Одной рукой сжимая палку, другой я проверил, жив ли Юлбарс. Живой, но оглушенный. Элен будет недовольна — это ее любимец. Я очень сожалел… А закон кармы сработал, однако, мгновенно. Я изувечил тигра, а Давид — меня, не прошло и доли секунды.
Оставив животное хрипеть от боли, я подхватил свои пожитки, понесся к стеклу.
Насилу добрался до края — казалось, угодья доктора никогда не кончатся, пробежав, наверное, с четверть часа, уже не надеясь достигнуть конца, думал, заплутал во тьме. И страшно обрадовался, когда нащупал стеклянную дверь, всю ее измазав кровью, — та была чуть притворена. Добрался до каменной стены, не помня себя, влез наверх, пользуясь неровностью кладки, перебросил скарб и спрыгнул.
Спрыгнул, совершенно не подозревая, что стену омывал залив. Чудом не разбился!
Дом Иноземцева был построен на насыпном полуострове, состоящем из больших каменных глыб. Падая и обдирая спину, я вспомнил слова Элен, мол, перелезть стену мне не составит труда. Она не предупредила ни о разгуливающем по оранжерее хищнике, ни о том, что внизу у подножия стены меня будут ждать острые скалы. Кажется, мне вовсе не хотели даровать свободу, а напротив — отнять жизнь, заставить умолкнуть навеки. Я, должно быть, видел слишком многое. Но мне повезло, не знаю, каким чудом. Видно, я родился в рубашке, или же, как и все дураки, имел особенную везучесть.
Сначала я кое-как выполз из воды, присел у подножия, ощупал кости, потом принялся соображать, куда податься. Вспомнил, что имел при себе палку и сверток. Все мое добро плавало на поверхности, искать не пришлось. Только проплыть метров десять туда и обратно.
С пулей под ключицей это оказалось делом не простым, но моя бумажная одежда изорвалась в клочья — делать было нечего. Хоть и говорила Элен, что прогулки голышом по улицам Нью-Йорка — занятие вполне заурядное, но не хотелось привлекать публику к моей скромной особе таким нелепым манером.
К утру следующего дня, в мокрой полосатой тройке и пальто, перекошенном от моих попыток отжать из твида воду, я добрался до Манхэттена.
Сначала я шел вдоль железнодорожного полотна. Пару раз мне пришлось сойти в сторону, ибо рельсы начинали дребезжать под бегущим по ним составом. Я переходил к дороге, но и с нее, когда раздавался рев проезжающих автомобилей, приходилось сворачивать на обочину и вновь возвращаться к шпалам. Так я и вилял, прячась порой в кустах, все еще чувствуя себя преступником, бежавшим из заключения, пока не остановилось одно авто и человек за рулевым колесом не подал настойчивый сигнал клаксоном. Брезжил рассвет, и бежать, прятаться в кусты было глупо.
— Эй, сэр, — помахал мне джентльмен с гладко выбритым лицом, в котелке и сером узком пальто, из-под рукавов коего выглядывали белые перчатки. — Вам не нужна помощь?
Я было струсил и едва все-таки не дал деру, но джентльмен на легкой вуатюретке, подобной той, на которой рассекала Зои, предложил довезти меня до города. Я сел, надеясь, что его не слишком испугал мой вид. Казалось, молодой человек вовсе не заметил ни моей мокрой одежды, ни кровавых пятен у воротника. Он беспечно о чем-то рассказывал, порой задавал ничего не значащие расхожие вопросы: куда иду, не хочу ли подзаработать на картофельных плантациях. На что я отрицательно помотал головой, проронив, что в Нью-Йорке проездом и спешу вернуться во Францию, откуда прибыл по родственным делам. Ответ мой почему-то насмешил моего нового знакомого. Но более обо мне мы не заговаривали. Он перевез меня через мост, сказал, где могу найти постоялый двор, даже порекомендовал один.
В одной из множества недорогих гостиниц, расположенной в районе, что звался «Южнее Хоустона», где все постройки были старые, чуть обветшалые и не выше пяти этажей, я нашел уютное пристанище. Приятно было вновь ощутить себя в царстве родного столетия — на протяжении длинной улицы ни одного небоскреба, голые деревья, аккуратные палисадники, обещавшие обильное цветение весной, бесконечная лента старинных фасадов в палитре от терракотового до светло-бежевого и чистые дорожки. Улица была совсем узкой, потому стояла радующая душу тишина, но нет-нет да проносился зеленый кабриолет-такси, настырно протискиваясь меж островками палисадников. И только вдалеке в туманной, голубой дымке, где раскрывались кирпичные объятия фасадов, восставала картинка из параллельного, воображаемого мира — абрис будто отлитой из малахита величественной фигуры с протянутым в небеса факелом и убегающая в облака лестница — Бруклинский мост.
Здесь я узнал, что шел январь 1908 года. Я пробыл у доктора больше месяца.
Мою одежду тотчас привели в должный вид, и я, отоспавшись, спустился к обеду в просторный холл в отглаженном пиджаке. Уселся за столик в самом дальнем углу, у окна, которое оказалось разбитым, — на подоконнике еще лежала пара осколков. Это была единственная в зале прореха, впускающая свежий воздух, потому я к ней тотчас и устремился. Но прежде чем хозяин, подошедший взять мой заказ, начал беседу со мной, он велел одному из работников заведения убрать осколки и заклеить облюбованное мною окно старыми газетными листами.
Спустя некоторое время, когда я закончил трапезу и наслаждался горячим чаем и видом улицы, потонувшей в красках заката, явился паренек. Бесцеремонно он положил на мой столик газеты, принялся сгребать разбитое стекло, потом развернул первый газетный лист и приставил его к пустой раме. Мой окоём был заслонен пожелтевшей и смятой страницей, на первой полосе которой я увидел знакомый дом. И в ужасе вырвал газету из рук недоуменно воззрившегося на меня паренька.
Это было издание «Нью-Йорк Вордс», под причудливом шрифтом красовалась фотография: оранжерея Иноземцева, левое крыло — аккурат, где я провел почти месяц, — почернело от огня. Множество пожарных, телеги, груженные бочками, сутолока.
И статья от 14 марта 1905 года, возвещающая о трагической гибели русского ученого И. Иноземцева.
— Погодите, — попросил я, не поднимая головы, — дайте дочитать.
Накануне демонстрации аппарата, который будоражил ученые умы Америки не первый год — новое слово в науке и технике, — произошел пожар. Он полностью уничтожил лабораторию доктора, все записи, его самого и еще троих американских граждан, один из которых был крупный финансист Джон Френсис Спенсер, построивший больницу в штате Оклахома на благотворительных началах. Двое других — доктор наук из Колумбийского университета, преподававший физику, и хирург из вышеназванной оклахомской больницы.
Сначала выпуски «Вордс» шли по порядку, и в следующем номере я увидел фото похорон доктора. Через два или три номера — статья о том, что финансист Спенсер по завещанию, написанному за неделю до происшествия, оставил треть своего состояния оклахомской больнице, где, используя какую-то таинственную методику, проводили операции по трансплантологии конечностей.
Семья погибшего требовала расследования.
Я бы тоже, черт возьми, его потребовал.
Задержав дыхание, я стал листать номер за номером, ища новые упоминания о докторе. Пробегая глазами по заголовкам, я откладывал найденное в стопку, останавливаясь на наиболее интересных местах.
«Прекратила функционирование больница в Оклахоме. Русский доктор унес в могилу секрет работы своего высокочастотного аппарата», — гласил очередной заголовок. И под ним рассказ о том, что метод трансплантологии, выбранный доктором Иноземцевым, перестал действовать аккурат с момента его смерти. Несколько машин, собранных им, просто не стали эффективными с больными, которых подключали медбратья и другие доктора. Ранее с аппаратами работал лишь сам Иноземцев.
Следующая заметка об Иноземцеве сообщала, что тот выжил, мол, успел отползти в коридорное ответвление, коих было превеликое множество: коридоры оплетали дом доктора, как паутина. На газете значилась дата — ноябрь 1905-го. В статье подробно расписывалась планировка удивительного дома на Лонг-Айленде, снабженного потайными тоннелями, откуда можно было наблюдать через специальные зеркала за теми, кто находился в комнатах. С одной стороны зеркала были прозрачными, с другой — покрыты отражающим составом. Изобретенные совсем недавно, они получили распространение в психиатрических больницах — нововведение, облегчающее наблюдение докторов за пациентами.
Статью венчал коллаж: черный цилиндр, выпуклые очки и респиратор с огромным клювом. Доктор стоял в длинном пальто, повернув голову в сторону так, что отчетливо выделялся клюв. В руках, затянутых перчатками, держал трость. И было во всей этой фигуре нечто жуткое, но вместе с тем комичное, насмешливое и таящее зло. Таким хотели видеть Иноземцева газетчики. Он не дал себя сфотографировать, нашлись умельцы, которые создали ему отменный образ безумного Доктора Чумы.
Я оторвал глаза от пожелтевшей бумаги. Как же все это странно…
Мое адвокатское нутро тотчас закипело, забурлило, будто готовящийся тронуться паровоз. История с доктором уж слишком дурно пахла. Эти люди-полукуклы, полукалеки, сам он вечно замотан, боится света все равно что вурдалак, сумасбродная дочь и сын-тихоня, которого величают инвалидом, что, однако, не помешало ему стрелять из ружья, используя обе руки.
Я поднялся, прихватив отобранные газеты, дабы тщательней разобрать статьи в тишине номера.
Но тут чья-то тяжелая рука опустилась на мое плечо, заставив колени подогнуться.
Сверху — а я парень шесть футов росту — на меня смотрел грузный фермер в кожаных штанах, толстой рубахе, кое-как заправленной в подтяжки, за спиной его болталась шляпа-стетсон, повисшая на шнурке. Лицо, обрамленное рыжей всклокоченной бородой и бакенбардами, я видел впервые.
Он чуть нагнулся, и, стрельнув глазами вправо-влево, очевидно проверяя, не подслушивает ли кто, заговорщицки проронил:
— Я с Лонг-Айленда. Сегодня ночью вы незаконно пересекли мое картофельное поле. То место, откуда вы явились, — земли моего соседа — русского чудака, продавшего душу дьяволу.
Потом выпрямился и, зацепив большими пальцами подтяжку, чуть качнулся назад на каблуках, окатив меня оценивающим взглядом.