Глава XIIБрат и сестра
Мне снилось, что я мертв, я в цепях. Прикован к скале, а ворон — огромный, как химера с крыш Нотр-Дам де Пари, — клюет мою плоть. Тело мертво, но почему-то продолжает отвечать судорогой на каждое прикосновение острого, как стилет, клюва. Я чувствую себя Прометеем. Но ворону не нужна моя печень, он долбит мою подключичную мышцу — субклавиус. И опять я удивлен: откуда мне знать ее название, да еще и на проклятой латыни? Мне до того худо и больно, что я собираюсь с силами согнать птицу. Я помню, что являюсь одним из адептов и мои силы столь велики, что могут вызвать необратимые разрушения. Я чувствую, как содрогается земля, чувствую, что океан начинает шуметь, поднимать волны, я чувствую брызги на лице. Земля дрожит, вода поднимает волны, а ворон все еще не покидает моего плеча и тычет, и тычет меня своим острым, как стилет, клювом.
Я очнулся от собственного стона и обнаружил себя лежащим в авто на заднем сиденье, обитым красным, и сразу вспомнил «Форд» Зои. Сама она сидела за рулем, черные волосы трепал ветер. Мы неслись во весь опор неведомо куда по улицам совершенно мне незнакомым: то широким, чистым, ярко освещенным, то темным, без единого фонаря, заполоненным мусором и порой очень узким. Оказалось, что идет дождь, капли стекали по стеклу. Лицо девушки освещал свет газовых фар.
Внезапно Зои нажала на тормоз и, оставив мотор заведенным, соскочила с сиденья, принялась поднимать откидную кожаную крышу. Потом, вместо того чтобы сесть обратно, бросилась в сторону. Тренькнуло стекло.
— Девушка, миленькая, Бродвей, гараж Уитни, 34–12, быстрей, — донеслось до меня, словно издалека. Из любопытства я даже поднялся и выглянул за кожаный навес.
И увидел Зои внутри какой-то странной узкой будки, сплошь из стекла, местами побитого, местами измазанного — такие были всюду и в Нью-Йорке, и в Париже, и в Лондоне, но не знал, для какой цели они предназначались. Девушка стояла ко мне спиной, прижав к уху непонятный черный предмет, похожий на воронку, пританцовывая и поворачиваясь то правым боком, то левым, и точно такую же воронку, только поменьше, прижимала ко рту. Она прилагала немалые усилия, выкрикивая слова в этот странный предмет, и очень торопилась: не переставала вытаптывать подошвами ботинок беспокойный такт. Обе воронки крепились к квадратной коробке неопределенного цвета проводами. У будки горел высокий изогнутый на конце фонарь, но свет его был очень тусклым.
— Эх, черт! — выругалась она и нажала какой-то рычаг. Коробка отозвалась глухим отзвуком — будто в пустую медную банку бросили монетку.
— Да что б вас! Бродвей, гараж Уитни, 34–12, — прокричала она.
Тут до меня дошло, что это был телефон. Конечно же, я такие видел, и не раз, даже использовал, но не ожидал повстречать подобное чудо науки и техники прямо на улице. У нас в «Гру и Маньян» должны были установить такой аппарат, но я не успел застать это радостное событие.
Я поднял глаза и прочел надпись над будкой: «Таксофон».
— Алло, Дэйв, алло, — прокричала девушка после длительного молчания, — Дэйв, слышишь меня? Это я — Зоя. Зоя, черт тебя, дурень. Какое счастье, что ты не дома, живым бы до острова не довезла. Здесь у меня наш тибетский оракул, ты его, оказывается, в тот день пулей задел. Еле ходит уже… — Пауза. — Пристрелил, говорю… Черт!
Видимо, на линии произошел разрыв, и чтобы продолжить разговор, Зои пришлось снова нажать на рычаг, повторить телефонистке адрес и номер телефона.
— Дэйв? Нет, он живой. Пока. Но этот дурень не заметил, видимо, даже, что ты в него попал. Так и ходил с пулей… — Пауза. — Нет, мы ее вынули. Только не скажу как — будешь ругаться. Мы сейчас приедем, не уходи… Помню, помню, поэтому телефонирую. Между прочим, я ни разу не нарушила наш уговор… — Вновь пауза. — Ха! Надо было поточнее этот уговор формулировать. Отключаюсь.
Она повесила обе воронки на крючки. Дверь тренькнула, через мгновение «Форд» качнулся — я понял, что она села за руль, тотчас дернув акселератор. Мотор принялся тарахтеть, ком подкатил к горлу, труба сзади хлопнула, все заволокло дымом, и земля закачалась. Это все, что я помню.
Следующее пробуждение было до того тяжелым, что я не сразу осознал, где я, и не сразу вспомнил все, что со мной приключилось после моего путешествия из Ташилунга по следам черной богини Кали. Первые несколько минут мне вновь казалось, что я попал в махападма-нараку, меня трясло от холода, было темно. Тогда я решил, что все еще нахожусь в яме. Мне часто казалось, когда я пробуждался ни с того ни сего среди ночи, что я еще пребываю в обители Ташилунга. Даже бывало, задремав в пути, на пароходе или в купе вагона, и понимая, что еду, и зная, куда направляюсь, я ощущал себя в монастыре, и сквозь грохот колес или людской гомон порой слышал чудесные звуки барабана и поющих чаш. Казалось, вот открою глаза, перед взором возникнут снежные вершины, ветви гималайских сосен в серебряном инее, трепещущие цветные флажки, в нос ударит запах мороза.
Но сейчас пахло эфиром.
— …он толковал про какие-то макрофаги, черт его разберет, говорил, отец с их помощью по костям понял, кому они принадлежат, — говорила Зои торопливым шепотом по-русски.
— Зоенька, это невозможно, — так же тихо отвечал Давид, и тоже на чистейшем русском языке. Он держал девушку за руку и слушал, не отрывая от нее преданного взгляда.
— Невозможно! Еще не попробовал, а уже — невозможно, — зашипела Зои, выдернув пальцы из его ладони. — Какого черта, ты же гений, разбирайся!
— Я не представляю, как… И зачем же ты выкопала эти кости? Это грех, Зоя, так нельзя было делать.
— Папе, значит, можно, а мне — нельзя?
— Он неправильно поступал.
— Святоша чертов! — еще громче зашипела девушка. — Не смей его осуждать. Или иди в монастырь, нечего тебе наукой заниматься. Вон бери своего Герши, и топайте в Гималаи. Там тебе живо мозги прогладят какие-нибудь буддисты или йоги. Таким же болванчиком будешь ходить, с глупой улыбкой во весь рот.
Я захлопал глазами. Это она обо мне?
Давид продолжал полным тревоги голосом:
— Завтра наверняка разрытая могила появится во всех газетах.
— А пусть!
— Охранники тебя не видели?
— Видели, конечно. Я назвала твое имя.
— К-какое? — испугался юноша.
— Чтоб тебе неповадно было.
— Зачем ты это сделала, Зоя? Зачем ты меня мучаешь? — Его голос задрожал слезами.
— А зачем ты отца бедного мучаешь? Зачем до смерти мать мою довел? Вот тебе кости — разбирайся. Разберешься, и пусть тебе будет стыдно, очень стыдно, за то, что ты творишь, безрукий и безмозглый идиот! Три дня тебе на это — а потом подаю заявку на участие в ралли. Мы с Герши отправимся в Париж, придем первыми, и там я выйду за него замуж. А тебя знать не хочу.
Последняя фраза меня разом отрезвила. С шумным привздохом я поднялся, вскочил, будто к моим ушам подвели два электрических провода, — оказалось, лежал на старом матрасе, укрытый пальто. Через пыльные окна гаража, расположенные под самым потолком — метров в шесть высотой, — врывались первые лучи утреннего света и букет звуков просыпающегося города. Вокруг были разбросаны окровавленные бинты, пустые бутыльки формалина и какие-то медицинские инструменты: щипцы, моток хирургических нитей, изогнутые иглы.
Давид и Зои, сидевшие прямо на полу на точно таких же матрасах, разом обернулись.
— Гуд морнинг, дружище, — просияла девушка. — Тебе лучше?
Давид был бледен и ничего не сказал, уставился на меня, будто видел впервые.
— Полагаю, ты все слышал, Эл? — продолжила она, поднимаясь. — Ну и славно, не придется посвящать тебя в свои планы. И если ты против, то помни, что я могу сдать тебя полиции вместе со звуковой пластинкой или снять скальп и сдать брата. Я еще не выбрала — какой вариант лучше.
Я смотрел на Давида, а тот — на меня, словно мы были отражением друг друга — отражением недоуменного оцепенения.
— Ты не сможешь подать заявку! — наконец проронил Давид, но глаз от меня не отвел, смотрел неотрывно, как гипнотизер. Я ощутил холодок по спине, будто юноша ко мне обращался. Конец фразы потонул в угрожающих нотках.
Но девушка отмахнулась:
— Я, быть может, и не смогу. Да и зачем мне утруждаться? За меня это сделает месье Герши. Правда, Эл?
Я продолжал молчать. Давид гипнотизировал меня каким-то отчаянным взглядом, словно говоря: останови ее или мне придется убить тебя. Но я был как шахматист с завязанными глазами, который по звуку передвигающихся по доске фигур должен был определить, куда противник передвинул своего коня, да еще и самому сделать ход.
Господин Иноземцев, чтобы не дать дочери воплотить в жизнь свой безумный план, телефонировал Адольфу Оксу — владельцу «Таймс», спонсировавшему гонку, и просил ни за что не принимать заявку от его дочери, в каком бы виде она ни явилась и как бы ни просила, как бы ни угрожала. В противном случае доктор обещал разорвать все связи с газетой и отдать предпочтение сотрудничеству с «Нью-Йорк Жорнал». Зои знала это, поэтому обзавелась партнером — мною.
Три дня, которые она милостиво предоставила Давиду, быстро истекли. Тот, конечно, не смог разобраться с костями, да и не торопился. Я не понимал ни его, ни мотивов Зои, ни доктора. Мелкие газетенки разрывались от сенсационных предположений, отчего в день похорон Элен вдруг оказалась разрыта могила Иноземцева. Зои соврала Давиду, что встречала могильщиков на кладбище, — мы выбрались тогда на Джером-авеню, не встретив ни единой души. Помню только, налетели впотьмах на что-то. Но воспоминание было туманным.
Я полагал, что страшный удар был частью моего бреда, но вид «Форда», занявшего один из отсеков в гараже, говорил об обратном.
Капот и крыло оказались безжалостно исковерканными, повело ось передних колес. Авто нуждалось в серьезной починке. А ее делал безмолвный Давид с видом каторжника на каменоломнях, с видом приговоренного. Не отправлять же сестру в кресле неисправного автомобиля!