А я было поверил, что она тоже калека.
Далее следовал зал, где находились пациенты с вживленными стальными протезами. Некоторые протезы были механическими, некоторые имели небольшие аккумуляторы и управлялись невидимыми рычагами.
Месье Иноземцев был столь любезен, что попросил некоторых продемонстрировать работу его творений. Однорукий надевал на себя причудливое стальное устройство с тонкими проводами, шестеренками, лебедками и магнитами — оно походило на рюкзак и крепилось к плечам со спины. Стальную руку насаживали на культю, провода протягивали к здоровой ладони. И пациент мог управлять механической конечностью, воздействуя на определенные рычаги — с легкостью сжимал искусственные пальцы и разжимал их, сгибал локоть, запястье. Облаченного в пиджак, с перчатками на ладонях, бывшего увечного было не узнать — нипочем не догадаешься, что вторая его рука из стали.
Но более всего меня поразили те, чьи механические протезы проводами соединялись с головой. Таких было трое, и все они пребывали в беспамятстве. Доктор не стал объяснять, каким образом он соединил мозг и протезы, видимо, у него не очень это получилось.
Среди несчастных оказалась и та самая горничная, которую он тогда утянул в зеркало. Красивая девушка, может, испанка, может, мексиканка, с копной черных кудрей, собранных сейчас под белую косынку, не имела двух голеней. Иноземцев сказал — жертва сенокоса. В пятилетнем возрасте одну конечность отрубили напрочь, вторую пришлось ампутировать из-за быстро распространяющейся гангрены — коса задела берцовую кость. Меж ними уговор — либо доктор ищет, как обойтись без трансплантации, ибо девушка до безумия суеверна, не желает и слышать о живом донорстве, либо позволяет совершить то, от чего он ее тщательно пытается уговорить, — самоубийство.
Быть может, тому виной препарат, который мне вводили перед прогулкой, быть может, я еще не растерял способности приходить в удивление, но после встречи с троицей последних пациентов я долго страдал кошмарами. Просыпался в поту. Казалось, голова моя опутана проводами, что Иноземцев превратил меня в автоматона и я останусь в его подвале навечно. Иногда мне чудились ожившие куклы, они скреблись за прямоугольниками зеркал. Было страшно представить, что они вдруг потеряли управление, сошли с ума, убили их Творца и стучатся ныне ко мне, чтобы тоже прикончить.
Однажды после щелчка репродуктора, вместо знакомого покашливания, с которого Иноземцев начинал беседу, я услышал голос Элен.
— Герши, у меня минута. Слушай внимательно. Сегодня в полночь зеркальная дверь будет открыта. Перед тобой окажется коридор. Поверни налево, в десяти шагах узкий лаз. Эта обычная подвальная отдушина, прикрытая решетчатой дверцей. Ключ от нее ищи в супнице, что принесут тебе на обед. Будь осторожен. Его следует незаметно вынуть и спрятать так, чтобы наш дорогой доктор не заподозрил чего. Ты сейчас находишься в левом крыле дома. Лаз ведет в сектор «март», совсем недавно он был «февралем». Беги прямо, стеклянная дверь тоже будет открыта. Через каменную стену перелезть тебе не составит труда. Все. Отключаюсь.
Я остался неподвижным. Открыл глаза и, пока говорила Элен, сверлил взглядом потолок. Нарастало волнение. Мои глаза забегали по потолку точно обезумевшие, следом вдруг нечем стало дышать, я резко поднялся и сел на своей неизменной кушетке.
Свобода!
Зачем?
Не знаю — зачем. Но нужно. Хочу!
Сердце вдруг затрепетало при мысли, что неплохо было бы просто прогуляться. Мне в конце концов надоел этот затхлый аммиачный воздух, вечный неуютный холод, который, как продолжал считать Иноземцев, способствует правильной работе мозга. Сам он давно заработал бы в этом склепе воспаление легких. И кроме того, разве не добился он своего — не лишил меня счастья обладать мечтой. Пусть даже немного корявенькой.
Порой я дивился холодности своего мыслепроцесса. И задавался вопросом, а не провел ли тишком доктор задуманную операцию, не сотворил ли из меня куклу, подобную тем, что гуляли в секторах его «оранжереи», стригли его померанцы и собирали искусственный снег, чтобы потом из него сотворить для таких же кукол, как я, новую кожу? Нет? Я дернул рукой к виску, стал щупать свою голову в поисках проводов и шрамов.
И бесконечно обрадовался, когда зеркальная дверь в очередной раз тренькнула, впустив аккуратный столик на колесиках с обедом.
В основном сообщение с миром происходило сквозь зеркальную дверь посредством перекатывания через ее порог этого небольшого металлического предмета мебели на колесах. Так я получал свои книги и возвращал их обратно, еду, постельные принадлежности и одежду, что обычно состояла из бумажной рубашки до колен. Зеркало запиралось каким-то хитрым механизмом: мало оно вращалось вокруг оси, оно скользило по салазкам вверх-вниз, уезжало в потолок, когда замок был открыт, и опускалось в пол — тогда его нипочем не сдвинешь.
Иногда являлся мистер Хэлл. Доктор приходил, только когда препарат начинал действовать и я не мог владеть органами чувств в полной мере, и видел все сквозь дымку, и слышал словно через желейный туман.
Было чрезвычайно оскорбительно отбывать вечный срок за убийство, которого я не совершал. Хотя я ни разу и не заикнулся доктору, что хотел бы выйти отсюда и что он не имеет никакого права держать меня как заключенного. Меня останавливало лишь одно — я не мог отрицать факта угрозы ядом его супруге.
Мне удалось выудить из супницы ключ. В полночь — а я не разучился в точности определять время без часов — зеркальная дверь издала знакомый хрустальный отзвук — наиприятнейшая музыка для моего слуха в последние несколько недель. Я легко соскочил с кушетки и уже был в знакомом коридоре с кирпичными стенами. Если бы в тот первый день своего заточения я повернул не направо, а налево, не ушел бы вглубь подвала, то давно разгуливал бы на свободе.
Решетчатая дверь в конце была так ветха, что, пробуя ее на прочность, случайно снял с петель. Ключ мне не понадобился. Аккуратно отставив ее в сторону, пожал плечами, искренне сожалея о ненароком поломанной вещи, а уж только потом юркнул в просвет. Мои руки и ноги потонули в сырой земле. В поисках дорожки я вдруг наткнулся на сверток, из которого торчали моя шляпа и каблуки оксфордов. Мадам Бюлов позаботилась и о том, чтобы я не расхаживал по Нью-Йорку в кисее. Сунув свою одежду под мышку, со всех ног помчался вперед.
Свежий, морозный воздух обдувал лицо.
Мысленно я уже пребывал по ту сторону каменной ограды, по ту сторону стекла — на свободе!
Но оранжерея вдруг принялась давить на меня со всех сторон, казалось, сплющивала мозг и тело, барабанные перепонки готовы были взорвать голову. Сначала я испугался, что вновь меня опоили или обкололи чем-то, а я впопыхах не заметил. Потом вспомнил, что Иноземцев поддерживал в моей тюремной камере высокое давление, а очутившись снаружи, я испытал нечто вроде горной болезни. Меня шатало из стороны в сторону, дважды я налетел на оставленные садовником ящики и аккуратно сложенные в них лопаты — нашумел предостаточно, чтобы поднять на уши и казарму. Я продолжал нестись вперед, спотыкаясь, падая и поднимаясь снова. Сердце горело смесью азарта и страха не поспеть к стеклянной двери. Страшно было подумать, что та окажется запертой, на бегу обдумывал, как бы проломить в стекле дыру, которую потом доктору не составило бы большого труда залатать. Ударить в сантиметрах двадцати от шва, чтобы не повредить соседних стекол.
Тут донесся шум распахиваемого окна или балконной двери — со всего размаха та стукнулась о наличник, посыпались стекла. Недалеко я убежал от дома.
— Месье Герши, остановитесь, нет, — долетел голос Давида. — Там тигр! Тигр на свободе. Я бегу за карабином!
Я замедлил шаг, ибо, прежде чем услышал предупреждающие слова юноши, почуял запах зверя. Горная болезнь отступила, меня перестало штормить, как китайскую джонку в водах индийского океана, вернулась способность видеть в темноте и слышать на несколько километров вокруг. В десятке шагов зашевелились кусты. Я тотчас сообразил, взобрался на голый платан, отломал толстую ветвь, обломал все сучья.
И глянул, далеко ли до стены.
Но тигр был уже внизу.
Рассчитав так, чтобы во время прыжка очутиться как можно от него дальше, я перелез на другой конец дерева и только потом, осторожно, как сытый удав, сполз по гладкой, светлой ветке к подножию дерева и приготовился обороняться.
— Стойте, Герши. Я буду стрелять! — вероятно, юноша собирался в благородном порыве убить животное, чтобы спасти мне жизнь, но животное тотчас почуяло опасность. Зверь читает мысли на расстоянии. Если бы не Давид на балконе с ружьем (я услышал, как угрожающе тренькнул в ночной тишине затвор), мы бы с Юлбарсом договорились — я бы пятился назад, а стойка моя готовящегося дать отпор в любую секунду и толстая палка в руках удерживала бы зверя от атаки. Но щелчок затвора карабина заставил его броситься на меня.
Все произошло одновременно: выстрел, прыжок тигра, два моих быстрых, как движение молнии, удара — одним концом палки я ударил снизу вверх по нижней челюсти, заставив бедолагу подскочить вверх, второй конец пришелся промеж его глаз. Полосатая кошка бесформенным мешком рухнула на выступающий из земли корень платана. Меня обрызгало кровью. Погиб боец под ветвями чинары…
Пулю получил я. Давид был довольно метким стрелком — попасть в цель сквозь ночь из карабина не просто. Однако тело тигра и мое — сплелись в одно целое.
Свинцовая коническая пуля застряла под ключицей. Я попробовал поддеть ее пальцами, но, кажется, загнал ее еще глубже. Пусть, махнул рукой, в моем теле уже есть один свинцовый шарик, он застрял чуть выше колена, но нисколько не помешал ране зажить, а суставу работать исправно. Иногда я ощущаю его при ходьбе, и только.
Это был подарок одного португальского сеньора, который невзлюбил меня за соседство. Однажды, дойдя до Дандры, где я учил гуджарати, вернее, подслушивал, как на нем говорят, я никогда специально не учил языков, я просто их слушал… Однажды, дойдя до Дандры и поселившись на одном из его рынков, я облюбовал местечко у романской церкви, бывало, слушая и проповеди португальских священников — в Индии сохранились земли, где все еще бесчинствовали португальцы. Внутрь меня — грязного, босого, с отросшими волосами и бородой — не пускали, но я всегда мог стоять у входа. Один из благородных сеньоров счел мое присутствие оскорбляющим его особу. Изо дня в день он гнал меня от ворот церкви, видно считая ее своей собственностью. Изо дня в день его слова проносились мимо меня, точно ветер. Тогда он выхватил пистолет — благо старого образца, двухзарядный, со свинцовыми кругляшами, и выстрелил. Он стрелял по ногам, одна пуля угодила в латеральную широкую мышцу — опять же не подозреваю, откуда знаю теперь ее название. Видимо, общение с хирургом, сдабривающим свою речь сплошь латынью, не прошло даром.