— То есть, не сумев ужиться с людьми, вы решили, что боги окажутся покладистей? — как бы между прочим проронил доктор.
В моем сердце вспыхнула ярость. Я лежал на кушетке, веки все это время были опущены. Но при последних словах доктора я вскочил и открыл глаза, устремившись взглядом в противоположную стену, будто в жажде пронзить ее насквозь, вырвать из ее закромов тщедушную докторову оболочку и испепелить ее. После я уже не мог вернуть телу и уму покоя. Как может этот невежда рассуждать о вещах ему неведомых, потешаться над тем, что сокрыто от его глаз, дитя неразумное, бестолковое?
— Не спешите обижаться, Герши, — заметив мой взгляд, тотчас подхватил доктор. — Путем простой логической цепочки, на построение коей мы потратим всего пять минут, вы сможете ответить на вопрос, который задаете себе уже семнадцать лет. Хотите этого?
Я чувствовал подвох, но не мог не согласиться.
— Вот глядите, дорогой друг, вы цитируете тибетские писания. Я прочел за эту неделю три книги о буддизме, три древние книги. Заказал их в первый же день нашего знакомства — то есть знакомства с вами новым. И сразу мне стало все ясно как день. Это великолепная теория — теория беспечного созерцания, теория существ, отринувших все ради ничего. Если бы не мой список из тысячи семисот трех пунктов, я бы взял посох, вас под руку, и мы бы отправились в Тибет. Но я невозможный эгоист и ужасно любопытный. Ублажать свое любопытство — моя страсть. Ваше учение твердит, — а вы только что это озвучили, — блажен тот, кто отринул сомнения, желания. Вы не отринули сомнения, стало быть, не блаженны. И уж точно не отказались от желаний — вы одержимы страстью убить мадам Бюлов. Как тогда можно утверждать, что вы блаженны? Коли вы не блаженны, значит, не ясны рассудком, ибо только в состоянии благости, простым языком — счастья, находит та степень озарения, сознание достигает небывалой прежде чистоты, что позволяет обозревать процессы вселенной одним-единственным панорамным взглядом. Если бы вы были счастливы, вы бы обладали той необходимой степенью чистоты рассудка и не явились бы убивать Кали, поскольку не желали влиять на процессы работы вечного двигателя всего нашего мироздания, ибо чистота рассудка определяется полным принятием совершенства работы вселенной.
Закончив, Иноземцев выдохнул, закашлялся, потом сквозь сухой кашель не без нотки самодовольства добавил:
— Даже пяти минут не прошло.
Я молчал, поскольку в словах доктора, произнесенных с обезоруживающим юношеским задором, не было для меня ничего нового, — таковой расклад вещей я тоже обдумывал, и не раз. Но всегда натыкался на один-единственный ответ: неведение не убережет от закона действия-противодействия.
— А вы? — спросил я устало вздохнув. — Вы счастливы?
Иноземцев перестал кашлять. И молчание, повисшее в воздухе, затянулось. Может, он не услышал, отключил репродуктор, чтобы унять приступ. Но тем не менее я ответил за него.
— Уверен, что нет. Ясность рассудка достигается лишь с определенной степенью ощущения счастья. У вас же все наоборот.
Репродуктор щелкнул.
— Я назову вам одного такого счастливчика, — прокряхтел доктор.
Репродуктор щелкнул вновь, выключился. Точно в насмешку вместо интригующего продолжения прозвучала тишина. Но раздался спасительный щелчок, и доктор, дразнясь, продолжил:
— Это сэр Исаак Ньютон. Он открыл закон действия-противодействия. Закон вселенной таков: чтобы ни происходило в данную минуту, получило толчок в минуту предыдущую, и это непременно повлияет на минуту будущую. Стало быть, появление Кали — это чей-то толчок, ваше появление — это резонанс появления Кали. А что случится в будущем — от вас зависит. Убьете ее — запустите новый процесс. Остановите самого себя, остановите и ее. И замкнется круг сансары.
— По закону сохранения энергии, — ввернул я, — та никуда исчезнуть не может.
— А как же принцип лезвия Оккамы?
— Это не аксиома. Это презумпция. Принцип, позволяющий закрывать глаза на неизведанное, незнаемое, потакать своему неведению, — тотчас отрезал я.
— Вы настаиваете, что знаете больше, чем может знать человек? Нет, я с самого начала верил в вашу исключительность. И даже предложил сотрудничество. Но вы вместо того, чтобы согласиться, чуть не совершили убийство. О неужели вы, знающий наверняка о вечности духа, намеревались с помощью умерщвления бренного тела избавить мир от зла?
— Вампира нельзя убить мечом, но осиновым колом можно. Кто другой, замыслив убийство мадам Бюлов, не погубил бы в ней Кали, а мне это предначертано свыше, как мессии.
— Фу, какая смешная аллюзия, — выругался доктор. — Это речи религиозного фанатика, не подкрепленные ни одним весомым аргументом. Вы рассуждаете как ополоумевший францисканец.
— Логика — продукт ума. Я действую из побуждений Духа. Ум — машина, дух управляет ею.
— Думающий человек никогда не сможет обрести истинную веру. Истинная — значит неизменная. А неизменного, абсолютного нет на свете. Нет! Все течет и меняется. Даже восход сегодняшний отличается от вчерашнего — рисунком облаков на небе, иным составом воздуха. И вы, Герши, как человек рассудка, вскоре это поймете.
Иноземцев полагал, меня легко сломить. Но я решил, что не стану соглашаться с его воззрением, хотя бы просто из чувства легкой мести. Моя участь решена — он захочет изрезать мою голову и вряд ли я смогу воспротивиться. Он доказал мне это, успев всадить промеж лопаток шприц, чему я не только воспрепятствовать не смог, но даже заметить. Я в его власти. Так не будет ли выходом, малой надеждой на спасение или возможностью отодвинуть свою участь — подпитывать его интерес к теологическим беседам с жертвой. Если в спорах мне удастся один день держать его на шаг позади, а другой — давать себя побеждать, доктор неотвязно привяжется к чувству превосходства и жажде отыграть спор. Я выиграю время и смогу найти способ выбраться.
Глава IX,в которой я признаю в себе дурака, а Иноземцев спасает племя индейцев кикапу
Так и вышло, как я задумывал: Иноземцеву доставляли большое удовольствие игры в психотерапевта, и вопрос о препарировании моего мозга откладывался. Я был разумен и осторожен. Зеленый и Синий позволяли мне самому справляться и большей частью молчали.
Но играя со мной, доктору удалось взрастить во мне зерно сомнения.
Оно всегда пребывало будто во многовековой дреме, и дрему эту я всеми правдами поддерживал. Но ныне это зерно вдруг лопнуло, напитавшись его словами, и пустило ростки. Доктор забрасывал меня книгами. Первое, что он велел прочесть, — «Оптика» Ньютона, потом и его «Начала». «Не дóлжно принимать в природе иных причин, — гласило первое правило, выведенное физиком в ответ на религиозно-мистические теории картезианцев, несколько напоминавшие принципы теософов, — сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснений явлений природы. Ибо та ничего не делает напрасно, а было бы напрасным совершать многим то, что может быть совершено меньшим. Природа проста и не роскошествует излишними причинами вещей».
Природа проста — это засело у меня в мозгу и рефреном преследовало изо дня в день. Но природа ли мозга породила тех, с кем я неустанно веду беседу, кого могу в случае надобности просить помощи, кто раскладывает мне все на соцветия, кто расставляет непонятое по порядку, объясняет суть явлений? Кто, ежели я ослушаюсь, торжествует, кто выдает страх за предчувствие? Страх ли — то чувство, предшествующее важному событию, или проявление ясновидения и яснослышания? Или же это умение собирать явления, будто ядрышки чертополоха на нити? Собирать явления в логическую цепочку за пять минут — любимый фокус, не раз демонстрированный мне Иноземцевым.
— Ваш мозг быстр, как ирбис, — говорил он. — Вы складываете и перемножаете числа, едва я успеваю щелкнуть пальцами.
— Это безграничные возможности мозга, доступные каждому, — отвечал я.
— Но в них нет ничего мистического. Я тоже научился в свое время быстро управляться с числами любого порядка. Весьма не сложно, если знать, по каким законам они живут.
— Они живут не по законам, а по цветам, — пытался я запутать доктора.
— Но возможности весьма ограничены и доступны отнюдь не каждому. Есть яркие тому примеры…
Он играл со мной, как мышью кот — большой кот, искушенный охотник, пресытившийся простой добычей, набивший все виды оскомин, нуждавшийся в новых вкусовых изысках. Он перемежал свою речь головоломками, предлагая мне их быстро решить, прерывал беседу для того, чтобы вдруг ни с того ни с сего попросить перемножить числа, говорил то по-французски, то по-немецки, то по-русски. Я машинально отвечал на том языке, который он мне будто невзначай подсовывал. Порой мне приходилось заниматься весьма странными вещами — раскрашивать полотна мазками цветов в том порядке, который я нашел бы самым привлекательным, а потом записывать на обороте полотна цифровую последовательность зашифрованной мною гаммы.
Я был самой настоящей подопытной мышью. И сколь ни старался не думать о себе в уничижительных тонах, но не мог отделаться от мысли, что моими человеческими правами грубейшим образом пренебрегают. Я понимал, он пытался выяснить способы, которые вдруг, как ему казалось, раскрыли во мне определений перечень невиданных доселе талантов. Но не хотел понять, что я не самый подходящий опытный образец и по мне не стоило судить всю теософскую науку и пытаться раскрыть секреты тибетских лам. Он ушел совсем в другую сторону в своих рассуждениях, пытаясь доказать, что я смог развить в себе только то, что мне было предопределено природой.
— Вы просто развили свои способности до космических высот.
— Я ничего в себе не развивал! Ничего намеренно не учил.
— К примеру, вы от природы хороший математик, — настаивал доктор.
— Я не помню, чтобы в юности учителя хвалили меня за это. Да и математикой я не занимался в Ташилунге, — соврал я, хотя помогал вести учетные книги по закупам и расходам. О чем вспомнил только что. И, оказывается, посвятил тому довольно много времени, хотя все долгие-долгие дни, которые я провел, чтобы восстановить порядок в бухгалтерских книгах монастыря, в мыслях я пребывал в иных реальностях, а подсчетами занимался автоматически. Возможно даже, после этого во мне родилась странная наклонность к смешению цифр и цветов.