все суетливо мелькали, перекладывая предметы с места на место, к чему-то готовясь.
— Что-то стряслось? — проронил я.
— Месье доктор почтит нас своим вниманием.
Зои захлопала в ладоши, поднялась из-за стола и принялась отвешивать направо и налево театральные поклоны: словно клоун приветствовал публику.
— Великий и ужасный доктор Иноземцев из страны Оз! — воскликнула она, подражая манерам конферансье растягивать гласные. — Представление продолжается, господа! Давайте наденем зеленые очки. Мистеру Страшиле нужны мозги, и мистер Великий и Ужасный…
— Зои, не паясничай, прошу, — взмолилась Элен, перебив ее. — Садись и помалкивай.
И только лицо китаянки осталось бесстрастным.
Глава VНовый облик доктора Иноземцева
Свет потух, остался лишь слабый луч неполной луны — только взошедшей и светившей в окна сквозь частую рябь спущенных жалюзи. У стены слева появилась высокая, худая фигура, затянутая в черный костюм. Сначала она задержалась на пороге, следом сделала два неуверенных острожных шага. Я вдруг остро почувствовал страх человека, явившегося из темноты — притаившегося и жадно разглядывающего тех, кто восседал на другом конце стола. Будто то был потревоженный ночной хищник.
— Добрый вечер, — проронил он после длительной паузы, и отчего-то по-французски. Я был так поражен появлением Иноземцева, что не сразу придал значения голосу. Скрипучий, металлический, дребезжащий, как расшатанное в старой раме стекло. Услышав его, я невольно вздрогнул и не сразу осознал, что говорил человек.
— Здравствуй, Ванечка, — с волнением заговорила по-русски Элен. — Мы тебя ждали.
— Сегодня у нас гости из Франции, поэтому будем говорить по-французски, — отозвался тот. — Рад вас видеть, Герши.
Я раскрыл рот, но не смог вымолвить и слова, до того был во власти замешательства: ко мне обращался некто совершенно незнакомый, стыдливо прятавшийся в темном углу, и который, верно, считал себя месье Иноземцевым.
Но прошло уже семнадцать лет, доктор имел двоих взрослых детей, почему бы ему не обзавестись тайной, которая оправдывала его столь непонятное поведение. Любой имел право на причуды, право вести себя так, как ему заблагорассудится.
Видя, что я так и не ответил, голос продолжил. В тоне его звучала резкость.
— Давайте сразу расставим все точки над «i». Признаю, что сегодня я проявил малодушие, не смог заставить себя заговорить с вами, там в Медисон-сквер-гардене… Но, Герши, надеюсь, вы поймете меня, узнав, что… почти три года я не показывался никому в том виде… — Голос задрожал еще сильнее и запнулся.
Я молчал, весь обратившись в слух, пытаясь понять, кто прятался на другом конце стола. Но незнакомец говорил, и я начинал узнавать привычные интонации голоса русского доктора, с которым был знаком.