Тайна священного колодца — страница 3 из 6

-

ПОД СЕНЬЮ ПИРАМИД

ДВА МАЛЕНЬКИХ ПУТЕШЕСТВИЯ

Наверное, каждый, кто приезжает в Мехико, поднимается на Латиноамериканскую башню. Она стоит в центре города, и ее видно отовсюду. «Башня» — название символическое. Это современный небоскреб с огромными окнами. На его этажах расположились конторы, а на самом верху — смотровая площадка. Скоростной лифт подхватывает приезжего и мчит на сороковой этаж.

Отсюда открывается зрелище неповторимое. Видна равнина, окруженная горами, на которой разместился большой современный город.

Горы стоят могучей стеной, будто хотят защитить Мехико от ветров, бурь и нашествия врагов. Горы остались такими же, как пятьсот лет назад, когда здесь впервые появились ацтеки. Ни время, ни канонады орудий Кортеса не изменили их облика. Ярко серебрятся снегами вершины гигантских вулканов Попо и Ицта.

Говорят, что жили когда-то, очень давно, девушка и юноша. Они любили друг друга, и бог решил увековечить эту любовь. Он создал вулкан Ицта, который так похож своими очертаниями на спящую красавицу. Рядом другой вулкан, Попо. Это юноша. Он курит трубку у ног девушки и охраняет ее покой.

Мексиканцы любят свой город, и поэтому на смотровой площадке увидишь не только туристов, но и жителей столицы. Они подолгу стоят у подзорных труб, хотят увидеть отсюда свой дом, свое окно и заодно и дом приятеля. Гид помогает разыскать нужный район и улицу.

Мне уже приходилось видеть города с высоты птичьего полета. Я помню Берлин в мае сорок пятого. Только кончилась война, и можно было впервые, не пригибаясь, без перебежек пройтись по улицам города, подняться на колонну Победы и взглянуть оттуда на поверженную фашистскую столицу. Где-то еще дымились крыши, кругом вместо домов были груды развалин. Унылые немцы в темных шляпах брели по пустынным улицам, а по Шпрее с торжественной медлительностью плыли трупы фашистских солдат и офицеров. Только у рейхстага было весело. Наши солдаты старательно выводили свои имена на выщербленных осколками и пулями стенах.

Через одиннадцать лет я увидел другой город — Париж. Увидел его с Эйфелевой башни, и сколько радостных красок открылось тогда взору! Кажется, Париж и создан для того, чтобы люди смотрели на него и улыбались. Пышная зелень бульваров и дома — желтые, красные, высокие и низкие с причудливыми мансардами и яркими черепичными крышами. И голубая Сена с белыми, как лебединые крылья, мостами, а на берегу влюбленные парочки…

Потом я поднимался в Нью-Йорке на Эмпайр-стейт-билдинг. Отсюда я рассматривал лицо этого великого и чудовищно мрачного города. С высоты сто второго этажа улицы похожи на темные щели. И представляются невероятными творения человеческих рук — эти каменные громады небоскребов, гигантские трубы заводов. Гудки пароходов в порту, грохот подвесной железной дороги, тысячи машин, мчащихся по улицам, мостам, площадям. Жизнь торопится и спешит. И только небоскребы неподвижны.

Мехико не похож ни на один из виденных мною городов. Ровные, как стрелы, улицы, будто какой-то гигант взял линейку, нож и прорезал их среди домов, площадей, скверов.

Мехико сравнительно молодой город. Сколько бы вы ни искали древних построек XIII или XIV веков, найти их невозможно. Они были уничтожены испанцами. 13 августа 1521 года, когда Эрнан Кортес вошел в этот город, картина была ужасающей. Кортес даже не рискнул остаться в городе. Вместе с солдатами он отправился в близлежащее местечко Койоакан и прожил там несколько месяцев.

Среди конкистадоров были тогда споры, где основать будущую столицу новой Испании. Многие предлагали в Койоакане, другие хотели в Текскоко, третьи называли Такубу. Но решающее слово было за Кортесом. Он сказал, что город должен быть основан там, где были разбиты ацтеки и где была их прежняя столица.

Когда индейцы похоронили своих собратьев, завоеватели приказали им расчистить участки для строительства новых зданий. Прежде всего был построен дворец Кортесу, затем храм, потом казармы и дома для офицеров. Все это помещалось в центре, где сейчас площадь Соколо. Дома были похожи на крепости. Над ними башни, с которых можно вести огонь по противнику. На восточном берегу озера, от которого теперь остались каналы Хочимилко, испанцы построили большой укрепленный район. До середины XVI века здесь стояли те самые знаменитые одиннадцать кораблей, на которых Кортес атаковал Теночтитлан.

Вокруг центральной площади селились индейцы: бедные хижины, покрытые листьями магэя. Среди этих хижин можно было увидеть небольшие католические храмы. Их строили конкистадоры на тех местах, где они одержали победу. Индейцы робко заходили в храмы и приобщались к католической религии. Или, вернее, их приобщали к этой религии. Здесь же, в церкви, они постигали испанский язык.

Жизнь завоевателей не была веселой и спокойной. Каждый час, каждую минуту они опасались неожиданных налетов индейцев. Кроме того, испанский король требовал дань, и Кортес вынужден был посылать в глубь страны отряды, чтобы завоевать богатства других индейских племен. Так и не удалось тем, кто открыл Новый Свет, пожить спокойно, вволю вкусить сладость заморской земли.

Эта жизнь досталась следующему поколению. В середине XVI века в Мексике были открыты богатейшие залежи золота и серебра. Ради этих богатств не надо было проливать кровь. Индейцы работали в шахтах, испанцы пожинали плоды их труда.

В городе стали появляться богатые дворцы и храмы. Испанские гранды жили весело и расточительно. Они вызывали из Испании лучших архитекторов и оплачивали их труд чистым золотом. И эти прекрасные сооружения, будто перенесенные из испанской Севильи или Валенсии, до сих пор украшают Мехико.

С высоты сорокового этажа хорошо виден кафедральный собор на площади Соколо. Это самый первый собор, построенный испанцами во всей Латинской Америке. Он утверждал католическую религию в новых колониях. И поэтому он стоит как незыблемая крепость, и поэтому столько могущества в его стенах, в его высоких башнях, в его кованных железом дверях.

Здесь, на смотровой площадке, я узнал, что кафедральный собор сложен из тех самых камней, из которых прежде был сложен ацтекский храм бога войны Уитсилопочтли. О, эти вечные камни! Сначала они служили одному богу, потом другому.

Когда я вошел в собор, народу там было мало. Лишь кое-где на скамейках сидели люди. Каждый со своей думой. А может, кто-нибудь просто пришел спрятаться хоть на полчаса за этими толстыми прохладными стенами от шумной жизни города. Негромко играл орган. Его звуки неслись под высокие своды собора. И действительно, заботы уходили в сторону, и ты оставался один на один с самим собой.

Ко мне подошел служка и очень осторожно, чтобы не помешать раздумью, звякнул мелочью в кружке. Бросив монету, я тихонько спросил:

— Скажите, гробницы конкистадоров находятся в этом храме?

— Да, сеньор. Если угодно, я провожу вас.

Гробницы стояли в ряд. На тяжелых мраморных плитах высечен крест и имя конкистадора. Может быть, прежде эти имена заставляли содрогаться тысячи индейцев. Но для меня они были безвестны.

— Покажите мне гробницу Кортеса, — попросил я служку.

— А ее нет, сеньор!

— Кортес умер в Мексике, — сказал я.

— Верно, сеньор. Он был похоронен в церкви Хесуса Нацарено. А потом, знаете, когда началась Война за независимость, испанцы боялись надругательств над останками Кортеса. Они вытащили его из церкви и, наверное, где-нибудь спрятали. Так никто и не знает, где похоронен Кортес.

Служка по привычке тряхнул кружкой. Монеты негромко звякнули. Я опустил еще одну монету и покинул собор.

* * *

Было 21 августа, и Мехико жил своей обычной жизнью. По широкой улице Пасео де ла Реформа в восемь рядов катились автомобили, на узких улицах старой, испанской части города громко кричали торговцы тортильяс[22] и кофе, в парке Чапультепек красиво гарцевали всадники в национальных костюмах, а в министерствах, как всегда, стучали пишущие машинки.

Только около памятника Куаутемоку чувствовалось торжественное оживление. Сюда пришли индейцы в своих нарядах из разноцветных перьев. За спиной у них лук и стрелы, на руках и ногах браслеты. И хотя мимо мчались автомобили и неподалеку стояли небоскребы, индейцы исполняли свой ритуальный танец. И казалось, они не видели ничего вокруг. Гремели барабаны, заглушая шум улицы. В ритм барабанов индейцы делали резкие движения. Красиво взмахивали руками, притопывали ногами. И было в этом танце величие и преданность своему вождю Куаутемоку, который гордо стоит сейчас на высоком пирамидальном постаменте. На голове у него шлем с пышным веером перьев, в руке копье. Во взгляде настороженность. Кажется, сделает он всего один шаг — и копье поразит врага.

21 августа — день казни Куаутемока. На пьедестале памятника изображен этот страшный день. Куаутемок стоит голыми ногами на горячих углях, и перед ним маленькая фигурка Кортеса. Это единственное изображение завоевателя, которое существует ныне в Мексике.

Танец продолжался. Я стоял в толпе зрителей.

Я ждал, когда он кончится. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь из индейцев. И вскоре такая возможность представилась. Молодого индейца звали Рикардо. Оказалось, что он учится в университете. Он попросил извинения и направился к автобусу переодеться. Вскоре передо мной стоял современный молодой человек, и только смуглая кожа выдавала его индейское происхождение.

Мы шли по улице. Мы проходили мимо домов, очень красивых, во французском стиле, домов с остроконечными крышами под красной черепицей, очень похожих на те, что строят в Германии и Австрии.

Я сказал об этом Рикардо.

— Верно, — ответил мой попутчик. — Когда изгнали испанцев, было очень много желающих установить свою власть над Мексикой. Французы, австрийцы и американцы сажали на престол своих правителей, и, конечно, каждый хотел оставить свой след на облике города.

Император Максимилиан захотел, чтобы главная улица Мехико была похожа на Елисейские поля в Париже. Была проложена ровная, как стрела, улица. Когда император со свитой ехал из замка Чапультепек в центр города, императрица Шарлотта со своего балкона могла любоваться торжественной процессией.

Вдоль этой широкой улицы Пасео де ла Реформа были посажены деревья, которые со временем разрослись, и их кроны образовали тенистый зеленый тоннель. По этому тоннелю мчатся автомобили.

Жители Мехико очень любят свой город. Недаром поется:

Мехико, любимый и красивый!

Если я умру вдалеке от тебя,

Пусть скажут люди, что уснул я,

И привезут меня сюда.

Мой новый знакомый Рикардо был влюблен в свой город и без умолку рассказывал о новых районах, об университетском городке. Он предложил отправиться туда.

Я кивнул в знак согласия, и Рикардо уже кричал: «Такси, такси!» Остановилась машина.

Как правило, мексиканские такси покрашены в желтый или красный цвет. Машины эти американские, но не последних марок. Водители твердо уверены, что прежде американцы делали автомобили намного прочнее, «не то что сейчас».

Шоферам нужно отдать должное — они берегут свои машины. На многих дверцах написано: «Не хлопайте сильно — это разрушает автомобиль». И вообще в мексиканском такси чувствуешь уют. Шофер здесь не просто случайный человек в случайной машине. Шофер — хозяин. У переднего стекла обычно стоит мадонна, и часто маленькая лампочка подсвечивает ее, как лампадка. Над передним стеклом висит красивая бахрома, перышки птиц и какие-нибудь сувениры.

Наш шофер солидно сидел за рулем и ехал не торопясь, хотя дорога в университетский городок первоклассная. Когда кто-нибудь лихо обгонял нас, шофер пренебрежительно бросал:

— Манеха комо кубано![23]

Про себя он, наверно, думал: «Пусть мчится. Но долго ли до беды!» Потом шофер смотрел на лик святой девы и шептал молитву.

Машина катилась по улице Инсурхентес, которая вытянулась через весь город на двадцать километров.

— Университетский городок находится на окраине, — пояснил Рикардо. — Архитекторы искали место попрочнее. Говорят, что до нашей эры на том месте была самая древняя цивилизация Америки. Но вулканы Попо и Ицта выбросили кипящую лаву и похоронили ту цивилизацию. Вот на этой окаменевшей лаве и построен городок.

Шофер прислушивался к словам Рикардо. И видимо, скоро понял, что в машине неискушенный иностранец. Но разве может мексиканец помолчать и не поговорить «о своем городе»!

— Вы, конечно, извините меня, сеньор, — обратился ко мне шофер, чуть повернув голову, — но я вам должен сказать, что наш город тонет. В центре он тонет на тридцать сантиметров в год, а здесь, где мы едем, сантиметров на пятьдесят.

Я удивился. Шофер был явно удовлетворен впечатлением, которое произвели на меня его слова. Он улыбнулся и по-прежнему неторопливо продолжал вести машину.

— Здесь было болото, — пояснил Рикардо, — и поэтому фундамент, на котором расположился город, у нас называют «хабонсильо» — мыльный порошок. Вернее, это большой плавающий остров. Чем больше мы забираем воды из-под этого острова, тем он больше опускается. Подсчитано, что за последние шестьдесят лет город опустился на четыре метра. Причем год от года процесс этот возрастает.

Шофер вдруг притормозил.

— Смотрите, сеньор, — сказал он, — что значит хабонсильо.

Я увидел старинный испанский храм, башня которого покосилась настолько, что могла вот-вот рухнуть.

— Я шофер, сеньор, и знаю Мехико как свои пять пальцев, — Шофер раскрыл ладонь и показал пальцы. — Вы думаете, такая башня у нас в городе одна? Наклоненных башен и даже домов много. А та башня, что стояла на Сан-Хуан де Летрано, уже рухнула. И спасибо святой деве Марии, что никого не было поблизости.

После этих слов я вполне оценил мудрость архитекторов, которые построили университетский городок на окаменевшей лаве. А когда увидел его, то оценил и талант архитекторов.

Мексиканцы по праву гордятся своим университетским городком. Я даже считаю, что слово «городок» не очень подходит к этому прекрасному ансамблю небоскребов, учебных корпусов, памятников, скверов, магазинов, спортивных дворцов, дорожек, выложенных разноцветной мозаикой.

Университет занимает площадь триста гектаров. Более ста сорока архитекторов, инженеров и специалистов участвовали в создании этого необыкновенного царства науки.

Машина остановилась.

Мы вышли. Следом за нами вылез и шофер.

— До свиданья, сеньор, — сказал он мне. — Желаю, чтобы Мексика вам понравилась.

— Она мне уже нравится.

— Так и должно быть, — улыбнулся шофер. — Лучше нашей страны в мире не найдешь. Это я вам точно говорю, сеньор.

Шофер подмигнул, и мы крепко пожали друг другу руки.

Машина уехала, а мы с Рикардо смотрели на чудо-город. Окинуть его одним взглядом невозможно: это десятки зданий, и каждое — подлинное произведение искусства. Одно имеет очень современные линии, другое, напротив, заимствовано из древней архитектуры ацтеков. Увидишь здания, похожие на пирамиды. Есть дома, которые имеют неповторимый и, я бы сказал, необъяснимый вид. В них смешение разных стилей, разных эпох. Это могут быть каменные шатры на «кривых ногах» или стеклянные коробки длиной в триста с лишним метров. Такие здания вызывают удивление и в то же время восторг, потому что в них видна дерзкая мысль, творческий поиск.

Стены расписаны лучшими мастерами Мексики: Диего Риверой, Чавесом Морадо, Хуаном Горманом, Альфаро Сикейросом.

Настенная живопись существовала в этой стране еще до нашей эры. Известны прекрасные фрески в Бонампака, Чичен-Ице и Тулуме. Много замечательных фресок на стенах Теотиуакана.

Однако с того времени, как в Мексику явились испанские завоеватели, древнее искусство было поставлено вне закона. Испанцы поощряли лишь тех художников, которые подражали европейским живописцам. Так было до тех пор, пока народ снова не обрел свободу.

Мексиканцы хотели видеть в своей стране такое искусство, которое бы выражало национальные чувства, и это очень хорошо понимали в революционной Мексике 20-х годов Хосе Клементе Ороско, Диего Ривера и Альфаро Сикейрос.

Когда было закончено строительство университетского городка, огромные стены его зданий были предоставлены художникам. Картины на этих стенах величественны и масштабны. Стоишь перед ними и испытываешь, наверно, такое же чувство, какое испытывали древние жители Мексики перед гигантскими пирамидами.

Представьте себе тринадцатиэтажное книгохранилище, у которого нет окон. Наружные стены этого здания — картины из разноцветной керамики, привезенной из разных уголков страны. На этих гигантских стенах-полотнах художник Хуан Горман рассказывает об истории Мексики. На северной стороне здания изображен символ солнца, орел и змея, могущественные ацтекские боги. Картина на южной стороне посвящена колониальному периоду истории: щит Карла V, католическая церковь, построенная на развалинах ацтекского храма. И еще есть два больших круга, внутри которых буквы «Б» и «М». Они означают «Добро» и «Зло».

Хотя индейцы и называют испанцев презрительным словом «гачупин», все-таки едва ли кто может отрицать, что, явившись на эту землю, они привезли сюда не только зло. Они привезли сюда порох, лошадей, опыт и научные знания, которыми располагала передовая Европа.

Я завел об этом разговор с Рикардо. Я понимал, что, может быть, это вызывает у него протест, потому что в душе он продолжает еще тот ритуальный танец у памятника Куаутемоку.

— Конечно, они способствовали прогрессу, — сказал Рикардо. — Университет основали испанцы в тысяча пятьсот пятьдесят первом году. К тому же до прихода испанцев в Мексике обитали племена, разобщенные реками, горами. Эти племена говорили на трехстах диалектах. И, конечно, испанский язык объединил их.

Рикардо умолк. Голова его была гордо поднята, и снова я увидел в нем наследника императора ацтеков. Может быть, в этот момент он продолжал разговор с самим собой. Возможно, его чувства были на стороне предков, которые с луками и стрелами в руках противостояли огненным орудиям конкистадоров. И все-таки он не мог отрицать прогресса, принесенного испанцами на их землю.

Но разговор Рикардо больше не продолжал, а я не осмелился затеять его вновь.

Мы подошли к восточной стене библиотеки. Картина была посвящена революции 1910 года и современной культуре. На западной стене был изображен символ национального университета Мексики.

Я спросил Рикардо, много ли студентов обучается в университете.

— Тридцать пять тысяч.

— Кто эти люди?

Рикардо пожал плечами:

— Разные. Есть студенты из других стран Латинской Америки. Но больше всего мексиканцев-горожан.

— А из деревень?

— Очень мало. Индейцев вообще единицы, хотя в Мексике их насчитывают десять миллионов. Меня, например, ребята называют счастливчиком. Правда, счастье у меня странное. Когда я был мальчишкой, я жил в деревне. Каждый понедельник отец брал меня с собой на базар. Там мы продавали корзинки, канаты, игрушки, которые делали сами. Однажды отец неудачно продал товар и выпил с горя. Подошел к скупщику и сказал ему, что тот обманывает народ. Скупщик ударил отца, отец ответил тем же. Скупщик выхватил пистолет и убил отца. Я сам это видел. Приехала полиция и сказала, что виноват был отец. Отца увезли, а меня долго спрашивали, где я живу. Но я толком не смог объяснить. Меня поместили в интернат, где я и кончил школу. Учился я хорошо, и мне разрешили как «показательному индейцу» сдавать экзамены в университет. Так я и стал счастливчиком.

Рикардо взял меня под руку и подвел к длинной стене, на которой были нарисованы мускулистые руки, протянутые к цифрам 1520, 1810, 1857, 1910 и 19?? Это вехи истории Мексики.

— Мне правится эта картина, — сказал Рикардо. — Когда я смотрю на нее, я думаю о будущем. Наверно, оно придет. Тогда мы вместо вопросительных знаков поставим цифры. Это будет большой праздник.

— Если ты не был в Музее антропологии и на площади Трех культур, значит, ты не был в Мехико, — сказал мне Ренато Ледук, известный мексиканский журналист.

Утром Ренато заехал за мной, и мы отправились в Музей антропологии.

Современное здание музея расположено в тенистом парке Чапультепек. Перед входом — огромный, вытесанный из целого камня бог дождя Тлалок. Ему поклонялись древние жители Мексики.

Статую бога нашли где-то далеко от столицы, в горах. Везли ее на специальной платформе.

И когда установили около музея, над городом собрались тучи и начался ливень. Он не прекращался несколько дней. С того дня жители Мехико прониклись большим уважением к Тлалоку, и он гордо стоит теперь на самой шумной улице — Пасео де ла Реформа и взирает своими пустыми глазницами на поток мчащихся автомобилей.

В огромных стеклянных залах музея расставлены древние орудия труда индейцев, предметы быта, вывешены картины и планы древних поселений.

Мы ходили по залам, смотрели на экспонаты. И вдруг я обратил внимание на Ренато. Я заметил, что походка у него была не такая, как всегда, — она была мягче. Такая походка бывает у верующих в храме. И глаза у Ренато были не такие озорные, как в жизни. С благоговением он смотрел на то, что окружало его.

Ренато взял меня под руку и подвел к солнечному календарю, высеченному из огромного двадцатитонного камня.

— У древних жителей моей страны, — сказал Ренато, — на заре нашей эры был солнечный календарь, отличавшийся большей точностью, чем европейский. По нему нельзя спутать двух дат, даже за триста семьдесят тысяч лет. В цифровой системе индейцев раньше, чем в Европе, Индии и арабском мире, появился знак нуль.

С трепетом я рассматривал то, что было создано тысячу лет назад руками индейцев.

Потом мы остановились у огромной белой стены, на которой начертаны золотом слова: «Веру в будущее народы найдут в величии своего прошлого. Пусть проходят цивилизации, но люди всегда будут помнить тех, кто жил прежде и кто создал мир, в котором мы живем».

На этом путешествие в прошлое не закончилось.

Ренато подхватил меня под руку и потянул к такси. Мы ехали на площадь Трех культур. В машине я увидел привязанного за ниточку к зеркалу бога дождя Тлалока. Он раскачивался, привлекая мое внимание. Он уже был мой старый знакомый, и от этого становилось уютнее в машине.

Площадь Трех культур находится почти в центре города. Недавно здесь были снесены дома колониального периода, срезан верхний слой земли и обнажены остатки древних пирамид индейской столицы Теночтитлан.

Новая площадь Трех культур — символ величия прошлого. Открылись перед людьми древние пирамиды Теночтитлана. Неподалеку от них сохранился испанский храм Сантьяго Тлалтелолко — темные стены, бойницы вместо окон. Именно такими и были века испанского владычества. Но теперь вокруг площади поднялись многоэтажные современные дома. На их фоне испанский храм кажется маленьким и ничтожным.

На площади было празднество, яркое и радостное. Сотни юношей и девушек в одеждах, украшенных разноцветными перьями, исполняли древний индейский танец цветов. На пирамидах стоят вожди в великолепных нарядах. На почетных трибунах жрецы, одетые в черные мантии. Сложив на груди руки, они недвижно смотрят на торжество. В огромных чашах горит священный копаль.

Тысячи зрителей-мексиканцев замерли перед этим фантастическим зрелищем прошлого. Шумно толпятся американские туристы в ярких рубашках и спортивных кепочках. Они спешат заснять эту неповторимую картину на пленку.

Ренато показал в сторону американцев и улыбнулся. Была в улыбке Ренато гордость за свой народ. И я еще раз вспомнил слова, написанные золотом на стене мексиканского музея: «Веру в будущее народы найдут в величии своего прошлого».

СХВАТКА ЗА КРАСНЫМ ЗАБОРОМ

На бой быков мы поехали в разгар мексиканской корриды, в ноябре. В это время в Мехико стоят ясные, безветренные дни, солнце светит по-осеннему ласково и зелень на широких бульварах Пасео де ла Реформа уже чуть подернулась золотом.

Казалось, на бой быков ехала вся столица. Длинные вереницы автомобилей вытянулись от центра города до стадиона. Впереди нас тащится автобус. Мальчишки облепили его со всех сторон. На остановке безбилетные пассажиры разбегаются, чтобы не заметил полицейский. Но как только автобус трогается, они снова занимают свои места.

Вид у тех, кто едет на корриду, торжественный. Одежда яркая, лица радостные. В этой шумной праздничной суете, наверно, только я один чувствую себя неловко. Меня неотступно преследует мысль, что скоро я стану свидетелем страшного зрелища. Так, во всяком случае, мне говорили в Москве, когда я собирался в Мексику. Но пока ничего страшного не происходило.

Праздничная атмосфера царит и на площади перед стадионом. Бравурно громит музыка. Звонко кричат продавцы:

— Купите расшитые золотом панталоны! Купите шпагу с запекшейся бычьей кровью.

Тут же торгуют вареной кукурузой. Желтые, как янтарь, початки посыпают солью, перцем и едят, не отходя от продавца.

Мой друг Ренато, который уже много лет пишет о бое быков, не позволяет мне задерживаться около продавцов, потому что хочет провести меня до начала представления за кулисы. Мы пробиваемся сквозь толпу и оказываемся перед служебным входом. Увидев Ренато, полицейский улыбается, прикладывая руку к козырьку.

В загонах стоят быки. Черные, могучие красавцы поглядывают на нас круглыми, с красным отливом, глазами. Какие-то люди скачут по прогону на лошадях, разминая их перед боем. В большой комнате переодеваются участники будущего состязания. Все здесь напоминает спортивную раздевалку. Кругом веселые лица, слышится непринужденный смех, шутки.

— Ренато! — кричит молодой человек, сидящий на стуле в нательной рубахе.

— Матадор Франциско! — представил мне Ренато молодого человека.

Раньше я видел матадоров на картинках, и они напоминали мне красивые статуэтки. Впервые я увидел матадора так близко, и его лицо поразило меня: высокий лоб, темные, как вишни, глаза, резко очерченные губы. В глазах задумчивость и проницательность.

— Вам бывает когда-нибудь страшно во время боя? — спросил я Франциско.

— Бывает! — Франциско сказал это со смущенной улыбкой и весело добавил: — Попадаются такие бычки — ой-ой-ой!

Вокруг продолжали сыпаться шутки.

— Эй, Хосе! — кричит высокий человек. — Не будь сегодня дураком. Не кланяйся публике. А то случится, как в прошлый раз. Быки не любят, когда к ним поворачиваются задом.

Все смеются.

Мы пожелали удачи матадорам и пошли на трибуну.

Над стадионом, где разместилось двадцать тысяч человек, уже звучат фанфары. Под их величественную мелодию на песчаной арене, окруженной красным забором, появляются все участники боя. По трое в ряд, как на параде, они проходят перед зрителями, приветливо размахивая своими черными треугольными шапочками.

Фанфары смолкают. Тревожно звучит барабанная дробь. Все уходят с арены. Из распахнутых ворот выбегает могучий четырехлетний бык. Его черная шкура лоснится на солнце, на ногах выпирают тугие желваки мышц. Посредине арены бык останавливается и, согнув шею, бьет копытом о землю, вызывая матадора на смертный бой.

Опять над стадионом разносятся призывные звуки фанфар, и из узкого прохода в ограде появляется Франциско. Затянутый в коротенькую куртку, расшитую серебром, в плотно облегающие панталоны, он грациозен, как танцор. Сняв с головы черную треуголку, Франциско раскланивается перед публикой, отставляя одну ногу в сторону и разводя руки перед грудью. Мягко ступая по песку, матадор идет навстречу быку. Не дойдя шагов пятнадцати, он широко распахивает красный плащ. Мгновение бык остается на месте, потом резко бросается вперед, ударяет рогами плащ, разворачивается и снова бросается в атаку. И опять его рог проходит в нескольких сантиметрах от расшитой серебром куртки Франциско.

Проба окончена. Матадор уходит с арены. Он стоит за барьером и не спускает глаз с быка. Он должен знать, как бык реагирует на появление всадника, закованного в железные латы с длинным копьем в руках. Всадник так похож на Дон Кихота! Бык бросается на лошадь, но всадник вовремя вонзает в хребет быка копье. И все-таки бык прижимает к ограде лошадь вместе с всадником.

На арену легко и грациозно выбегают бандерильеро[24]. В высоко поднятых руках небольшие разноцветные пики со стальными наконечниками.

— Торо! Торо! — кричат они, пытаясь отвлечь быка от всадника.

Бык бросается на одного из них, и тот, ловко увернувшись, вонзает в его хребет пики.

— Олей! — радостно гремит стадион.

Бык бросается на другого бандерильеро. Но тот тоже вонзает две пики в хребет быка. Бык безумно прыгает, пытаясь сбросить пики. Он взрывает копытом песок, вонзает свои острые рога в доски забора, бегает по арене в поисках жертвы.

В этот момент на арену выходит Франциско. В руках у него шпага и красная мулета[25]. Франциско вытягивает левую руку с мулетой как-то по-особенному, красиво выгибает тело, чуть склоняет голову и приподнимается на носках. Бык бьет рогами мулету, и она взлетает вверх, как занавес на окне от порыва ветра.

Вдохновленный удачей, Франциско действует все более решительно и точно. Матадор продолжает держать мулету в левой руке, но теперь он поворачивается вместе с ней на одном месте, и черная туша быка, словно притянутая магнитом, носится вокруг него.

Стадион восторженно гремит.

Франциско чувствует свою власть над быком. Поединок напоминает прекрасный танец, забаву, грациозную и артистическую. В этот момент я понял, почему мексиканцы так любят бой быков. По красоте и изяществу бой быков можно сравнить с балетом. По темпераменту и накалу страстей он, конечно, превосходит и балет, и любое спортивное состязание.

Но вот стадион затихает. Что это? Франциско становится перед быком на колени. В вытянутой в сторону руке все та же красная мулета. Бык бросается на матадора. Но теперь Франциско не сможет увернуться от его рогов. Кажется, бык сомнет матадора. Нет! Он проскакивает под вытянутой рукой Франциско и бьет рогами мулету. Бык разворачивается и снова, пригнув к земле рога, атакует Франциско, который стоит на коленях спиной к быку. Стадион замирает. Рога ударяют мулету. Двадцать тысяч зрителей облегченно вздыхают и затем взрываются от восторга.

Звучит барабанная дробь. Франциско поднимается на ноги, подходит к ограде, вытаскивает из-под мулеты шпагу — сталь веселым зайчиком блеснула на солнце. Ударом шпаги Франциско должен закончить бой. И по всему видно, что он уверен в успехе этого последнего удара.

Стадион снова затих. И совсем не потому, что Франциско готовится убить быка. Какой-то мальчуган перепрыгнул через ограду и оказался на арене. Не теряя времени, парень выхватил из кармана обыкновенную красную тряпку, достал из-под рубашки суковатую палку и повесил на нее тряпку, как это делал матадор с мулетой. Служители, бандерильеро и Франциско бросаются на арену, чтобы отвлечь быка от мальчика, но поздно.

— Торо! Торо! — кричит мальчуган, и в этом крике слышится страсть и желание испытать свою судьбу.

Бык бросается на красную тряпку. Смерть проносится мимо мальчика. Зрители, минуту назад замершие от страха, теперь радуются его первой победе.

Мальчуган понимает, что времени у него слишком мало. Его схватят служители. Тем, кто самовольно переступает барьер во время боя быков, по законам Мексики полагается тридцать дней тюремного заключения.

Мальчик торопится. Он хочет показать всем свое бесстрашие. Если его не убьет бык, о нем напишут в газетах. Им заинтересуются матадоры и обучат своему мастерству. Мальчик сможет пойти в школу. Он станет богатым. Ведь матадоры получают за один бой сорок тысяч песо!

Нередко конец мальчишеским мечтам наступает на арене. Но сейчас борьба между мальчиком и быком еще продолжается. Мальчик решает сделать самое трудное. Он встает перед быком на колени. Бык летит на мальчика, и кажется — участь его решена. Многие зрители закрывают глаза… Но судьба и на этот раз сберегла мальчишку. Бык ударил рогами тряпку и пролетел мимо. На трибунах, как гром, раскатывается:

— Олэ!

Стадион захлебывается от восторга.

Развернувшись, бык снова готов к атаке. Но мальчик, опьяненный успехом, замешкался. Он не успел повернуться лицом к быку и поднять тряпку. Сильным ударом головы бык отбрасывает его в сторону.

Мальчик лежит на песке. Бык поворачивается и угрожающе целится в него рогами. Но прежде чем он успел нанести смертельный удар, перед ним очутился Франциско и подставил к его морде красную мулету. Служители подхватили мальчика и унесли за ограду.

— Коррида испорчена, — безнадежно махнул рукой Ренато. — А какая была коррида!

Франциско энергично взмахивает мулетой, но бык бросается не на мулету, а на матадора. Франциско отскакивает в сторону, и острые рога чудом пролетают мимо. На трибунах презрительно свистят, отпускают нелестные шутки в адрес матадора. Кто-то вынимает из-под себя соломенную подушку, которые дают зрителям при входе на стадион, и бросает на арену, стараясь попасть в матадора.

Презрительный свист стихает, когда Франциско обнажает шпагу и просит у судей разрешения убить быка.

Держа шпагу в правой руке, Франциско идет на середину арены. Животное тяжело дышит. Его большие черные бока двигаются, как кузнечные мехи. Остается четыре метра… три… два. Матадор вытягивает правую руку и целится шпагой в загривок. Но бык бросается на матадора раньше, чем тот успевает выбрать правильную точку. Шпага ткнулась в кость и упала на песок.

Франциско вовремя отскакивает в сторону. Затем быстро поднимает шпагу и опять приближается к быку. Но бык снова атакует матадора и заставляет его бежать.

Над стадионом гремит горн. Время первой попытки истекло. На трибунах слышатся злые насмешки.

И вот опять наступает момент, когда человек и разъяренное животное сходятся совсем близко. Франциско бросается на быка и на этот раз всаживает шпагу в загривок, но не по самую рукоятку. Рана явно не смертельна. Бык бегает по арене с торчащей шпагой в спине. Франциско пытается приблизиться к нему и выдернуть шпагу, но это не удается.

— Сеньор! — кричит кто-то. — Зарежьте быка ножом.

Гремит горн. Время, отведенное матадору для того, чтобы закончить бой, истекло. По законам корриды непобежденный бык отпускается с арены живым.

Публика неистово свистит и улюлюкает. Устало опустив плечи, Франциско уходит с арены. Он идет к тому месту, где под охраной двух полицейских сидит мальчишка. Франциско говорит что-то полисменам, и те отпускают мальчика. Мальчик хватает руку матадора и целует.

— Что это? — спрашиваю я Ренато.

— Франциско освободил парня, заплатив за него штраф. Он начинал свою карьеру так же, как этот мальчуган.

«РОК» ЭЛВИСА ПРЕСЛИ

Знаменитый рок-н-ролл в то время только входил в моду. Как смерч распространялся он по странам Латинской Америки, Европы, Азии, превращая в своих поклонников всех, кто был молод. Музыканты и певцы не хотели отставать от моды. Они играли, пели, прославляя рок и самих себя. Но конечно, никто из них не мог соперничать с Элвисом Пресли — королем рока. И хоть королю едва исполнилось двадцать лет, имя его было магическим. Оно вызывало бурю оваций, восторженные крики толпы и еще тысячу разных чувств.

Элвис Пресли выходил на сцену, ударял по струнам своей гитары и пел. Глаза его смотрели, может быть, в зал, а может быть, куда-то вдаль. Ему не было дела до всего того, что окружало его в этот момент. А песня Элвиса с каждой минутой становилась все безумнее, звуки гитары неистовее. Король рока уже не мог стоять на месте. Его тело содрогалось в конвульсиях. И песня становилась общей. Тысячи губ повторяли слова, и тела дергались в такт звукам волшебной гитары.

Конечно, парням и девушкам очень хотелось увидеть живого поющего Пресли. Но это удавалось только избранным. Даже мексиканцы, которые живут так близко от США, не могли увидеть Пресли. Они были счастливы, если доставали пластинку с портретом знаменитого певца.

Но однажды в Мексике как гром прогремело сообщение. В кинотеатре «Лас Америкас» будет показан фильм «Рок в тюрьме», главную роль в котором играет Пресли.

«Мы увидим самого Пресли!» — кричали друг другу на улице мексиканские юноши и девушки и обнимались от радости.

Все, кто был молод, атаковали кинотеатр «Лас Америкас». Спекулянты перепродавали билеты втридорога. А когда стало известно, что фильм будет идти только один день, цены на билеты поднялись вдесятеро.

И наконец исторический день наступил. У входа в кинотеатр собралась толпа юношей и девушек. С завистью провожали они тех, кто скрывался за стеклянными дверями.

Сеанс начался. Погас свет. Под звуки неистового рок-н-ролла на экране вспыхнули слова: «Элвис Пресли». И вскоре появился он сам. Зрители топали ногами, хлопали в ладоши и кричали: «Вива!» — и никого не смущало, что Элвис играл роль преступника. Элвиса Пресли приводят в тюремную камеру, где сидит другой преступник. Элвис берет его гитару, ударяет по струнам и начинает петь. Сосед не может оставаться равнодушным. Он подпевает, а затем танцует рок-н-ролл. Стражники, услышав песню, придвинулись к дверям камеры. Они тоже не могут удержаться. Песня звучит все призывнее. Вскоре танцуют все заключенные и даже начальник тюрьмы. Тюрьма стала похожа на сумасшедший дом…

А тем, у кого не было билета, кто стоял на улице, тоже хотелось приобщиться к зрелищу. И хотя на дверях висела табличка: «Мест нет», юноши и девушки не уходили: ведь за этими дверями был сам Элвис Пресли!

Через несколько минут после начала сеанса некоторые ретивые юноши пытались пробраться в зал через запасной выход. Но двери предусмотрительно были закрыты на все запоры. Проникнуть через служебный вход тоже не удалось. И тогда пришло решение — разбить стеклянную дверь. Большие зеркальные стекла рухнули и превратились в мелкие, хрустящие под ногами осколки. Сбивая с ног служащих, толпа ворвалась в зрительный зал и заполнила проходы.

А на экране бесновался Элвис. Да, он, самый знаменитый певец, певец номер один.

Оглушающий рок-н-ролл действовал на сидящих в зале не меньше, чем на заключенных в тюрьме. У юношей и девушек горели глаза, пылали от восторга лица. В зале было слышно притоптывание и прихлопывание в ладоши. Кто-то из стоявших в проходе схватил свою подругу и стал танцевать с ней.

А в это самое время директор кинотеатра с такой же яростью, с какой пел Элвис на экране, кричал в телефонную трубку, вызывая полицию. Казалось, что стены вот-вот рухнут и никогда больше не будет существовать кинотеатр «Лас Америкас».

Через полчаса примчался полицейский «джип». Патрули оценили обстановку и вызвали по рации пять грузовиков с полицейскими. У этих людей было все для того, чтобы разогнать толпу… Директор почувствовал уверенность и приостановил показ фильма.

Потемнел экран, зажглись тусклые люстры на потолке. Оборвался голос Элвиса, исчезла музыка, и две тысячи юношей взорвались от возмущения. Они визжали, топали ногами, ломали стулья. Они объявили войну полиции и всем, кто лишил их этого драгоценного зрелища.

Спинки стульев, ботинки, дверные ручки — все полетело в головы полицейских. У фоторепортеров отнимали аппараты и разбивали их об пол. Даже при помощи дубинок полицейские не могли проложить себе дорогу в зал. Они вынуждены были прибегнуть к слезоточивым газам.

Через два часа удалось очистить зал от «восставших». Полицейские машины были заполнены арестованными. Многие были увезены на «скорой помощи».

Конечно, мексиканские мамы и папы были обеспокоены «восстанием» в «Лас Америкас». Они произносили речи по радио, писали в газетах, кляли последними словами Пресли, напоминали о своей мексиканской музыке, о своих знаменитых певцах и красивых народных танцах. «Все это говорит о том, — писала в те дни газета „Ла Пренса“, — что у наших студентов отсутствует собственный критерий, они легко позволяют властвовать над собой дегенератам типа Элвиса Пресли и уподобляются студентам гринго[26], которые так же ведут себя, когда смотрят фильмы с участием этого урода».

Мексиканские юноши и девушки только посмеивались и по-прежнему отдавали свои чувства року. В ресторанах, в университетах, дома и даже на улице танцевали только рок-н-ролл.

Может быть, так продолжалось бы вечно или хотя бы до того дня, когда появился твист. Но случилось так, что один мексиканский юноша, Карнеро, ярый поклонник Элвиса Пресли, решил во что бы то ни стало увидеть певца и пожать ему руку. Карнеро отправился в Нью-Йорк. Он платил бешеные деньги за билеты, лишь бы попасть на выступление Пресли. Потом стоял подолгу у выхода и ждал. Но не так-то просто пожать руку знаменитости.

Карнеро был мексиканец, и характер у него был, конечно, настоящий, мужской. Однажды он пробрался за кулисы. Укрывшись среди пыльных декораций, ждал антракта. И дождался. Певец уже сидел со стаканом виски в кругу друзей и девиц, когда дверь комнаты отворилась и на пороге появился Карнеро.

— Простите, — сказал юноша, — я мексиканец, Карнеро.

Элвис Пресли удивился, но не прогнал Карнеро и даже подал ему руку. Мексиканский юноша энергично потряс руку певцу и, в общем, достиг своего счастья. Однако в этот самый момент ему захотелось выразить счастье словами.

— Вас так почитают в Мексике! — воскликнул Карнеро. — Мы все без ума от рока! — Карнеро сделал несколько движений.

— Мексика, — произнес Элвис Пресли и почему-то поморщился. — Это рядом с нами! Там, кажется, растут кактусы?

— Точно, сеньор, — обрадовался Карнеро, и улыбка еще больше озарила его лицо.

— Был я в Мексике лет пять назад, до того, как стал знаменитым, — все с тем же выражением на лице продолжал король рока. — Странно, что там танцуют рок, — это же нищая и грязная страна! Вы знаете, — обратился Элвис к своим друзьям, — там делают лепешки… ну, как их?.. — Элвис прищелкнул пальцем, — тортильяс. Их делают на улице грязными руками и тут же едят.

Элвис с удовольствием отхлебнул виски.

— А женщины там, скажу я вам, — бр-р-р! Волосы черные, намазаны каким-то жиром. По-моему, легче поцеловать двух папуасок, чем одну мексиканку.

Присутствующие дружно захохотали, а мексиканский юноша, побледнев, сделал шаг назад и скрылся за дверью. Он побежал в гостиницу, схватил свой чемодан и отправился на вокзал. В сердце Карнеро не было больше любви к Элвису. Сердце его было переполнено ненавистью.

Поезд мчался в Мексику, стучали колеса, и Карнеро все повторял и повторял слова Элвиса. И ему уже было жаль, что в тот момент в руках у него не было пистолета и он не проучил этого пижона.

Вернувшись в Мексику, Карнеро поспешил в редакцию газеты и сделал там заявление: «Элвис Пресли сказал: „Мексика — нищая, грязная страна, и женщины там — бр-р-р! Он предпочел бы поцеловать двух папуасок, чем одну мексиканку!“»

О несчастный Пресли! Он даже не знал, какой гром разразится над его головой! Его слова были помещены на первой полосе газеты такими крупными буквами, какими сообщают о правительственных переворотах. Все мексиканские газеты не пожалели места для его заявления. А радио! Оно передавало слова Пресли через каждые десять минут, будто произошло землетрясение или полилась огненная лава из великих вулканов Попо и Ицта.

«Мы, мексиканцы, любили и почитали Пресли, — кричали, захлебываясь от ярости, дикторы в микрофон, — но он оскорбил нашу страну, наших жен, матерей, невест. Слушайте! Слушайте! У меня в руках пластинки этого самого ничтожного певца нашего времени. Слушайте! Я разобью их о стол, на котором стоит микрофон».

Слышался невероятный треск.

Обида за свою родину и женщин была так велика, что она тут же испепелила любовь к знаменитому Элвису Пресли.

И если полгода назад, встречаясь друг с другом, мексиканские юноши говорили: «Приходи завтра. Мы достали пластинки Пресли. Будет весело. Потанцуем рок», то теперь, пожимая друг другу руки, сообщали: «Приходи! У нас будет весело. Собрали пластинки Пресли, будем их бить!»

С тех пор в Мексике не танцуют рок-н-ролл и не слушают Элвиса Пресли.

ЗАКОННОЕ СЧАСТЬЕ

При свете керосиновой лампы вся семья Прието сидела за столом, на котором стояла миска с фрихолем[27].

— Скоро рождество, — сказал Хуанито, которому совсем недавно исполнилось десять лет.

— Праздник, сынок, бывает, когда есть на что купить подарки, — ответил отец.

— Папа, а почему нам не на что купить подарок? — спросила Либия, которой было еще меньше лет, чем Хуанито. — Вот папа Карвахалей обещал всем детям подарки!

— Подумаешь, Карвахали! — сказал Хуанито и с укором посмотрел на свою пятилетнюю сестренку. — Хуанито всегда был за отца. — Может, они просто хвастаются, эти Карвахали.

Самая маленькая дочка, Чикита, которой было всего полтора года и которая еще не умела говорить, вдруг повторила слово «хвастаются», и все рассмеялись. И сразу стало уютнее и теплее в этой неприглядной мазанке, где на земляном полу стояли две деревянные кровати и стол, сбитый из досок.

— А может быть, и у нас будут подарки — ведь жена президента, наверно, готовится к двадцатому декабря, — сказала мать. — Правда, нам давали подарок в прошлом году, а в Мехико столько бедных семей! Всем хочется получить подарок.

Отец сидел молча и грустно глядел в миску с фрихолем. Он был еще не стар — только тридцать пять. Но за эти тридцать пять лет было так много неудач — их хватило бы на всю жизнь. И сейчас у него снова не было работы.

Каждое утро отец уходил из дому с надеждой, а возвращался, дай бог, с десятью песо в кармане, которые получал за какие-нибудь мелкие услуги.

В тот день больше не говорили о празднике. Закончив ужин, дети улеглись на деревянной кровати, маленькую сестренку положили в люльку. Родители тоже легли спать. И наверное, потому, что за столом шел разговор о рождестве, все думали о нем.

Хуанито разговаривал со святой девой Марией, изображение которой висело в углу хижины. Он объяснял ей, что бог должен обязательно давать подарки бедным. Если бы отец мог купить подарок, тогда бы он не просил. Вот говорят, в других домах бог ставит подарки у порога в ночь перед рождеством.

Мать вспоминала, как встречают рождество богатые люди. Раньше, давно, когда еще не было Хуанито, она работала прислугой в богатом доме. Сколько перед этим праздником привозят в дом еды, а в каких больших коробках упакованы подарки! Вот это настоящее рождество!

…Утром, как всегда, отец ушел искать работу, и в доме началась обычная жизнь. Такая же, какой была вчера, позавчера.

Вскоре Хуанито прибежал с новостью.

— На нашу улицу приехал комиссар! — весело закричал он, едва появившись в хижине.

Мать вместе с детьми выбежала на улицу, которую кто-то в шутку прозвал «Пасео»[28], — наверно, в честь главной улицы столицы Пасео де ла Реформа. Вдоль этой немощеной, пыльной улицы жались одна к другой лачуги, сделанные из глины или листов железа и фанеры.

Весть о приезде комиссара взволновала всех. На улице собралась большая, шумная толпа.

— С праздником вас, дорогие сеньоры и дети! — крикнул комиссар и потряс над головой правой рукой. — Первая дама нашего государства, жена сеньора президента, прислала меня объявить вам о своем желании помочь бедным перед рождеством.

Некоторые мальчишки, среди них и Хуанито, крикнули: «Вива!» — потому что они вспомнили, какими вкусными были сладости, подаренные в прошлом году сеньорой.

Комиссар снял фуражку, обтер пот со лба. На улице было жарко, а он обязан был ходить в форме.

— Конечно, вы понимаете, сеньоры, мы не можем дать всем талоны на подарки. Поэтому я буду давать талоны самым бедным семьям.

— Мы бедные, мы! — послышались женские голоса, и над толпой взметнулись руки.

— Нужно делать все по порядку, — объяснил комиссар и похлопал рукой по портфелю, в котором лежали заветные талончики. — Начнем с этого края. — Комиссар показал рукой в ту сторону, где третьим по счету стоял домик Прието.

Комиссар шагал по пыльной улице, держа под мышкой портфель, а за ним двигалась толпа.

— Чей дом? — крикнул комиссар, ткнув пальцем в дом Карвахалей.

— Наш, сеньор комиссар!

— Муж работает?

— Да, сеньор комиссар! Но работает он недавно, всего две недели. А раньше…

— И раньше вы жили неплохо, — послышался женский голос из толпы. — В прошлом году твой муж тоже имел работу!

— Но я не получила в прошлом году талон. А у меня двое детей, сеньор комиссар. Дайте мне талон хотя бы в этом году. Нам не на что купить детям подарки.

— А ваша Мария, — вдруг послышался голос Либии, — говорила, что папа купит ей много подарков.

— Слышите, сеньора, — сказал комиссар, — младенец врать не будет. Не могу дать вам талон. И вы должны гордиться, что не относитесь к самым бедным семьям нашего города.

Комиссар направился к следующему дому.

— Кто здесь живет?

Здесь жила Исакирра с двумя детьми. Муж бросил ее и куда-то исчез. Кто знает куда! Исакирра подтолкнула вперед своих ребят, которые были голы и неумыты. Она знала, что ей не откажут в талоне. Она получала его каждый год.

— Живу одна, сеньор комиссар, — сказала женщина и всхлипнула. — Надо их кормить. Живу на милостыню, сеньор комиссар.

— Ей надо дать талон! — крикнули хором несколько голосов.

Но комиссар, прежде чем расстегнуть портфель, вошел в хижину Исакирры и внимательно оглядел убогую обстановку — стол и кровать. На столе стояло несколько пустых кастрюлек.

Комиссар расстегнул портфель, вынул из него пачку талонов. Их было так много! Может быть, сто.

— Жена президента, — торжественно объявил комиссар, — приглашает вас двадцатого декабря на Кампо Марте, чтобы поздравить с рождеством и вручить подарок.

Комиссар пожал руку Исакирре и вручил ей талон. На усталом лице женщины и на чумазых лицах ее детей пробились улыбки. Они пробились, как лучики сквозь тучи, и тут же погасли.

— Это чей дом? — снова звучал голос комиссара.

— Наш дом, — ответила жена Прието и подтолкнула вперед своих детей. — Муж не имеет сейчас работы, сеньор комиссар, и нам не на что купить к рождеству даже маиса.

— Твой муж только недавно потерял работу! — крикнула жена Карвахаля, видимо озлобленная на всех за то, что ей не дали талон.

— Работа была временной, — пояснила Прието.

— Ты скажи лучше сеньору комиссару, — вмешалась в разговор жена Максо, которую все называли старой сплетницей, — что в прошлом году тебе давали талон. Не каждый же год должно выпадать такое счастье. У тебя есть муж, пусть он заботится о семье.

— Поймите, сеньор комиссар, — взмолилась Прието, — муж не может найти работу. А уволили его не потому, что он работал плохо, а потому, что хозяину выгоднее было приобрести экскаватор, чем нанимать землекопов.

Комиссар слушал. Он, конечно, должен был бы дать этой женщине талон — ведь ее муж не имеет работы. Но есть приказ: талоны распределять экономно.

В этот самый момент заплакала Либия. Ей было очень горько оттого, что комиссар не дает талон. Тут же захныкала маленькая сестренка. Хуанито ничего не оставалось делать, как зареветь.

— Сжальтесь, сеньор комиссар, над детьми, — слезно молила мать. — У вас же есть сердце, сеньор комиссар, и наверно, дети тоже есть. Детям так хочется получить хоть что-нибудь к рождеству.

Комиссар решил дать им талон. Но прежде он заглянул в хижину, постоял, помолчал, размышляя. Наконец расстегнул портфель.

— Жена сеньора президента, — торжественно объявил комиссар, — приглашает вас двадцатого декабря на Кампо Марте, чтобы поздравить с рождеством и вручить подарок.

Комиссар отдал талон и пожал Прието руку.

— Чей дом? — снова обратился к толпе комиссар.

Толпа двинулась вслед за комиссаром, а семья Прието осталась у своего дома. Мать, а вместе с ней и дети рассматривали талон. Потом все вошли в дом, и мать положила талон в ящичек, где лежали ее единственные серьги, подаренные мужем в день свадьбы.

— Папа обрадуется, — сказал Хуанито. — Теперь у нас будет настоящее рождество. Как и в прошлом году!

— Ну конечно, будет! — ответила мать.

С этого дня в семье Прието все готовились к празднику. Только отец не принимал в этом участия. Он уходил на поиск работы. Но казалось, что даже и у отца настроение было лучше. Иногда он хлопал по плечу Хуанито и, подмигнув, спрашивал:

— Ну как, будем праздновать рождество?

А мать стирала платьица девочек, чинила штаны Хуанито, гладила свои наряды, которых было всего два. А когда настало 19 декабря, то весь день в доме Прието решали вопрос, когда лучше пойти на Кампо Марте — с вечера или рано утром. После отчаянных споров было решено идти в два часа ночи.

— Лучше прийти пораньше и занять очередь поближе, — говорила мать. — А то кто знает! Может, всем подарков и не хватит. Или подарки для последних будут хуже, чем для первых.

Конечно, не одни Прието пошли так рано на Кампо Марте.

Спрятав на груди под лифчик талон, женщины с малышами на руках, в сопровождении детей постарше, которые держались за юбку, шли по пустынным улицам столицы. Иногда они встречали таких же, как они, бедняков с другой улицы и тогда шли все вместе.

Кампо Марте — это большое поле на окраине столицы, огороженное забором и металлической сеткой. Иногда здесь устраиваются празднества, военные смотры, а 20 декабря происходит раздача подарков бедным. В этот день подарки раздаются и в других местах, в парках, на стадионах. Но главное место — это, конечно, Кампо Марте, где подарки раздает сама жена президента. Поэтому те, кто шел на Кампо Марте, испытывали особую гордость.

Хуанито держался за юбку матери и шагал с закрытыми глазами. Вечером, когда он лег в постель и уснул, ему снился удивительный сон. Та главная тетя, жена президента, подарила ему не просто, как всем, картонный ящик, а железного коня с педалями. И сейчас ему очень хотелось представить того самого коня…

С другой стороны за юбку держалась Либия. Она молчала и думала об одном — как бы мать не потеряла талончик.

Когда они приблизились к Кампо Марте, там уже слышался шум голосов. Сотни людей толпились у ворот. Солдаты устанавливали очередь.

Чем дольше люди стояли в очереди, тем плотнее они прижимались друг к другу. В декабре ночи холодные. А светало так медленно! Женщины молча смотрели на восток и с мольбой ждали, когда выйдет солнце и согреет землю. И не было в этот час на лицах людей радости, хоть каждый из них обладал заветным талоном.

Когда из-за высоких домов выглянул краешек красного, как огонь, солнца, стало веселее. Послышались разговоры. Многие вынимали талоны и, осмотрев их внимательно, снова прятали.

А очередь стала уже такой длинной, что не было видно ее конца.

Стали прибывать грузовики с подарками, каждый подарок был упакован в картонную коробочку. Что в этих коробках? Одинаковые подарки или разные? И теперь уже все забыли о холодной декабрьской ночи, которая только-только отступила перед солнцем.

Еще веселее стало, когда появились торговцы кофе и послышались голоса: «Кофе кальенте!» Кому не хочется выпить чашечку горячего кофе!

Прието купила одну чашку на всех. Дала глоток Хуанито, глоток Либии и оставшееся допила сама. Малютка дремала, изредка вздрагивая и шепча что-то, непонятное даже для матери.

Солнце было уже высоко. Город проснулся, и жизнь забурлила. Понеслись машины, автобусы, по тротуарам двинулись прохожие. Недалеко от входа в Кампо Марте собирались любопытные. Многие смотрели со скептической улыбкой. Им казалось смешной вся эта затея с подарками для бедных. Продуктов давали дай бог на двадцать песо, а сколько было шума по радио, по телевидению, в газетах!

Любопытных прибавилось, когда на празднике появились марьячис[29]. Это жена президента пригласила сюда певцов, чтобы еще веселее было бедным.

Три дня я не видел тебя, женщина,

Три дня я плакал о твоей любви… —

слышался голос певца.

— Тише! Тише! — успокаивали женщины детей. Им так хотелось послушать о любви.

Я хожу у твоих окон,

Черные глаза моей жизни.

Если я запою, ты проснешься

И уже больше не заснешь…

Вскоре к воротам Кампо Марте стали подъезжать дорогие автомобили.

— Жена министра внутренних дел! — шепотом проносилось по очереди.

Женщина в строгом черном костюме, в небольшой белой шляпке вышла из машины и, помахав беднякам своей изящной ручкой, затянутой в белую перчатку, пошла по направлению к импровизированным лавкам, установленным на Кампо Марте.

Следом за первой машиной появилась вторая, третья… «Это жена министра иностранных дел… Это генерального директора „Пемекс“[30]… Это министра сельского хозяйства»… И, наконец, прибыл самый большой и красивый автомобиль. Приехала первая дама республики — жена президента. Она приветствовала народ и в сопровождении адъютанта направилась к центральному ларьку. Еще громче запели марьячис, и главный военный начальник, генерал, дал команду пускать народ.

Солдаты образовали живой коридор, по которому нужно было идти, держа талон в руке.

Прието держала талон высоко над головой. И все равно она шла с волнением. А вдруг ее остановят! Или что-нибудь в талоне не так написано. Читать она умела едва-едва.

Офицер распределял людей по разным ларькам. Прието вместе с другими шли к ларьку, за прилавком которого стояла сама жена президента.

Прието отдала талон какому-то человеку, он пропустил ее к прилавку. Держа Чикиту на руках, в сопровождении Хуанито и Либии Прието подошла к прилавку.

— Какая девочка! — сказала жена президента и погладила младшую дочку по головке. — И это ваши?

— Да, сеньора! Это Хуанито, а это Либия.

— Очаровательные малыши! Растите, растите их на благо нашего государства и народа.

Адъютант поставил перед Прието картонный ящик с подарками.

— Пусть у вас, как и у всех, рождество будет веселым. — Жена президента еще раз погладила Чикиту. — Очаровательная малышка!

Адъютант осторожно взял Прието за локоть и показал дорогу — туда уходили все. Отойдя несколько шагов, Прието поспешно обернулась и крикнула:

— Спасибо вам, сеньора!

Но жена президента в этот момент гладила по головке другую девочку, приговаривая:

— Очаровательная малышка!

Хуанито помогал матери нести ящик и изнемогал от нетерпения. Что в ящике? Есть ли сладости, которые давали в прошлом году?

— Мам, мама! Может, остановимся?

— Когда выйдем на улицу, тогда и остановимся, — отвечала мать, а сама горько ругала себя за то, что вовремя не отблагодарила жену президента.

Либия тоже хотела поскорее открыть ящик.

— Мам, а мам! — в два голоса твердили дети. — Посмотрим, что там!

Пройдя ворота, в которых стояли солдаты, мать остановилась. Опустила на землю маленькую дочку. Хуанито тут же развязал картонный ящик, достал из него сладости. Точь-в-точь как в прошлом году. Большие, длинные конфеты были завернуты в целлофан. Хуанито вынул одну из четырех и разделил на всех. Все сосали конфету и улыбались.

Мать вынула из ящика две банки консервов, кулек с рисом, кулек с сахаром и кулек с маисом, осмотрела все внимательно, снова уложила в ящик и аккуратно завязала его бечевкой.

Потом Прието в окружении своих детей шла по улице. Прохожие поглядывали на ящик, некоторые приветливо кивали, другие скептически улыбались. Но Прието не было дела до их улыбок. Она знала, что в рождество она сможет приготовить своим детям праздничный обед.

ПЯТЬ ПУЛЬ ВДОГОНКУ

Среди всех мексиканцев кинорежиссер Эмилио один из самых известных и любимых. Все называют его «Индио» — индеец.

Несмотря на свои годы — их наберется не меньше шестидесяти, — Эмилио выглядит молодцевато и никогда не расстается с мексиканским нарядом: широкополая шляпа, невысокие сапожки с острым носком, синие брюки в обтяжку, серая рубашка и неизменный красный шарф, небрежно завязанный на шее. Наряд завершает пистолет на поясе, сделанном в виде пулеметной ленты.

Как всякий кинорежиссер, Эмилио проводил свои дни по-разному. Один — на съемках, другой — в студии, а третий… Третий мог быть очень не похож на первые два. В тот день Эмилио вернулся домой в сопровождении молодой актрисы Эльзы, которая снималась в его фильме и уже давно нравилась ему. Эмилио так хотелось показать ей свой дом, который, так же как и его одежда, был выдержан в стопроцентном мексиканском стиле.

Эмилио остановил машину у ворот и пригласил Эльзу войти.

— Я хочу показать вам ворота, — сказал Эмилио, взяв Эльзу за руку. — Это восхитительная старина. Они были сделаны еще во время ацтеков.

Эльза трогала своей изящной рукой изъеденное короедами дерево и восторгалась.

Эмилио провел гостью во двор. Посредине двора стоял дом. Эльза остановилась, сняла черные очки и, чуть прищурив большие, как миндалины, глаза, внимательно осмотрела дом. Такие дома из неотесанного белого камня строили в старину.

— Прелестно! — сказала актриса.

И Эмилио был рад, как бывают рады дети, когда им ставят «пять» за хорошее поведение.

— Хотите взглянуть на моего коня? — спросил Эмилио и, не дождавшись ответа, выхватил из-за пояса кольт и мгновенно, как могут делать только мексиканцы, выстрелил в воздух.

Так же мгновенно из дома выскочил человек в широкополой шляпе.

— Коня! — крикнул Эмилио.

Слуга побежал в конюшню и через минуту вывел под уздцы стройного жеребца.

— Это необыкновенный конь, сеньорита! — сказал Эмилио. — Его кровь берет начало еще от тех могучих красавцев, которых привезли на нашу землю испанские конкистадоры.

Эмилио вдруг ловко вспрыгнул в седло и поднял коня на дыбы. Ох как ему хотелось понравиться Эльзе! Это заметил даже слуга. Эмилио гарцевал перед актрисой. Спрыгнув на землю, он предложил прокатиться ей. Эльза отказалась. Эмилио пригласил гостью в дом.

На пороге их встретила мексиканка, одетая в национальный костюм. Она низко поклонилась и сказала, что ужин на три персоны накрыт.

Дело в том, что Эмилио пригласил на ужин еще критика, который часто писал хвалебные статьи о нем и знал тысячу превеселых историй.

Пока критика не было, Эмилио водил Эльзу по комнатам своего большого старинного дома. Правда, дому было всего десять лет, но, для того чтобы придать ему старинный вид, Эмилио объехал немало поместий и где-то по дешевке купил старинные ворота, где-то приобрел такие же старинные рамы, где-то нашел широкую деревянную кровать с гербом, на которой когда-то спал испанский гранд… На высоких спинках стульев тоже были гербы. И конечно, по всем комнатам разбросаны старинные пистолеты, кинжалы и шкуры зверей.

Друг-критик все не появлялся. Эмилио решил начать ужин вдвоем. За столом он продолжал рассказывать Эльзе о лошадях, о бое быков, о старинных кинжалах и о своем кольте — обо всем, что так соответствует мексиканскому характеру.

Молодая актриса была восхищена Индио. Она и раньше так много слышала об этом настоящем мексиканце, а теперь с благоговением слушала его. Эмилио наливал вино гостье и сам пил за двоих, и чем больше чувствовал свой успех, тем речь его становилась все более пламенной.

Наконец явился критик. Он привел с собой приятеля, Рафаэля, который работал вместе с ним в газете.

— Я немножко опоздал.

— На два часа, — подтвердил Эмилио.

— Но мы же мексиканцы, — сказал критик, зная патриотизм Эмилио, — не какие-нибудь там англичане. Кто из мексиканцев приходит вовремя?

— Ладно! — махнул рукой Эмилио и налил гостям текильи.

— За ваше здоровье, сеньорита! — сказал критик и залпом опорожнил стопку.

Бросив в рот щепотку соли, он пожевал кусочек лимона.

— Я вам завидую, сеньорита, — продолжал критик. — У вас такой замечательный друг. — Лицо критика расплылось в улыбке, а лицо у него было, как у многих мексиканцев, широкое, доброе и смуглое. — Как он сделал картину «Любовь на пляже!» Пресвятая дева! Это же шедевр!

— Не нахожу! — сухо сказал журналист Рафаэль. — Обычная мелодрама на берегу моря.

— Да ты что? — с укоризной произнес толстяк. — Эта картина получила премию!

— Получила, потому что другие были еще хуже.

Эмилио делал вид, что разливает вино, а сам прислушивался к разговору.

— Не говори так, Рафаэль. Сколько очарования хотя бы в женской роли! Ее исполняет Эльза. Она получила Пальмовую ветвь.

— Очень посредственная у вас роль, сеньорита, — сказал журналист, обращаясь к Эльзе, — и сыграли вы ее так, ниже среднего уровня. Правда, в этом, наверно, виноват режиссер.

— Слушай, приятель, может, ты пьян! — вдруг крикнул Эмилио.

— Я трезв!

— Тогда придержи язык за зубами, — сказал Эмилио и поставил бутылку на стол.

— Не знал, что в вашем доме нельзя высказываться.

— Я не звал тебя в мой дом.

— Он работает со мной в газете, — оправдывался толстяк. — Я его привел. Он так хотел познакомиться с тобой.

— И познакомился, — с едкой усмешкой сказал журналист. — Удивляюсь, как вы можете быть режиссером, если не терпите критики.

— Вон из моего дома! — крикнул Эмилио и взялся за ручку своего огромного кольта.

Журналист встал.

— От этого ваша картина не станет лучше, — с достоинством сказал журналист и скрылся за дверью.

Эмилио бросился к двери, но путь ему преградила Эльза.

— Успокойтесь, — сказала она, и Эмилио послышалась в ее голосе ирония.

Эмилио выбежал из дома.

Журналист подошел к своей машине, открыл дверцу и, прежде чем сесть в машину, крикнул:

— Вы не режиссер, а делец! Зря вам дали премию! — Журналист захлопнул дверцу машины и поехал.

Эмилио не мог перенести оскорбления. Он выхватил из-за пояса кольт и несколько раз выстрелил в автомобиль, который вскоре скрылся за поворотом.

— Мне пора, — сказала Эльза, нанеся этим последний за этот вечер и самый жестокий удар Индио.

От горя Эмилио готов был стрелять в лампочки, в тарелки, в бутылки и в этого толстого критика, который привел с собой такого приятеля.

— Вы не обижайтесь. Мне рано утром на съемки, — ласково произнесла Эльза и ушла в сопровождении толстяка.

Эмилио сел за стол, налил себе текильи. Он клял свою неудачу и особенно прохвоста журналиста, который испортил вечер и безнаказанно удрал.

Эмилио не знал, что одна пуля попала Рафаэлю в плечо. Журналист едва доехал до первого полицейского, остановил машину и попросил отвезти его в больницу. Пока врачи делали перевязку, полицейский составил протокол.

Протокол в соответствии с мексиканскими законами положили на стол судье, который начал судебный процесс по делу о покушении на жизнь журналиста.

Судебное заседание было назначено на двенадцать часов дня. К большому старинному зданию, над входом в которое висел мексиканский герб, стали подъезжать гости и свидетели — среди них толстяк и Эльза. Потом приехал пострадавший, левая рука которого была на белой перевязи. Все осматривали его с любопытством.

Городские часы пробили двенадцать. Судья и прокурор заняли свои места. Однако судебный процесс нельзя было начать, так как не было обвиняемого. Высокий седовласый прокурор, облаченный в черную мантию, что-то раздраженно доказывал судье, который сидел в своем кресле с высокой спинкой и бесстрастно смотрел в зал.

У гостей было довольно веселое настроение. Слышались шутки:

— Лучше было бы перенести судебное заседание поближе к дому обвиняемого!

— Я бы советовал сеньору прокурору перед выступлением выпить текильи для храбрости.

Прошло еще добрых полчаса. Всем надоело не только ждать, но и шутить. Именно в это время на площади перед судом послышался конский топот.

Остановив коня у входа, Эмилио ловко соскочил на землю и бросил поводья полицейскому. Эмилио, как всегда, был в мексиканском наряде, с кольтом за поясом. Его сапоги украшали громадные шпоры. Он порывисто вошел в зал и, приподняв над головой шляпу, приветствовал судью. Приблизившись к Эльзе, поцеловал ей ручку и только после этого занял свое место на скамье подсудимых.

Судья предоставил слово прокурору.

Прокурор грозно взмахнул рукой и потребовал, чтобы у подсудимого, который позволяет себе стрелять где и как угодно, прежде всего отобрали оружие.

Судья взглянул на полицейского, и тот отобрал у Эмилио кольт.

— Я обвиняю этого человека, — продолжал прокурор уже более смело, — в том, что он посягнул на представителя нашей уважаемой прессы, которая, как известно, является четвертой властью в Мексике. Таким людям, как сеньор Эмилио Мартинес, нет места в цивилизованном обществе.

Прокурор сделал внушительную паузу, но аплодисментов не послышалось. Прокурор продолжал речь. Он цитировал законы и приводил примеры из практики судебных дел в таких великих странах, как Соединенные Штаты и Англия. В заключение он предложил вынести приговор о тюремном заключении Эмилио Мартинеса сроком на два года.

Прокурор устало опустился в кресло.

— Этот человек не мексиканец! — вдруг крикнул Эмилио и показал пальцем в сторону прокурора.

— Вам не давали слова, — холодно сказал судья.

— Дайте ему слово! — послышалось с той стороны, где сидели гости. — Мексика — свободная страна, пусть говорит!

Судья сам был мексиканец, и слова о свободной Мексике ему понравились.

— Хорошо, — согласился судья.

— Прежде всего я горжусь тем, что родился в Мексике! — крикнул Эмилио. — А вы, — указательный палец был направлен на прокурора, как дуло пистолета, — вы забыли, на какой земле живете.

— Я прошу судью оградить меня! — крикнул прокурор.

Судья почему-то промолчал.

— Выступление прокурора напомнило мне россказни американских туристов, что мексиканцы — это бандиты. А мы великая нация, мы наследники Куаутемока и Панчо Вилья[31]. Вива Панчо Вилья! — еще громче крикнул Эмилио.

— Вива! — послышалось в зале.

— Панчо Вилья, достойный представитель нашего народа, говорил, что у нас есть две святыни — родина и женщина. И каждый из нас не должен жалеть жизни ради этого.

В зале опять послышались голоса одобрения.

— И когда этот человек, — Эмилио показал в сторону журналиста, — оскорбил женщину, которая была гостьей моего дома, и оскорбил фильм, в котором она играла и который представлял нашу родину за рубежом, что бы вы сделали на моем месте? Вы стреляли бы в этого прохвоста. И моя вина в том, что рука дрогнула и я не смог загнать ему пулю в голову, чтобы он больше не смог произносить оскорбительных речей.

— Вы могли, сеньор Эмилио, наказать его каким-нибудь другим способом, — сказал судья.

— Я, конечно, мог это сделать, сеньор судья, но тогда я не был бы мексиканцем. Я был бы каким-нибудь женственным французом.

— Правильно! — послышалось из зала, и всем показалось, что судья тоже согласно кивнул головой.

— Так судите же меня, — крикнул Эмилио, — не по тем законам, которые навязывают нам другие страны и этот прокурор, — палец Эмилио опять нацелился на прокурора, — а по нашим родным, мексиканским.

Судья и присяжные заседатели удалились на совещание. Через некоторое время они снова заняли свои места, и судья объявил приговор:

— Обвиняемый Эмилио Мартинес обязан возместить убытки, которые пострадавший Рафаэль Фернадес понес во время лечения в больнице.

Эмилио поклонился судье, присяжным заседателям, снова засунул за пояс свой огромный кольт и, держа шляпу в руке, подошел к Эльзе. Поцеловал ей руку. После этого Эмилио направился к выходу, и вскоре все услышали удаляющийся конский топот.

ГРОБ В АВТОБУСЕ

Старый автобус фирмы «Форд» каждое утро отправлялся из этого маленького провинциального города в город Сакатекас. Когда-то автобус был покрашен в синий цвет, но от времени краска поблекла, и он стал серым. А может быть, даже и не серым, кто теперь определит его цвет…

И все-таки на боках автобуса сохранились ярко-красные надписи; «Синцано»[32], а сзади черной краской, может быть рукой самого шофера, было старательно выведено: «Приведите ко мне девушку, потому что, когда я к ней хожу, она царапается».

Автобус отправлялся в десять ноль-ноль, и пятеро пассажиров, забросив чемоданы на решетку багажника, укрепленного на крыше, заняли места.

— Ужасно старая колымага! — сказал пассажир по имени Эдвардс, который выделялся своим видом среди всех присутствующих.

Он в темном костюме, хотя на улице жарко. На нем крахмальная рубашка и крепко затянут галстук. Его черные волосы жирно намазаны бриолином и расчесаны на пробор.

— Да, сеньор, — согласился с Эдвардсом сосед в широкополой шляпе, по виду крестьянин.

— Живем рядом с такой великой страной, как Соединенные Штаты, — по-особенному, с торжественным ударением на последних словах, воскликнул Эдвардс и подвигал на коленях солидный кожаный портфель, — а ездим на таком старье!

— Да, сеньор, — опять согласился крестьянин.

Некоторое время Эдвардс посидел молча. Затем он поднял руку и, отодвинув крахмальную манжету, поглядел на часы.

— Уже десять. Почему же мы не едем?

— Десять. Ора мехикана![33]

— Возмутительно! — с гневом произнес Эдвардс. — Я сам мексиканец, но, с тех пор как я работаю агентом в американской фирме, все эти наши орас мехиканос, все эти привычки нецивилизованных людей кажутся просто возмутительными. «Время — деньги», — говорят американцы.

— Оттого, что рано встаете, на улице не рассветает, — все тем же спокойным голосом произнес крестьянин.

Эдвардс на некоторое время смолк, видимо стараясь понять философский смысл сказанного соседом.

К машине подошел шофер Хуан. Лицо его было небрито. Пиджак, полинявший от солнца и времени, помят.

— Доброе утро, сеньоры, — сказал шофер и полез открывать капот.

Убедившись, что воды в радиаторе нет, он вытащил из-под сиденья пустое ведро.

К автобусу приблизилась молодая пара. Они были так счастливы, они так крепко держали друг друга за руки, что казалось, только-только вышли из-под венца.

— Сеньор, — обратился парень к шоферу, — этот автобус идет в Сакатекас?

— Да, — подтвердил шофер. — Вещи кладите наверх, садитесь в автобус. Моментико![34]

Шофер ушел. Может быть, его не было пять минут, а может, пятнадцать. Время в автобусе замечал только один пассажир — Эдвардс. Управляющий фирмой поручил ему обязательно сегодня передать своим агентам перечень товаров, которые должны быть срочно приобретены на рынках Сакатекаса, пока на них не поднялась цена.

— Послушайте, шофер, — нервно сказал Эдвардс Хуану, когда тот появился с ведром воды.

— Манде ме, сеньор![35] — ответил Хуан, поставив ведро на землю.

— Мы уже двадцать минут должны быть в пути.

— Но без воды, сеньор, машина не поедет, — убежденно произнес Хуан и тоненькой струйкой стал лить воду в радиатор.

Эдвардс подвигал портфель на коленях и посмотрел в окно, за которым, кроме пыльной улицы провинциального города, угла серого дома и куска знойного неба, ничего не было видно.

Хуан выплеснул остатки воды на мостовую, заглянул в ведро и снова ушел. Через сколько-то времени в ведре был бензин, и Хуан так же неторопливо лил его в горловину бензобака. Потом он залез на крышу, увязал веревкой чемоданы, получил деньги с пассажиров, и автобус тронулся. Время приближалось к одиннадцати.

Как раз в этот час многие жители выходили из домов на улицу, чтобы выпить чашечку кофе. Увидев Хуана, они кивали ему как старому знакомому.

«Зачем торопиться, — решил Хуан, проезжая по городу, — не успеешь с кем-нибудь поздороваться — обидится». Увидев на тротуаре знакомого, Хуан приподнимал свою форменную фуражку, которая, как и пиджак, уже давно потеряла вид.

В пригороде дорога стала прямее, прохожих меньше, и автобус пошел быстрее. Хуан держал руль двумя руками, смотрел на дорогу, а в голове было вчерашнее веселье, день рождения у кума. «Ах как пел кум! — Улыбка пробежала по доброму широкому лицу Хуана. — А как я танцевал с молоденькой Карменситой! Жена — ах, крокодил! — бросала в мою сторону недобрые взгляды». Чем больше Хуан вспоминал вчерашний вечер, тем противнее становилось в желудке. Чуть подташнивало. И очень хотелось освежиться.

«Через пять километров будет кантина[36]. Может, зайти?» — сам себя спросил Хуан. Но, вспомнив делового сеньора, решил не останавливаться. Странные бывают пассажиры. Все у них по часам: восемь ноль-ноль, десять ноль-ноль. Скучно.

Хуан посмотрел в зеркало на пассажиров. Они дремали, и на каждом ухабе их большие белые шляпы покачивались. Молодые уселись в углу и, поставив шляпу вместо ширмы, целовались. Эдвардс сидел напряженно, будто боялся, что автобус может взорваться. Обе руки его лежали на портфеле.

«Не буду останавливаться у этой кантины, — решил Хуан. — Потерплю до следующей».

Автобус пошел быстрее, и взгляд Эдвардса стал не таким гневным. В голове его шевельнулась надежда на то, что, может быть, потерянный час еще можно нагнать в пути.

За окном мелькали поля. Где-то крестьяне сохой пахали землю, где-то таскали камни, очищая новые участки под посевы. Хуан видел все это тысячу раз и поэтому смотрел только вперед.

Вон за той горой должна показаться кантина под названием «Три розы». Хозяин, толстяк Нонато, назвал свое заведение так потому, что розы в этих краях никогда не росли.

Вскоре из-за горы действительно выглянула красная черепичная крыша кантины. Две легковые машины стояли перед входом. Хуан издали определил место для своего автобуса и стал потихоньку притормаживать. Потом он остановил машину, заглушил мотор и торжественно провозгласил:

— Сеньоры! Предлагаю вам выпить чего-нибудь прохладительного!

Пассажиры восприняли это с воодушевлением. Особенно радовались молодые, у которых, видимо, давно пересохло во рту.

— Как можно прохлаждаться, если мы опаздываем! — вдруг послышался суровый голос Эдвардса.

— Все равно, сеньор, мы уже опаздываем, — простодушно сказал крестьянин, сидевший рядом с ним.

— Возмутительно! — крикнул Эдвардс.

Но в автобусе уже никого не было.

Толстяк Нонато с радостью встретил Хуана. Еще бы! Он привез ему сразу столько клиентов. Нонато по-братски обнял Хуана, похлопал по спине и посадил на высокий стул у стойки.

— Сервеситу![37] — приказал Хуан, и хозяин тут же поставил перед ним холодную бутылку пива, из горлышка которой медленно выползала пена.

Хуан без передышки выпил бутылку, пожевал кусочки жареной шкуры свиньи, и жизнь показалась ему веселее. Он попросил вторую бутылку и уже пил ее не торопясь, смакуя.

Пассажиры сидели за столиками, пили пиво, прохладительные напитки и разговаривали с двумя крестьянами, рядом с которыми на полу стоял гроб. Гроб был большой и черный. Странно было видеть его между столиками. Крестьяне о чем-то просили пассажиров, а те показывали на Хуана. Вскоре крестьяне подошли к шоферу.

— Извините, сеньор, — почтительно обратился к Хуану тот, который был постарше.

Хуан допивал вторую бутылку, и настроение у него было превосходное.

— Садись, — пригласил Хуан старика и показал на высокий стул рядом с собой.

— Понимаете, сеньор, — продолжал старик, взобравшись на стул, — беда у нас: умер мой сват — стало быть, его отец. — Старик показал пальцем на молодого человека, стоявшего рядом. — А он, Бенито, стало быть, его сын, женат на моей дочери.

— Все мы смертны, — подтвердил Хуан и допил пиво.

— Это верно, сеньор. Но когда умирают в наших краях, получается двойная беда. Живем мы неподалеку, отсюда километров тридцать — сорок и еще немножко в сторону. Места наши сами знаете какие: кактус, агава, ни одного дерева нет, ни одной доски не найдешь. Гроб не из чего сколотить. Вот приехали сюда, купили гроб, а машину найти не можем. Целые сутки здесь сидим, а там покойник портится — ведь жарко, где его хранить. Посадите нас, сеньор. У вас пассажиров не так уж много, и они согласны.

— Гробы возить в автобусе не разрешается, — сказал Хуан. — К тому же у меня сидит там один грозный тип.

К Хуану подошли самые молодые пассажиры — парень с девушкой.

— Послушайте, шофер, — сказал парень, — надо помочь этим людям. Ведь по расписанию наш автобус должен остановиться на обед. Так мы не будем обедать, а за это время сделаем доброе дело. Ведь мы мексиканцы и они мексиканцы.

— Вот и хорошо, — сказал старик, и глаза его увлажнились от слез. — Мы всех вас накормим. Только возьмите гроб.

Хуан некоторое время думал, и все почтительно молчали. Потом махнул рукой и сказал:

— Ладно! Тащите гроб в автобус.

Старик и юноша подняли гроб на плечи и понесли к автобусу. За ними последовали пассажиры и Хуан, которого провожал сам хозяин и жал руку в знак благодарности за помощь людям.

Эдвардс по-прежнему сидел в автобусе, хоть солнце и раскалило в нем воздух до пятидесяти градусов. Когда он увидел гроб, он отер пот со лба и решил, что от жары у него начинаются галлюцинации. Гроб с трудом пролез в дверь, осталось лишь развернуть его и поставить в проходе. Гроб оказался совсем близко от Эдвардса.

«Ну и порядки! — повторял про себя Эдвардс, будучи уверен, что в гробу покойник. — Не хватало мне только этого соседства!»

Автобус мчался, и снова в такт движению машины покачивались широкополые шляпы, на заднем сиденье, выставив шляпу вместо ширмы, целовались молодые. Только старик и Бенито смотрели куда-то вдаль ничего не видящими глазами, и грустная дума была на их лицах.

Шофер был в лучшем расположении духа. Пиво продолжало играть в его крови, а в голове проносились добродетельные мысли о покойнике, которому он везет гроб. Хуан с детства был религиозен и верил, что за добро, сделанное на земле, бог отплатит добром на том свете.

Прошел час, второй, прежде чем шофер заметил нужный поворот. Он сбавил скорость и свернул на пыльный проселок.

Этот маневр встревожил Эдвардса. Он посмотрел по сторонам. Кругом лишь кактусы и камни, кое-где земля была распахана.

— Куда мы едем? — подергав за рукав соседа, спросил Эдвардс.

Крестьянин приподнял шляпу, посмотрел в окно и сказал:

— В деревню! Гроб везем.

— Ну, знаете! — воскликнул Эдвардс. — Это выше моих сил! Остановите машину!

Хуан продолжал ехать. Может быть, он и не слышал крика.

— Вы нас простите, сеньор, — умоляюще произнес старик. — У нас покойник портится на жаре. Гроб ему нужен. Тут недалеко до нашей деревни, километров двадцать с небольшим.

— Но это же автобус, а не катафалк! — еще громче закричал Эдвардс. — Автобус, понимаете! Рейсовый автобус!

— Понимаем, сеньор, — сказал старик. — Но ведь вам все равно надо останавливаться на обед, а мы вас накормим в один миг.

Кровь прилила к лицу Эдвардса, у него было желание выпрыгнуть из автобуса. Он постучал кулаком в стекло.

— Нехорошо, сеньор, — сказал сидевший рядом с Эдвардсом крестьянин. — Там целая деревня ждет гроб.

— А меня ждут дела! — парировал Эдвардс.

— Дела подождут. А покойник ждать не может. Он от жары портится. Сейчас завезем гроб, тут рядом, и поедем обратно. Шофер нагонит время.

Эдвардс оглядел лица пассажиров и понял, что не в силах остановить автобус. Он положил портфель на колени и замолчал. Потом зачем-то вынул деловые бумаги и снова положил их в портфель. А автобус, раскачиваясь на ухабах и оставляя за собой длинный шлейф пыли, удалялся от шоссе.

До деревни значительно дальше, чем говорил старик. Дорога оказалась много хуже обещанной. Было уже два часа дня, когда запыленный автобус и измученные пассажиры прибыли в деревню.

Хоть в деревне и было печальное событие, но при виде гроба на лицах крестьян появилась улыбка. «Теперь-то уж будет все как следует».

Гроб тут же унесли в дом, а гостей пригласили выпить по рюмочке текильи. Вина в связи с похоронами в деревне было запасено достаточно.

На этот раз Эдвардс вышел из автобуса. От голода и жажды его уже давно начало подташнивать.

Деревня была обычная, бедная. Десяток мазанок, пыльная улица посредине, тощие собаки, голые дети и любопытные женщины с черными как смоль волосами.

Гостей отвели в тень ближайшего дома и всем дали по рюмке текильи.

Хуан выпил одну и попросил следующую.

— Послушайте, шофер, — начал Эдвардс, подойдя к Хуану, — вы нарушаете всякие правила. Пьете текилью. Наверно, забыли, что ваш автобус должен быть в четыре часа в Сакатекасе!

— Эх, сеньор, — со вздохом отозвался шофер, — куда торопиться! Все там будем, — Хуан осушил вторую рюмку и показал рукой в ту сторону, куда унесли гроб.

Эдвардс хотел что-то сказать, но к шоферу подошли родственники покойного и стали крепко жать ему руку.

— Спасибо, сеньор, — поблагодарила Хуана пожилая женщина и заплакала. — Если бы только покойник знал, какие люди будут у него на похоронах!

Потом женщина подошла к Эдвардсу и тоже от души пожала ему руку.

Женщина взяла под руки Хуана и Эдвардса и повела к большому столу, установленному на улице, за которым уже сидели другие пассажиры. На столе был фрихоль, тортильяс, в больших тарелках кусочки курицы, в маленьких — стручки красного перца чиле.

Хуана, конечно, посадили на председательское место. Он тут же налил себе полную рюмку.

— Учтите, — предостерегающе сказал Эдвардс Хуану, — вам вести машину.

Хуан посмотрел на странного пассажира грустным взглядом и, поднявшись, произнес:

— Покойник был хорошим человеком. Пусть ему там, наверху, — Хуан показал пальцем на небо, — будет как дома!

Женщина заплакала и сквозь слезы еще раз повторила:

— Если бы только покойник знал, какие гости будут у него на похоронах.

— Мы, мексиканцы, — братья, — продолжал Хуан.

— Мы, мексиканцы, — бездельники! — зло бросил Эдвардс, окончательно потерявший надежду попасть в Сакатекас. — Чтобы быть людьми, нам нужно научиться ценить время, как это делают американцы.

— Кто они такие? — произнес Хуан и поставил рюмку на стол. — Они всю жизнь делают деньги и автомобили и под конец жизни сами становятся автоматами. Они даже женщин любить не могут. Прежде чем влюбиться, подсчитают, сколько это займет времени и сколько это будет стоит. А прежде чем застрелиться, они трижды застрахуют свою жизнь и прикинут, какая от того будет прибыль.

— Правильно! — поддержали Хуана пассажиры.

— Мы, мексиканцы, можем любить, смеяться, плакать. И, если нужно, погибнуть.

— Правильно! — послышалось со всех сторон, и вслед за Хуаном пассажиры осушили рюмки.

Затем встал крестьянин, сидевший в автобусе рядом с Эдвардсом, и тоже предложил тост за покойника, который был хорошим человеком. Другие не хотели отставать от предыдущих ораторов. Речи произносились одна за другой.

Родственники покойного плакали от умиления и подливали текилью в рюмки пассажиров. Обед затянулся. Солнце уже клонилось к закату, когда началось расставание. Оно было трогательным, будто прощались родные братья.

Эдвардс стоял в стороне, но он уже не поглядывал на часы. Он понял, что опоздал в Сакатекас!

ДОРОГА БЕЗ КОНЦА

Может быть, вы дадите мне монету, сеньор? Мне так нужны деньги! Но вы не подумайте, что я какой-нибудь бездельник или пьяница. Я работал бы, как все, если бы была работа. И она, конечно, есть — для других, но не для меня. Я из Нуэво-Роситы, шахтер. Может, вы слышали? Я могу рассказать вам свою историю, если у вас есть свободная минута.

Это было давно, сеньор, несколько лет назад. Как-то рано утром загудели гудки над Нуэво-Роситой. Их было слышно везде, даже под землей. Казалось, земля дрожит от этих гудков. Мы кончили работу и поднялись наверх. Мы знали, о чем будут говорить на митинге, — о новом коллективном договоре с хозяевами «Американ смелтинг энд рифайнинг компани»[38].

Видите ли, сеньор, в те годы цены на уголь и цинк за границей сильно поднялись, и компания получила прибыль триста пятьдесят миллионов долларов. Вы только подумайте, сеньор, триста пятьдесят миллионов долларов! Это же целый океан денег! А ведь добывали цинк и уголь мы, шахтеры. И конечно, если поступать по чести, нам полагалась хоть небольшая прибавка к зарплате.

Когда все собрались на площади, на возвышение поднялся Гехардо. Он толстый и неуклюжий, но характер у него железный, поэтому мы избрали его нашим профсоюзным лидером. Гехардо сказал, что договориться с компанией не удалось, что управляющий отказался прийти на митинг и что есть только один способ добиться нового договора — забастовка.

Мы не пошли больше в шахту, а разбрелись по домам. Я сказал своей Чане, что теперь денег в нашем доме будет совсем мало и надо экономить. А экономить ей, конечно, трудно — у нас маленькая дочка Глория.

Может быть, все было бы хорошо, если бы, сеньор, американцы не были такими могущественными в нашем городе! Нуэво-Росита, конечно, мексиканский город, но он далеко от бога и так близко от США — всего сто двадцать километров до границы. Много у нас тут всего американского. Наверно, поэтому некоторые судьи нашего города получают зарплату от американской компании «Американ смелтинг». А уж полиция и всякие там пистолеро[39], которые могут убить вас из-за угла, — о них что говорить. У них всегда карманы полны долларов.

Как только началась забастовка, полиция заполонила город. Казалось, в городе меньше жителей и больше полицейских. По двое–трое они стояли на каждом углу и прохаживались по улицам. Если они видели нескольких человек вместе — разгоняли, хоть мы свободная страна, сеньор.

Мы бастовали. Мы не сдавались. Мы готовы были делать любую работу. Мы строили дома, подметали улицы, уезжали в пригород и пасли скот, копали землю. Вы представьте: нас было пять тысяч забастовщиков, прибавьте к этому жен, детей, стариков. Святая дева Мария! Получится, наверно, десять тысяч человек. И всем нужно было есть и пить.

Конечно, если бы мы бастовали там, где действуют мексиканские компании, нам было бы легче. Но эти гринго… О сеньор! Вы даже не знаете, какие они могущественные и какие они жестокие люди. Они могут все. Я раньше так не думал, но теперь уверен в этом. Они добились того, что наши профсоюзные помещения были закрыты на замок. Они приказали не пускать детей забастовщиков в школу. Они закрыли магазины, в которых было товара ни много ни мало — на два миллиона песо. А наши дети умирали с голоду.

Мы держались еще месяц. Но ведь с каждым днем жить было труднее. Куда мы ни писали письма — министрам, лидерам профсоюза в Мехико, — никто помочь нам не мог. А может, и могли, но не хотели. А может быть, хотели, но боялись.

Для того чтобы нам было совсем плохо, американцы закрыли больницу и приказали докторам под страхом увольнения не лечить забастовщиков. Доктора, конечно, хорошие люди, мексиканцы. Но подумайте сами, сеньор, кому хочется терять работу!

Многие умирали. Мы хоронили их. На похоронах клялись не отступать перед хозяевами, пока они не подпишут с нами новый договор. Мы продолжали забастовку. Наверно, мы бы еще бастовали, но гринго стали отключать от наших домов электричество и воду. Подумайте, как можно жить без воды, если жара на улице сорок градусов!

И мы решили, сеньор, устроить поход в столицу: пусть все знают, пусть говорит о нас вся страна, а может быть, даже и весь мир. Пять тысяч человек выстроились в длинную колонну. Подумайте только — пять тысяч человек! Мы взяли знамена с изображением святой девы Марии и тронулись в путь. До Мехико тысяча пятьсот километров. Мы решили идти туда пешком. А жара сами знаете какая! Ужасная жара! Мы шли, обливаясь потом. Шли наши жены и дети.

В городах, которые встречались на пути, люди давали нам воду и хлеб. Встречали нас по-братски, потому что они тоже были мексиканцы и сами страдали от гринго.

Конечно, было бы лучше, если бы мексиканцы, которых мы встречали, вставали в строй вместе с нами и шли в Мехико. Тогда бы колонна была длиною в километры. Но ведь беда в том, сеньор, что в каждом профсоюзе, пусть то будут железнодорожники, нефтяники, электрики, есть свои лидеры. Не такие лидеры, как наш Гехардо. Он лидер местный. Мы его хорошо знаем. Пусть попробовал бы он когда-нибудь схитрить! Он не мог бы это сделать — жизнь его на виду. Да у него и характер не такой, чтобы хитрить. А те лидеры, что сидят в Мехико! У них большие кабинеты, в которых делаются всякие дела. У них секретари. Они не особенно думают о нас. Они смотрят, как бы побольше положить в карман да получше угодить тем, кто дает деньги. Вот они-то и повернулись к нам спиной. Наш толстяк Гехардо говорил, что они не просто повернулись спиной, а еще и посодействовали, чтобы члены их организаций не принимали участие в нашем походе.

Может, вам, сеньор, покажется это странным: ведь мы мексиканцы и они мексиканцы. Но это так, видит святая дева Мария. Просто, сеньор, дело в том, что мы страдаем от гринго и боремся против них, а они там, наверху получают деньги от тех же самых гринго. Только в этом разница, сеньор. А в остальном все так, точно — мы мексиканцы и они мексиканцы.

Но когда мы шли, мы об этом не думали. Мы надеялись, мы верили в лучшее. Может быть, сеньор, вам приходилось когда-нибудь в жизни приближаться к заветной цели. Может быть, шли вы долго ночью и уже не было у вас сил, и вдруг вы увидели огонек. Он светился в окне вашего собственного дома. И вы представили, что вас ждет жена, ужин и мягкая постель. И сколько бы ни было километров до этого огонька, вы дойдете, это я точно знаю.

Так и мы шли. Шли на последнем вздохе. У многих ноги были разбиты в кровь. Но мы представляли себе столицу, и силы прибавлялись. Мы надеялись, что нас встретит сеньор президент — первый законодатель республики. Он все может. Ведь мог же генерал Карденас прогнать американские нефтяные компании из нашей страны.

Когда мы подходили к столице, в газетах появились фотографии. Корреспонденты приезжали на машинах, снимали нас и снова мчались в столицу. В некоторых газетах было крупно на первых страницах написано о нашем походе.

Были хорошие слова написаны о нас, сеньор. Наш толстяк Гехардо на привалах читал эти слова. «Горняки Нуэво-Роситы! Мы говорим это с уважением и восхищением. Потому что это самый замечательный пример человеческого достоинства и настоящего патриотизма».

Не правда ли, хорошие слова, сеньор? Услышав их, мы думали, что нас встретят в столице с оркестром, сам сеньор президент выйдет к нам навстречу. Ведь все-таки нас было больше пяти тысяч человек и шли мы шестьдесят дней.

Когда мы перевалили через горы, увидели столицу. Она была как тот самый огонек, о котором я говорил. Мы пошли быстрее и даже запели песню. Ее пели в революцию, во времена Панчо Вилья, когда у мексиканцев было столько надежд на будущее.

Мы шли по улицам столицы. Высокие дома, нарядные люди, автомобили. Люди смотрели на нас с любопытством и состраданием. А на наших усталых, небритых лицах в те минуты была улыбка. Потом она исчезла, но в ту самую минуту, когда мы вошли в Мехико, улыбка была — это я вам точно говорю, сеньор. Ведь все-таки мы дошли до столицы и не сдались. Разве это не стоит улыбки?!

Мы шли по широкой улице Инсурхентес. Вы знаете, сеньор, она прямая как стрела. Мы прошли уже, может быть, пять–шесть кварталов и услышали сирены полицейских машин. Поначалу многие из нас подумали, что к нам едут сеньоры министры, ведь их тоже сопровождают специальные машины с сиренами. Но нет! Сеньоры министры сидели, наверно, в своих дворцах, а навстречу нам ехала полиция. Она остановила колонну. Главный полицейский полковник вышел из машины и приказал Гехардо заворачивать колонну в парк Восемнадцатого Марта. Это очень большой парк. В нем бывают спортивные игры. Его так и называют иногда — Спортивный парк. Мы разместились на траве, разложили свои пожитки. Какие там пожитки — пара маисовых лепешек и соль! Мы сидели спокойно, потому что были еще уверены — к нам приедут министры и сам президент. Зачем же нас собрали на этом зеленом поле? И встречаться нам с ними здесь очень удобно. Они встанут на трибуну, возьмут микрофон. А мы можем задать любой вопрос и отсюда, у нас глотки крепкие, мы же горняки.

Ждали мы целый день. Потом здесь же, на траве, уснули. После такой длинной дороги можно уснуть где угодно. Утром мы еще надеялись, что сеньоры министры приедут к нам.

Но к нам приехал чиновник из правительства. И это было не так уж плохо. Все-таки человек с самого верха, от правительства. Он сказал, что назначена комиссия, которая потребует у американской компании…

Когда мы услышали слова «потребует у американской компании», мы вскочили со своих мест и закричали от радости. Но кричали мы зря. Оказалось, что комиссия потребует всего-навсего восстановления на работу тысячи человек из пяти тысяч забастовщиков.

Если бы на этом самом зеленом поле в ясный солнечный день прогремел гром, мы бы не так поразились.

Может быть, вам это и непонятно, сеньор. Ведь вы, наверно, никогда не бастовали, не теряли работу, не ходили пешком шестьдесят дней и ночей по пыльным дорогам Мексики.

Чиновник закончил свою речь тем, что пообещал четыре тысячи рабочих рассредоточить в сельскохозяйственных районах и облегчить получение контрактов на сезонные работы в Соединенных Штатах.

Пресвятая дева! Нас, которые здесь, на своей земле, страдают от американцев, хотят послать на их землю, чтобы мы там страдали еще больше!

А о коллективном договоре чиновник не сказал ни слова. Как будто шестьдесят дней, сбивая до крови ноги, мы шли просто так, ради того, чтобы посидеть на зеленой лужайке в парке Восемнадцатого Марта!

Женщины, наши жены, плакали. Мужчины молчали. А что нам было говорить! Перед нами не было врагов. Враги были там, на рудниках. Но перед нами не было и друзей.

Господа из правительства были очень милостивы. Они приказали отвезти нас обратно в Нуэво-Роситу на поезде — в вагонах для скота.

Вы можете себе представить, сеньор, как встретили нас хозяева компании. Они открыто смеялись над нами. Если бы только смеялись, это было бы еще полбеды. Они мстили нам. И так жестоко мстили, как могут делать только наши «добрые» соседи. Это я вам точно говорю, сеньор.

Из тысячи человек, о которых говорил чиновник, они едва-едва приняли восемьсот. Но как приняли! Прежде всего они заставили этих людей подписать бумагу об отказе от всяких требований к компании. Они выбрали из забастовщиков самых квалифицированных — электриков, механиков — и сделали их простыми чернорабочими. Заставили по десять часов в день катать тяжелые тачки с углем под землей, где не хватает воздуха и жара тридцать градусов. А остальных забастовщиков просто прогнали из Нуэво-Роситы. «Вон из нашего города!» — заявили американские хозяева. Хотя город-то наш, мексиканский. Многие не хотели уходить. Тогда в их домах выключали свет, воду и присылали полицейских.

Мы уходили из своего города. Но вы не думайте, сеньор, что власть хозяев американской компании над нами после этого кончилась. Ничего подобного. Хозяева нашей компании разослали своим дружкам и подручным «черные списки». В них наши фамилии. Власть компании «Американ смелтинг» так велика в нашем штате Коауила, что даже в Монклове, на мексиканских государственных предприятиях «Альтос Орнос»[40], нас не принимали на работу.

Придешь, спросишь:

— Сеньор, я знаю, что у вас есть работа.

— Ты откуда?

— Из Нуэво-Роситы.

— Фамилия!

— Фуэнтес моя фамилия!

Сеньор вынет из стола список, найдет твою фамилию и, разводя руками, скажет:

— Не могу принять!

Точно так же и в городе Матаморосе, где контрактуют на сезонные работы в США:

— Откуда?

— Из Нуэво-Роситы.

Вербовщик поглядит в список и скажет:

— Проваливай!.. Следующий!

Мы привыкли к этому. Мы уходим и не задаем вопросов. Но жить нужно. И кормить детей мы обязаны. Многие двинулись подальше от Нуэво-Роситы, в другие штаты: Мичоакан, Нуэво-Леон. Некоторые ушли в деревню работать пастухами.

Но не подумайте, сеньор, что мы жалеем, что вступили когда-то в неравную борьбу с хозяевами. Пусть мы страдаем, но мы же показали пример нашим детям. Они знают, как боролись их отцы, и они уже не будут такими рабами, какими мы были прежде. Свобода, сеньор, не дается человеку сразу. Она приходит к нему понемножку, капля по капле. Человек начинает верить в свои силы, и его уже не сломить.

Вот и вся моя история, сеньор. Спасибо вам за монету. Пусть бог сделает вам добро. И за то, что вы меня выслушали, тоже спасибо. Когда откроешь душу человеку, всегда становится легче. Буэнас ночес, сеньор![41]

МОКРЫЕ СПИНЫ[42]

Граница Соединенных Штатов с Мексикой не похожа на границы других государств. Ее охраняют только с одной стороны — с американской.

На границе особенно оживленно, когда в Соединенных Штатах начинается уборка урожая. Безработные батраки Мексики — брасеро — приходят сюда в надежде переправиться на ту сторону, в Штаты. Пограничные города Нуэво-Ларедо, Матаморос, Хуарес превращаются в пристанище этих людей, в место деятельности всякого рода мошенников, продающих батракам поддельные пропуска на право проезда в США.

В Нуэво-Ларедо я попал как раз в это бойкое время. Моя гостиница находилась в самом центре города, на Соколо — квадратной площади со сквером посредине. Обычно в этих скверах по воскресеньям и четвергам играет духовой оркестр, собираются жители города. Пожилые люди садятся на скамейки, а молодежь прогуливается парами по асфальтированной дорожке.

Сегодня, хоть и четверг, на сквере не слышно музыки, не видно фланирующих пар. Все скамейки заняты брасеро. Одни, уткнувшись в колени, дремлют. Другие, собравшись в кружок, обсуждают новости.

С трудом я нашел место на скамейке. Рядом какой-то брасеро, сидевший на земле по-турецки, вертел в руках бумажку, спрашивая всех:

— Ну, скажите мне, сеньоры! Поддельный это пропуск или нет?

Пропуск переходил из рук в руки. Двое считали его поддельным, потому что печать плохо видна. Один утверждал, что такого не может быть — ведь столько денег за него взяли!

— Что ты волнуешься? — успокаивал владельца бумажки пожилой мексиканец в широкополой шляпе. — Сегодня ночью мы будем испытывать судьбу вообще без всякой бумажки.

— Но я же деньги заплатил, сеньоры!

— В следующий раз умнее будешь! — громко крикнул кто-то.

— Если у тебя деньги были, на кой черт ты прешься в Штаты? — опять говорил пожилой мексиканец. — Или, может, ты Рокфеллером захотел стать?

Вокруг послышался смех. Он немножко скрасил грустные лица собравшихся здесь людей.

Я разговорился с сидящими вокруг. Оказалось, что они не в первый раз отправляются в Штаты.

Всем этим людям не хватает работы на своей земле. «Дайте работу!» — просят они на каждом перекрестке и, отчаявшись, приходят сюда, в Нуэво-Ларедо. Они приходят, конечно, с надеждой, хотя надежда часто остается только надеждой.

Ни о каком пропуске большинство брасеро не могут и мечтать. Если пусто в кармане, кто тебе даст пропуск? Они не могут купить даже поддельный пропуск, который стоит дешевле. Ночью, собравшись группами по десять–двадцать человек, брасеро подкрадываются к берегу пограничной реки Рио-Гранде и вплавь пытаются перебраться на другую сторону.

Конечно, не все переплывают реку. И не потому, что брасеро плохо плавают. Ночью по реке с огненными прожекторами мчатся американские сторожевые катера. Кто-нибудь с катера может «случайно» выстрелить, а бывает и так, что катер промчится близко и «случайно» заденет винтом. Да мало ли что могут сделать полицейские, которым поручено охранять Рио-Гранде.

Но представим, что брасеро переплыл Рио-Гранде и вступил на запретный берег. Это совсем не значит, что его надежда осуществилась. В кустах могут сидеть полицейские. Удар резиновой дубинки обрушивается на голову брасеро так же неожиданно, как гром с ясного неба. Свалившегося с ног брасеро бросят в воду — и плыви по течению. Захлебнешься — туда тебе и дорога. Кто такой брасеро? Бродяга беспаспортный. За таких никто не в ответе!

И все-таки некоторым перебежчикам улыбается судьба. Они благополучно переплывают Рио-Гранде, проскальзывают между дозорами полицейских и идут на север с уверенностью встретить работу в доме хорошего, доброго фермера. И где-то на каком-то километре своего пути — может, на двухсотом — брасеро встречает работу. В сезон уборки урожая американским фермерам нужны рабочие руки. И они нанимают мексиканцев даже с удовольствием. Ведь мексиканца можно поселить в сарае, а не в доме. Мексиканца можно заставить выполнять любую работу, платить ему можно втрое меньше, чем американскому рабочему. Пусть попробует мексиканец куда-нибудь пожаловаться. Кто его будет слушать? Ведь он нелегально перешел границу и находится вне закона. А если фермер захочет прогнать батрака, то ему достаточно крикнуть шерифа — и мексиканца арестуют и выгонят из США.

Триста тысяч человек ежегодно отправляются в США. Половина из них едет с контрактом. Но другая половина пробирается нелегально. Те, кто с контрактом, живут не лучше. Разница лишь в том, что шериф не может просто так взять брасеро за шиворот и выкинуть его из дома фермера. Он обязан хотя бы объяснить причину изгнания.

…Ночь все плотнее окутывала Нуэво-Ларедо. Многие брасеро покинули сквер — видимо, отправились к Рио-Гранде испытывать свою судьбу.

Неподалеку светилась огнями кантина. Я пошел туда. Здесь было людно. За столами сидели брасеро — правда, из числа тех, у кого в кармане был пропуск. Один местный журналист узнал меня и подвел к столику:

— Познакомься с брасеро и писателем Хесусом Топета.

Хесус не раз ходил в Соединенные Штаты, а потом написал книгу «Приключения одного брасеро». Хесус вынул из портфеля книгу и подарил ее мне, написав на титульном листе: «Советскому другу от брасеро». Хочу привести из нее всего одну страничку, где Хесус рассказывает, как он работал у фермера сборщиком картофеля.

«Сборщик картофеля надевает специальный широкий пояс с доской впереди, — пишет Хесус, — а по бокам навешивает кипу пустых мешков. К крючкам доски прикрепляется один мешок, и сборщик, скорчившись, на четвереньках, погружая почти всю пятерню в землю, начинает быстро собирать картофелины, наполняя ими мешок. Когда мешок полон, его следует быстро оттащить в сторону и наполнять следующий, пустой. И так весь день, не разгибая спины, которая порой, кажется, готова растопиться на солнце. Лицо и тело сборщика покрываются коркой грязи, пот перемешивается с землей и ядовитыми удобрениями. От этого тело так жжет, словно тебя натерли перцем или негашеной известью.

…Стоит на минуту выпрямиться, чтобы сменить мешок, как перед глазами все начинает вертеться и появляется желание лечь на землю и больше не вставать. А в это время сзади уже подходят грузовики, собирающие мешки, а впереди идет машина, которая без устали копает картофель, а по бокам полосы бегает надсмотрщик, который кричит, чтобы мы не теряли времени. Если от усталости, от жары и жажды уже больше нет сил, все равно обязан двигаться. Иначе тебя ждет немедленный расчет.

На моих глазах несколько парней, не выдержав, свалились в обмороке прямо на поле, а двух других в полдень хватил солнечный удар.

За всю эту „почетную“ работенку, — добавляет Хесус, — нас кормили всего на полтора доллара в день. Питание это могло бы показаться подходящим разве только для заключенных на острове Алькатрас».

В эти трудные дни люди живут надеждой, что когда-то все-таки уборка урожая кончится и придет долгожданное время расчета с хозяином. И конечно, это время приходит. Правда, фермер, месяц назад нуждавшийся в рабочих руках, теперь смотрит на мексиканца, как на вора и убийцу. (Кстати, голливудские фильмы всегда изображают мексиканцев именно в такой роли.) Многие фермеры к концу уборки подыскивают повод, чтобы уличить брасеро в мелкой краже, или в ухаживании за дочерью, или в каком-нибудь ином «смертном» грехе, чтобы выгнать с фермы брасеро, не заплатив ему ни гроша.

Но предположим, что фермер окажется честным человеком и сполна заплатит брасеро? Все равно это еще не конец истории.

Получив деньги, брасеро идут на юг, к той самой реке Рио-Гранде, до которой, может быть, сто, а может, двести километров. Они не могут себе позволить роскошь прокатиться на автобусе. Они шагают по раскаленной земле пешком.

— Дайте напиться, сеньор! — просит брасеро и стучит в окно какого-нибудь дома фермера. Но напрасно!

Так и бредут по дорогам Техаса изнуренные и оборванные люди. Но они не падают духом. Скорая встреча с близкими, доллары, спрятанные в потайном кармане, дают силу этим странникам.

Те, кто прибыл в США с пропуском, могут перейти Рио-Гранде через мост. А остальные снова вынуждены ждать ночи, чтобы перебраться вплавь через реку, разделяющую две территории. До дома рукой подать — вон она, родная земля! Но полицейские не дремлют. На этот раз они охраняют границу с особым рвением. Они ловят брасеро и, раскручивая на пальце свою дубинку, задают один и тот же вопрос:

— Сколько заработал?

Этот разговор полицейского с мексиканцем в большей степени напоминает диалог на большой дороге, где в роли грабителя выступает представитель власти с жезлом в руках.

— Нет у меня денег, сеньор! — со слезами на глазах отвечает брасеро.

— Врешь! — уверенно говорит полицейский. — Зашил в портках, мерзавец!

Если брасеро продолжает утверждать обратное, полицейский бьет его дубинкой, обыскивает — деньги, конечно, отбирает. Очнувшись, брасеро пускается вплавь к своему родному берегу, на который он вступает с пустыми карманами.

ПОСЛЕДНИЙ ПРЫЖОК ТАРЗАНА

Юноша карабкался по склону высокой серой скалы, у подножия которой разбивались океанские волны. Иногда юноша перепрыгивал с уступа на уступ, иногда хватался за уступ руками и подтягивался. Юноша уверенно поднимался все выше. Видно было, что ему хорошо знаком этот путь. Юноша добрался до вершины скалы и шагнул на маленькую ровную площадку, где стояла часовенка с ликом святой девы Марии.

Отсюда был виден весь Акапулько, раскинувшийся на изрезанном заливами побережье Тихого океана. Видны были отели: маленькие — с причудливыми красными и зелеными крышами, большие — похожие на стеклянные коробки. Около отелей гордо покачивали кронами высокие пальмы, рядами, как на параде, стояли разноцветные автомобили. Отсюда, со скалы Кебрады, автомобили казались игрушечными.

Вдоль побережья извивалось шоссе. По нему бежали машины. Они спешили в Пуэрто-Маркес, где на берегу залива выстроились индейские хижины. Хозяева хижин предложат вам прекрасную свежую рыбу, зажаренную по-индейски, прохладный сок кактуса с джином. Здесь же стоят моторные катера. По зеркальной глади залива можно покататься на лыжах.

— Эй, Фредерико! Ты что, заснул? — крикнул снизу Эрнандо, и голос его полетел с уступа на уступ, от скалы к скале, и казалось, эхо наполнило всю Кебраду.

Фредерико взглянул вниз. Слева две скалы образовали ущелье, в котором был построен ресторан «Мирадор». На его большом балконе толпились люди — туристы-американо. Это для них все эти высокие отели, красивые автомобили, моторные катера. Это они катаются на водных лыжах и едят в Пуэрто-Маркес рыбу по-индейски. Сейчас они приехали сюда, на Кебраду, чтобы полюбоваться экзотическим зрелищем: он, Фредерико, мексиканский юноша, должен прыгнуть с сорокаметровой скалы. Американцы снимут полет Фредерико на пленку и потом у себя дома, в Штатах, будут хвастаться перед друзьями.

Фредерико встал на колени перед иконой.

— Святая дева Мария!.. — прошептали губы юноши, и его взгляд встретился со взглядом Марии.

Каждый раз во время молитвы перед прыжком Фредерико казалось, что святая дева Мария смотрит на него по-разному. То она смотрела ласково, с улыбкой, то строго и пристально. Когда ласково, у него становилось веселее на душе.

— Помоги мне, святая дева Мария! Пронеси меня над острыми выступами скалы! — Фредерико сложил руки на груди и еще некоторое время постоял на коленях молча.

Затем он подошел к краю площадки и посмотрел вниз. Там далеко, у подножия скалы, с шумом бились морские волны, разбрасывая белую пену вокруг. Фредерико взглянул на солнце и вытянул перед собою руки. В ресторане послышалась тревожная дробь — это играл барабанщик из джаза. Фредерико любил звук барабана. Может, потому, что звучит он так тревожно и эта тревога удесятеряет силы.

Юноша раскинул руки в стороны, как крылья, еще раз взглянул на солнце и, оттолкнувшись от выступа, полетел вниз, рассекая грудью воздух. Он проносился совсем близко от острых выступов скалы, которые, будто ножи, готовы были вспороть его тело. Но Фредерико, как и все прыгуны из Акапулько, в совершенстве владел искусством полета. Его тело было сейчас параллельно воде, и казалось, он, как птица, парил в воздухе. Приближаясь к воде, Фредерико легко изменил положение тела и, вытянув руки, словно иголка, вонзился в пенящиеся волны.

Прекратилась дробь барабана, и над ущельем разлилась тишина. «Выплывет или не выплывет?» — каждый задавал себе вопрос. Когда над водой появилась голова Фредерико, на балконе ресторана послышались аплодисменты. Юноша подплыл к скале, и друзья быстро вытащили его из воды. Горы, небо, солнце — все кружилось перед глазами Фредерико. К горлу подступала тошнота. Друзья поддерживали Фредерико под руки, потому что каждый раз после прыжка они сами испытывали то же чувство.

Фредерико улыбался. Он знал, что все смотрят на него и снимают на пленку. Напрягая волю, он вскарабкался вверх и вскоре был на асфальтированной площадке перед рестораном. Здесь стояли автомобили и толпились люди. Слышались слова на английском языке. Фредерико не знал английского, но эти слова он понимал. «Привет, мальчуган! Ты герой! Дай пожму руку! Стоп! Я сфотографирую тебя на память!»

У входа в ресторан прыгуна ждал хозяин. Когда-то он был боксером, и потому нос у него был немножко расплющен.

— Заходи, парень! — громко крикнул хозяин.

Хозяин всегда приглашал в ресторан прыгунов после прыжка. Он представлял их публике. Публика была довольна. Прыгуны тоже, потому что после представления хозяин вел прыгуна на кухню и приказывал накормить.

Швейцар распахнул перед Фредерико большую стеклянную дверь, и прохлада обдала тело мальчика. Босые ноги ощутили мягкий ковер. Если бы Фредерико захотел войти в ресторан когда-нибудь в другой раз, его бы не пустили. Но сейчас Фредерико шел в сопровождении хозяина, и швейцар кланялся ему.

В большом зале почти все столики были заняты. Негромко лилась с эстрады музыка — две пары танцевали на площадке.

Хозяин хлопнул несколько раз в ладоши, и музыка стихла.

— Леди и джентльмены! — сказал хозяин. — Позвольте представить вам храброго мексиканского юношу, который поразил вас необыкновенным прыжком со скалы.

В зале послышались аплодисменты и возгласы восхищения. В сопровождении хозяина Фредерико шел между столиков. Все с любопытством осматривали его. Некоторые давали ему мелкие монеты.

— Ты храбрый парень! — пьяно крикнул мужчина в толстых роговых очках. Вынув долларовую бумажку, он плюнул на нее и прилепил Фредерико к голой груди. — Орден за храбрость. Ха-ха-ха!

Может быть, Фредерико хотелось бросить эту бумажку, но он обтер ее о плавки и зажал в кулак. Там, около скалы, стояли ребята, его друзья. Прыгунов насчитывалось на Кебраде двадцать шесть. Но теперь прыгают уже не все. Сильные удары головой о воду быстро разрушают организм, и, хоть некоторым не было и двадцати пяти, они уже не способны прыгать. Теперь они занимаются организаторской деятельностью. Собирают деньги с посетителей, добиваются льгот у хозяина ресторана, который благодаря прыгунам имеет огромное число клиентов.

Среди прыгунов есть святое правило: заработанные деньги делятся на всех. И если каждому достается в день двенадцать песо, они довольны, хоть двенадцать песо — это всего-навсего цена одного обеда.

— Иди сюда, мой мальчик, — вдруг услышал Фредерико ласковый женский голос.

Хозяин ресторана подтолкнул Фредерико, и он шагнул к столу, за которым сидела женщина.

— Боже, какое юное тело! — воскликнула женщина и прикоснулась к Фредерико пальцами, украшенными дорогими перстнями. — Скажи нам, крошка, тебе было очень страшно, когда ты летел вниз головой? — Женщина сделала красивый жест рукой, и почему-то все, кто сидел рядом с ней, засмеялись.

— Страшно! — твердо сказал Фредерико.

— Цену набиваешь! — крикнул высокий молодой человек и, встав из-за стола, подошел к Фредерико.

— Нет, сеньор! Я не прошу у вас денег! Мне на самом деле страшно. Не зря мы молимся святой деве Марии.

— Моя бабушка тоже молится, — сказал молодой человек, и опять все засмеялись.

Фредерико молчал.

— Он мне рассказывает, — продолжал мужчина, — как прыгать с высоты сорока метров! Я прыгал со скал повыше этой.

— Может быть, сеньор, — согласился Фредерико, — но на Кебраде прыгать страшно.

— Крошка, — обратилась к юноше женщина с перстнями, — ты видел фильм «Тарзан»?

— Видел.

— Так вот перед тобой сам Том Хаммерсет[43], Тарзан. Он чемпион мира по прыжкам в воду и плаванию. Том, крикните по-тарзаньи.

Мужчина сложил ладони рупором и прокричал несколько раз. Зал ответил аплодисментами.

— Послушайте, Том, — улыбаясь, сказала женщина. — Мне пришла оригинальная мысль. Вы бы могли прыгнуть с этой самой Кебрады?

В глазах Тома мелькнуло некоторое замешательство, но он тут же овладел собой:

— Да, конечно!

— Сеньор, — взволнованно сказал Фредерико, — прыгать со скалы опасно. Прежде чем прыгать сверху, мы подолгу прыгаем с нижнего уступа, потом со среднего и, наконец, с верхнего. Скала не отвесна.

— Вы хоть и чемпион, — вызывающе крикнул на весь ресторан мужчина в роговых очках, — а не прыгнуть вам с этой скалы! Ставлю пятьсот долларов об заклад.

Мужчина вытащил пять зеленых бумажек и положил их под пепельницу.

— А я ставлю тысячу! — выкрикнула женщина с перстнями на пальцах. — Ведь ты прыгнешь, Том?

— Не прыгнет, — басил мужчина. — Ставлю тысячу сто!

— Я добавлю двести! — раздался низкий голос человека, сидевшего рядом с мужчиной.

Но женщина не сдавалась.

— Тысяча пятьсот! — крикнула она и бросила на стол еще несколько зеленых бумажек.

— Тысяча восемьсот! — опять послышался бас.

На столе, за которым сидел мужчина, гора зеленых бумажек росла. Фредерико никогда не видел столько денег.

— Пошли, — сказал хозяин, подтолкнув Фредерико.

Хозяин был явно доволен тем, что в его ресторане разгорелся такой спор. «Это же сенсация! — напишут газеты. — Мой ресторан станет еще популярнее!»

— Чемпиону надо объяснить, что прыгать со скалы опасно, — обратился Фредерико к хозяину. — Надо знать выступы и уметь парить в воздухе. Скала не отвесна.

— Мальчуган! — Хозяин весело похлопал по плечу Фредерико. — Для Тома Хаммерсета прыгнуть с этой вашей горки — все равно что слезть со стула. Между тем за этот прыжок он огребет столько денег, сколько тебе не снилось. — Хозяин распахнул дверь кухни и крикнул: — Накормить прыгуна!

Перед Фредерико поставили тарелку с закуской. На ней лежали тонкие кусочки ветчины, завернутые в трубочки, длинные дольки огурцов, красный редис и помидоры. С каким упоением всегда ел Фредерико! Но сейчас он спешил. Ему хотелось узнать, что наконец решил этот чемпион.

Рядом со столиком за длинным прилавком толпились официанты. Ставя тарелки на поднос, они перебрасывались словечками.

— Такого я еще никогда не видел, — говорил пожилой официант. — Весь ресторан играет. Ставка дошла до семи тысяч долларов. Кажется, этот Тарзан пошел прыгать. Давайте поскорее тарелки!

Фредерико выскочил из-за стола и побежал к выходу. Он увидел, как Том Хаммерсет, на котором были красивые черные плавки, взбирается по выступам скалы. Даже издали были видны упругие мышцы его рук и ног. «Точь-в-точь как в кино! — подумал Фредерико, и ему стало немного спокойнее. — В кино он прыгал со скал, наверно, в два раза выше нашей».

На большом балконе ресторана «Мирадор» толпились люди. У многих в руках киноаппараты, а у той леди, подруги чемпиона, — бинокль. Иногда она отрывала его от глаз и что-то весело говорила собравшимся.

К Фредерико подошли друзья-прыгуны.

— Что это он, с ума сошел? — спросил Эрнандо. — Мы предупреждали его, а он весело сказал: «Мальчики, учитесь прыгать у Тарзана».

— Если он прыгнет, ему заплатят семь тысяч долларов! — ответил ребятам Фредерико.

— Врешь!

— Точно!

— За семь тысяч я бы рискнул сделать тройное сальто, — сказал Эрнандо. — Семь тысяч! Мы бы стали богачами на всю жизнь.

Эта цифра так ошеломила друзей, что все стояли молча и ревностно смотрели, как Тарзан поднимался по скале. Наконец он ступил на площадку перед часовенкой. Он сделал несколько красивых гимнастических упражнений и вдруг очень громко на всю округу прокричал по-тарзаньи.

Фредерико взглянул на балкон. Женщина ликовала.

Тарзан выставил перед собой руки, и тревожная, нервная дробь барабана разнеслась по ущелью. Сильно взмахнув руками, он оттолкнулся от края площадки и прыгнул.

С замиранием сердца прыгуны следили за полетом. Они видели, как Тарзан пытался совладать со своим телом и принять горизонтальное положение, чтобы хоть на долю секунды задержаться в воздухе и подальше отлететь от этой каменной громады, опасность которой он только теперь понял. Но тело не слушалось его. Полета не получалось. Тарзан камнем падал вниз, к подножию скалы. Не долетев несколько метров до воды, он ударился правым плечом о выступ. Будто птица с подбитым крылом, он перевернулся в воздухе и плашмя упал в воду. Прыгуны бросились в воду и вытащили Тома Хаммерсета. Он был мертв. Ребята осторожно перенесли Тарзана на площадку, где стояли автомобили.

Из ресторана вышли мужчина в роговых очках и женщина.

— Я говорил, что он не допрыгнет, — сказал мужчина, пряча в карман толстую пачку долларовых бумажек.

— Это ужасно! — сказала женщина, слегка прикоснувшись кончиками своих длинных пальцев к вискам. — Все это произошло на моих глазах. Боже! Лучше бы не видеть!

Когда из ресторана вышел хозяин, Фредерико подбежал к нему и со слезами на глазах закричал:

— Вы не должны были разрешать ему. Я говорил!

— Не реви, дурак! — грубо оборвал хозяин мальчика. — Теперь дела не поправишь! Зато весь мир будет знать, как трудно прыгать с Кебрады. А вам, прыгунам, — хозяин похлопал Фредерико по плечу, — я, пожалуй, прибавлю за каждый прыжок по доллару.

МАСАТЕКОС ЖИВУТ В ДЖУНГЛЯХ

Около маленького провинциального магазина проселочная дорога кончилась, и я вылез из грузовика-вездехода. За магазином плотной стеной стоял тропический лес.

— Хосе! — крикнул шофер и два раза нажал на сигнал.

На пороге магазина появился хозяин, невысокий толстый человек в шляпе, похожей на ковбойскую.

— Этому сеньору нужны лошади и проводники. Он поедет к масатекос.

Хосе пригласил меня в магазин. После яркого солнечного света в магазине казалось темно. Чего только не было в этой лавке: веревки, подковы, сушеное мясо, бананы, топоры и лопаты. Рядом с прилавком стоял стол.

— У нас тут, конечно, не ресторан, — сказал Хосе и, сняв шляпу, несколько раз махнул над столом, отчего мухи, сильно жужжа, взвились к потолку. — Садитесь!

Хосе поставил передо мной бутылку кока-колы и ушел.

Вскоре послышалось ржание лошадей, непонятный гортанный говор. Два индейца с большими мачете на поясе и винтовками за спинами держали под уздцы лошадей.

Хосе сговорился с ними о цене, и мы тронулись в путь.

Лошади тянулись одна за другой по узкой лесной тропинке. Джунгли подступали с обеих сторон и, казалось, хотели остановить нас. Проводники, привычно размахивая мачете, рубили преграждающие путь лианы.

Всего несколько часов назад по этой же тропе прошли лошади, и уже снова сомкнулись лианы. Будто тонкие ниточки, они бегут от одного дерева к другому, иногда пропадают среди листвы, но потом снова появляются и плетут, плетут странные, не похожие один на другой узоры.

Сейчас весна. Весной в джунглях все цветет: каждая травинка, каждый кустик и даже гигантские — шестидесятиметровые — деревья сейба. Море цветов, и, наверно, поэтому воздух здесь так напоен ароматом. Радостные краски весны перекликаются с веселым пением тысяч птиц. Изредка их перебивают жалобный клич обезьян и протяжный рев ягуаров.

На небольшой поляне мы остановились и слезли с лошадей. Чтобы размяться, я сделал несколько шагов в сторону леса.

Проводник закричал:

— Стойте!

Я огляделся вокруг, но ничего опасного не заметил. Проводник схватил меня за руку и подвел к лошади. Потом стал что-то торопливо счищать с моих брюк. Но на брюках я ничего не увидел.

Оказалось, он счищал пинолильос. Эти насекомые невидимы для глаза. Они как пыльца — живут на листьях, на траве. Они проникают в поры кожи, и тогда появляется нестерпимый зуд. Это я испытал на себе, несмотря на то что проводник так старательно счищал пинолильос с моих брюк. Страдая от нестерпимого зуда, я всю остальную часть пути думал о том, сколько всевозможных ужасов поджидают человека в этом лесу. Наши слова «заблудился в лесу» совсем не подходят к джунглям. Там можно пропасть, даже когда знаешь дорогу. Хорошо, что сейчас впереди и сзади вооруженные проводники.

Деревня индейцев масатекос предстала перед нами как-то неожиданно. Вдруг джунгли расступились, и я увидел большую, залитую солнцем поляну, на которой в беспорядке расставлены маленькие хижины, сделанные из тонких палок, похожих на бамбук, и покрытые листьями пальмы.

Мое появление в деревне вызвало всеобщее оживление. Женщины в длинных самотканых платьях с красными полосами на груди, почти обнаженные мужчины, голые ребятишки наперегонки сбегались на дорогу и недоверчиво, с любопытством осматривали меня, особенно мои сумки и фотоаппараты. Проводники о чем-то говорили собравшимся, но шум не уменьшался.

Может быть, шум и не утих бы, если бы не появился Маурилио, представитель Национального индейского института, с которым мы познакомились в столице и который приехал сюда на открытие школы. На гортанном языке масатекос он объяснил что-то индейцам и увел меня в свою хижину.

В хижине дымил небольшой костер, бросая блики на стены и на лица людей. Мы сели вокруг костра. Принесли большую корзину с душистыми плодами манго. Обдирая золотистую кожу плодов, мы вели неторопливый разговор.

— Масатекос относятся к мирным племенам, — говорил Маурилио. — Они занимаются сельским хозяйством. В этом поселке живет только часть племени. Сто двадцать шесть семей. Власть у них держит совет старейшин и колдун, которого называют «брухо».

Я посмотрел в небольшое окно, в котором не было стекла. Джунгли засыпали. Смолкли крики обезьян. Правда, какие-то звуки еще неслись из леса. Кто-то будто стонал, кто-то тревожно кликал. Какие-то светлячки, очень яркие и подвижные, то бегали по земле, то прыгали, а иногда и летали.

На черном бархатном небе ярче проступали звезды.

Земля отдыхала от зноя. Воздух еще больше наполнился ароматом. Листья, трава, цветы распустили свои лепестки, чтобы вдохнуть ночную прохладу и набрать живительную влагу для следующего знойного дня,

В темноте, которая так близко подступала к глазам, показались огни фонарей и послышались голоса масатекос. Они пошли охотиться на тапиров. Сколько опасностей ждет их в этом грозном ночном лесу! Я опять вспомнил пинолильос, которые изредка давали о себе знать. Но возможно, эти самые пинолильос и не кусают индейцев.

А беседа у очага продолжалась. Она кончилась лишь за полночь. Но прежде чем лечь спать, индейцы соорудили над моей кроватью полог из марли.

— Наши насекомые любят чужестранцев, — смеясь, сказал Маурилио. — Они вам не дадут спокойно спать!

Маурилио лег на кровать рядом. Я залез под полог. Я слышал, как насекомые тщетно пытались пробиться сквозь марлю. Я долго не мог уснуть. Может, непривычной была кровать с пологом, а может, не спалось потому, что до слуха доносились голоса индейцев. Они расселись на бревнах, которые лежали недалеко от хижины, и говорили о чем-то. Их гортанный говор смешивался со звоном цикад.

— Маурилио! — позвал я.

Маурилио откликнулся не сразу. Очевидно, я нарушил его раздумья. Может быть, он вспоминал детство, проведенное в этой самой деревне. Потом Маурилио учился в школе и теперь живет в городе.

— О чем говорят твои земляки? — спросил я.

— Они хотят завтра собрать деньги и дать их мне, чтобы я купил в городе две винтовки. На днях тигр[44] опять утащил ребенка.

Некоторое время было тихо. Но потом послышался старческий голос.

— Старик говорит, — перевел мне Маурилио, — что тигры едят людей потому, что люди сами в этом виноваты.

Заявление старика было встречено с недоверием. Когда шум немного улегся, старик откашлялся и начал рассказ:

— Жил когда-то человек, и любил он гулять по округе с палкой в руках. (Маурилио переводил мне слова старика, сохраняя даже интонации индейской речи.) И вот однажды повстречались тому человеку на пути тигры. Тигры зарычали, будто хотели сказать: «Зачем ты, человек, пришел сюда?» Но человек не испугался. Он знал, что тигры не едят людей. «Что вы рычите? — спросил человек. — Садитесь рядом. Расскажу я вам сказку. И если понравится, я буду приходить к вам каждый день».

Может, тигры не понимали, что говорит человек, но они послушно сели. Человек не торопясь стал рассказывать. «Однажды шел бедняк по дороге и нашел колечко. Колечко было волшебное: скажи ему, что ты хочешь, и тут же твое желание исполнится. И стал тот бедняк королем… А что случилось с колечком, я завтра расскажу», — пообещал человек и ушел.

Тигры долго сидели на том месте, рычали, потом ушли. Но на следующий день в тот же самый час они собрались около камня. Пришел человек. Он сел на камень и продолжал рассказ: «Король подарил то колечко королеве. И она носила его. Но вот приехал один заморский шарлатан-доктор, усыпил королеву, снял с нее драгоценное колечко и уплыл далеко за океан…»

И опять ушел человек. На следующий день снова собрались тигры, и он снова пришел, и так повелось каждый день. После полудня, когда немножко спадала жара, тигры собирались около камня. Обязательно являлся человек и продолжал свой рассказ.

Но однажды человек не пришел. Слишком много накопилось у него дел по хозяйству. А тигры сидели и ждали. И так как человек не пришел, они решили навестить его ночью. Они взобрались на хижину, стучали по крыше лапами, но человек делал вид, что не слышит их. Наутро человек притащил к дому много камней и сделал из них высокий забор.

Тигры снова пришли ночью и, увидев забор, поняли, что человек больше не хочет встречаться с ними… «Значит, он нарушил обещание, — решили тигры. — Он не хочет больше рассказывать нам сказки». Тигры разломали крышу дома и съели человека. С тех пор они мстят людям.

— Нечестный был тот человек, — задумчиво произнес кто-то из слушателей. — Пообещал — выполняй!

— А ты думаешь, все звери и птицы честные? — послышался звонкий задиристый голос. — Как бы не так! Вот, например, курица. На вид невзрачная тварь, а ведь она просто обманщица. Говорят, тысячу лет назад на земле был такой голод, что звери и птицы умирали. И однажды курица — она тогда была дикой птицей — прилетела из тропического леса в деревню и увидела на пороге дома женщину с кукурузным початком в руках. Курица жадно глядела, как женщина выковыривает из початка золотые зерна и бросает их себе в рот. Может быть, потому, что курица была очень голодна, она вдруг подошла к женщине и заговорила человеческим голосом. «Дай мне хоть несколько зерен», — попросила курица. Женщина удивилась. Впервые она слышала голос курицы. Но зерен у нее было мало, и она не хотела отдать их. «Кшш!» — крикнула женщина. Курица не улетела. «Лучше ты мне дай поесть, — еще громче сказала курица, — или я придумаю тебе такое наказание, какого ты не ожидаешь». Женщина испугалась и дала несколько зерен курице. Курица проглотила зерна и осталась жить около дома. А женщина, боясь наказания, обещанного курицей, накормила ее и на следующий день, а потом привыкла кормить курицу всегда.

Индейцы негромко посмеялись. Посмеялся вместе с ними и Маурилио. Я тоже улыбнулся, представив безобидную курицу в роли обманщицы.

На том и кончились индейские посиделки. Мягко ступая босыми ногами, индейцы направились по тропинкам к своим хижинам. В лесу смолкли цикады. Вскоре заснул Маурилио. А я лежал с открытыми глазами. Была какая-то удивительная, отрешенная тишина, которую я ощущал впервые в жизни. Тихо было не только здесь, но и за сотни километров вокруг. Это был океан тишины.

И мне подумалось о том, как же должен чувствовать себя индеец в грохоте больших городов, шумных железных дорог и автомобильных трасс. Так велика разница между этим миром и тем, откуда прибыл я! И сон в этой тропической ночи в джунглях был иным, не похожим на тысячи снов, виденных мною до этого.

Новый день в деревне начинается рано. Звонкий лай собак и крики петухов, плач детей и странный говор хозяек перемежаются с криками обезьян в лесу, которые тоже очень рано начинают свой трудовой день.

Я выглянул из хижины и увидел на площадке ребятишек, голых, чумазых, с круглыми и удивительно подвижными глазами. Некоторые из них что-то грызли — наверное, палку сахарного тростника. Здесь же стояли взрослые и с любопытством ждали, когда же появится иностранец.

Вместе с Маурилио я вышел из хижины. Поздоровался со всеми по-испански, но, видимо, я мог сделать это и по-русски, потому что мало кто из этих людей знал испанский. Да индейцам, очевидно, не так уж и важно было поговорить со мной. Важно идти рядом, рассматривая мое лицо, одежду, фотоаппарат, часы.

Так я и шел по улице — в шуме гортанных споров и разговоров. И наверно, со стороны был похож на пленника этого индейского племени.

Отсюда, с улицы, хорошо были видны небольшие квадраты кукурузных полей, окруженных плотной стеной джунглей. Трудно в этих краях отвоевывать землю у леса. Лес так силен, что он снова и снова пускает свои корни на расчищенных под посевы участках. Правда, крестьяне сеют не так, как у нас. Они берут острую палку, делают ею углубление в земле и бросают туда зерна кукурузы. Три года без всяких удобрений земля дает хорошие урожаи. На четвертый год расчищается новый участок, а старый зарастает.

Жизнь у индейцев масатекос проходит на улице, около хижины. Кто-то точит мачете, местный парикмахер стрижет своего собрата. Под большой крышей из пальмовых листьев разместился «детский сад». Из белых простыней, привязанных концами к веревке, сделаны люльки. Пока матери работают в поле, младенцы покачиваются в люльках. Около некоторых хижин иногда увидишь трех, а то и четырех женщин. Большинство индейцев имеют по нескольку жен.

Мы подошли к хижине индейца Монико. Мужчина лет пятидесяти, в белой навыпуск рубашке сидел около входа в хижину. Тут же на земле играли дети. Из хижины выходили женщины и снова скрывались в ней.

Монико очень доброжелательно встретил нас.

— Вот видите, — с гордостью сказал Монико, — это все мои дети, — Он показал на группу голых ребятишек разного возраста, которые затаив дыхание слушали, что говорил их отец. — Кроме пяти законных жен, у меня было еще две временных.

Одна из жен стала мыть кастрюлю недалеко от входа. Разговор она не слушала, как будто он ее не касался.

— Были годы, когда две жены жили в другой хижине, — продолжал Монико. — Оттуда к посевам кукурузы поближе. Но на праздник они приходили сюда, и мы были вместе. У меня каждая жена имеет свою постель. Не как у других, где все спят вповалку.

— Послушай, Монико, — сказал Маурилио, — нужно иметь много денег, чтобы содержать столько жен!

— Это верно! Я каждый вторник, когда в поселке режут скотину, покупаю мяса на пятьдесят песо и поровну делю его между всеми женами. Я справедлив к ним! Но и жены у меня хорошие. Умеют делать все. Пасут скот, сеют кукурузу, нянчат детей, некоторые умеют даже охотиться.

Когда мы покинули хижину Монико и направились к брухо, по узкой тропинке шагала семья. Впереди шел мужчина. За ним гуськом три женщины. За спиной у каждой в мешке сидел ребенок, в руках — тяжелые плетеные корзины. У мужчины никакой ноши не было. Он крутил меж пальцев тоненькую, хорошо обструганную палочку — ведь он глава семьи!

И снова за нами шла толпа индейцев. Правда, когда мы приблизились к хижине брухо, шумный говор смолк. Люди остановились на почтительном расстоянии от хижины.

Я подходил к жилищу брухо с волнением. С детских лет я представлял себе колдуна с гремящим бубном в руках, исполняющим феерический танец. И вот наконец я увижу настоящего шамана.

Первым в хижину вошел Маурилио. Он сказал несколько слов по-индейски и только потом пригласил меня. Переступив порог, я увидел человека, спокойно сидевшего по-турецки на земляном полу. На голове у него была повязка красного цвета. Взгляд опущен.

Мы сели напротив шамана. Но взгляд колдуна не изменился. По-прежнему вид у него был отрешенный и замкнутый.

Я смотрел на брухо и думал о его безграничной власти над жителями поселка. Конечно, дело здесь не только в религиозных чувствах. Брухо единственный человек, который лечит людей. До ближайшей больницы нужно добираться целый день.

— Я лечу только в понедельник, во вторник, в среду и в воскресенье, — хмуро говорил шаман, по-прежнему не поднимая глаз. — В остальные дни лечить запрещено богом. Нельзя лечить ночью. Потому что ночью дух покидает тело и возвращается только утром.

У ног шамана на циновке лежали зерна кукурузы. Иногда он брал их в горсть и бросал на циновку. Потом смотрел на них все тем же безразличным взглядом. Собирал и снова бросал.

Я внимательно вглядывался в лицо брухо, но так и не мог определить возраст этого человека. Маурилио сказал, что никто не знает, сколько ему лет: шестьдесят или семьдесят.

— А где же вы научились лечить людей? — спросил я.

— Нигде! Я все понял сам, — твердо сказал брухо. — Однажды в ночь, лет сорок назад, бог позвал меня к себе и сказал, какие травы лечат людей.

Шаман знает шестьдесят различных целебных трав и листьев. Правда, он лечит людей и чисто колдовским способом. Брухо прикладывает куриные яйца к телу больного и затем зарывает эти яйца в землю, чтобы болезнь пропала. Иногда к больным местам он прикладывает перышки индюка.

Но прежде чем кого-либо лечить, шаман гадает на зернах маиса. Он берет кукурузный початок и аккуратно выковыривает зерна из одного ряда по горизонтали. Когда у него в руках появляется двадцать пять зерен, два из них он зачем-то откладывает.

Потом расстилает на циновке белый платок и начинает читать молитву, очевидно известную только ему одному. В это время брухо перекладывает зерна из одной руки в другую. Голос его то взвивается до высокой ноты, то падает, то вдруг звучит монотонно. Молитва становится все тише, наконец губы едва шепчут слова, и он бросает зерна на белый платок. Молитва смолкает, шаман смотрит, как расположены зерна. В одном случае он видит, что человек должен умереть. В другом зерна рассказывают ему, как нужно лечить больного.

— За лечение я беру недорого, — сказал брухо. — Два песо. Но если зерна мне говорят, что я не смогу вылечить человека, я ему об этом прямо объявляю.

Уходя от шамана, мы сказали «до свидания», но он не ответил. Он по-прежнему хмуро смотрел в землю.

Брухо не хочет уступать свою власть кому бы то ни было. И он отчаянно борется против всего нового, что приносят в поселок такие люди, как Маурилио. Маурилио рассказал, что, когда было начато строительство плотины на реке Попалоапан, шаман усмотрел в этом подрыв его авторитета и подговорил индейцев по ночам разбирать плотину. Строители не могли понять, в чем дело: каждую ночь с плотины исчезали сотни небольших камней. А когда узнали причину, выставили караул. Солдаты стреляли по ночам холостыми патронами.

— Школа, которую мы построили в этом поселке, — говорил Маурилио, — стоила нам немало трудов. Брухо был против. «Масатекос жили сотни лет без школы и еще будут жить. А если вы отпустите ваших детей в школу, — запугивал он жителей, — бог прогневается и накажет всех нас». Однако школа была открыта.

Мы вышли на окраину деревни. Все так же за нами следовала группа индейцев, голых мальчишек и девчонок. Маурилио показал мне школу. Она была сделана из досок, листьев пальмы и напоминала деревенский сарай.

Уроки проходили на открытой поляне, рядом со школой. Все школьники (их было не меньше семидесяти) сидели на двух длинных бревнах, как грачи на проводах. Перед ними стоял учитель.

И сразу же за спиной у ребят начинался лес. Лианы, словно толстые канаты, свисали с деревьев. На ветках сидели большие разноцветные птицы и глядели на поляну, чуть наклонив набок голову. И казалось, что там, в тени зелени, прячутся обезьяны и, может быть, тоже слушают учителя.

— Сколько у вас рук? — спрашивал детей учитель по-испански.

— Две, — отвечали ученики.

— Сколько ног?

— Две.

— Голова?

— Одна.

Учитель объясняет новые слова.

— Лю-ди! На-род! Мек-си-ка! — хором повторяют ребята.

Познакомившись со мной, учитель стал рассказывать ребятам на их языке о нашей стране, которая очень далеко и в которой бывает так холодно, что выпадает снег.

Вдруг потянулась кверху рука паренька лет десяти. Учитель перевел мне его слова:

— Скажите, когда бывает снег, все люди умирают?

Я объяснил мальчику, что зимой мы надеваем шубы из шкуры животных.

Когда учитель перевел мои слова, ребята долго смеялись и что-то энергично доказывали друг другу.

— Ребята говорят, — перевел учитель, — что если человек наденет шкуру, то он будет похож на обезьяну.

Я не мог отказать этим индейским ребятам в смышлености и рассмеялся вместе со всеми.

Урок был окончен. Учитель построил детей и повел к тому месту, где возвышается мачта и на ней трехцветный мексиканский флаг. По команде дети приложили руки к груди, и один из учеников, очевидно самый достойный, подошел к мачте и спустил флаг. Дети хором сказали:

— До завтра, учитель! — и разошлись, унося с собой новые испанские слова: «Ноги две! Голова одна! Руки…»

…Через несколько лет я снова был в тех краях, где обитают индейцы масатекос. Нас пригласили на торжество по случаю окончания строительства плотины на реке Тонто.

Машина остановилась у небольшого домика неподалеку от плотицы. Встретил нас заместитель директора координационного центра антрополог Рауль Родригес.

Наверное, он был рад нашему приезду. Он проводил нас в свой кабинет и посадил на длинную скамейку, которая стояла у стены. Каждому предложил бутылочку холодной кока-колы.

— Прежде я хочу рассказать о плотине, — с улыбкой начал Родригес и достал из стола какие-то бумаги. — Это огромное сооружение, которое даст нам возможность создать искусственное водохранилище протяженностью в пятьдесят четыре километра и шириной в четырнадцать километров. Здесь будет построена электростанция, которая даст стране ток.

Родригес перелистнул страничку, и радостная улыбка погасла на его лице. Он посмотрел на нас и снова взглянул на бумагу, лежавшую перед ним.

— Вы знаете, что на землях, которые затопит вода, живут и индейцы масатекос. Мы должны переселить их.

Мексиканский журналист Луис Суарес, сидевший рядом со мной, глубоко вздохнул и сказал:

— Несчастные индейцы. Сколько раз их переселяют!

— Индейцы не хотят уходить из своих поселений, — продолжал Родригес. — Агитаторы объясняют индейцам, что вода затопит селение. Индейцы не верят нашим людям.

Я вспоминал тот первый визит к масатекос. Ту удивительную девственную тишину, те наивные сказки о тигре и курице… Сообщение Родригеса о переселении индейцев наводило на меня грусть. Разговор не клеился. Родригес предложил отправиться по водохранилищу на катере.

Катер мчался, оставляя за собой пенистый белый след. Вдоль берегов реки Тонто — поселения индейцев. Некоторые жилища уже затоплены. Из воды торчат только крыши. Издали кажется, что крыша плывет по воде, как загадочный корабль.

Рауль Родригес ведет катер к небольшой горе, на склоне которой приютилась деревенька, десяток домов из досок, под крышей из пальмовых листьев. На земле сидят женщины с детьми. Мужчины вырубают из толстого дерева лодку. В их руках нет топоров и рубанков… Они делают лодку только при помощи мачете.

Приближение катера вызвало волнение у жителей поселка. Женщины взяли своих детей и скрылись за домами. Бросили работу мужчины и ушли.

Когда причалил наш катер, на берегу появился касик (вождь) в сопровождении двух вооруженных индейцев. Он остановился, ожидая нас.

Касик был одет в белые холщовые штаны и такую же рубаху. На его поясе с одной стороны висел мачете, с другой — расшитый замысловатым узором кошелек и самодельная фляжка. Очевидно, с текильей.

— Здравствуйте, — сказал Рауль Родригес.

Касик кивнул в знак приветствия и, уперев одну руку в бок, очень настороженно посмотрел на Родригеса.

— Когда вы думаете покидать эту землю? — спросил Рауль Родригес по-испански.

Касик отрицательно покачал головой.

— Но у вас же в деревне тридцать семей, дети. У вас есть скот. Если вода подступит, вы не сможете перевезти их на Большую землю.

Рауль Родригес говорил громко. Он энергично размахивал руками. Возможно, два вооруженных индейца не понимали его слов. Но они как-то угрожающе приподняли винтовки.

— На этой земле могилы наших отцов, — сказал касик. — Бог не велит покидать их.

— Вы поймите, — продолжал Рауль Родригес, — если вода не затопит вас сейчас, то в период дождей она поднимется еще больше, и тогда будет беда.

— Как прикажет бог! — ответил касик.

Рауль Родригес развел руками и пошел к катеру.

— Все равно им придется покинуть эту возвышенность, — сказал он, когда мы были в пути. — Вода заставит их это сделать.

— Куда же они пойдут? — спросил Луис Суарес.

— Они могут поселиться тут неподалеку, в джунглях.

— Опять они должны расчищать себе новые участки для посева, строить жилища? — вздохнул Луис.

— Мы поможем им, — сказал Рауль Родригес.

Катер мчался к следующему острову. Там тоже были индейцы племени масатекос, которым очень скоро придется покинуть свои жилища и искать новое пристанище в джунглях.

ТАРАУМАРА БЕГУТ ДАЛЬШЕ ВСЕХ

Однажды мексиканская газета «Эксельсиор» сообщила, что Соединенные Штаты намерены оказать помощь индейцам тараумара, которые, как пишут в США, «ежедневно умирают десятками от голода и нищеты».

Благотворительность американцев вызвала возмущение в Мексике. Мексиканцы, конечно, признают, что положение тридцати тысяч семей индейцев тараумара в районах Чиуауа и Соноры тяжелое. Но они считают заявление американцев демагогией.

Газета «Эксельсиор» поместила рисунок, изображающий автопоезд США–Мексика, который заблудился в пустыне и не может найти верный путь.

«Где тараумара? Мы хотим им помочь!» — кричит американец мексиканцу, встретившемуся в пути.

«Вы лучше поезжайте к себе домой, в Алабаму, и помогите своим неграм», — отвечает мексиканец.

Мексиканское правительство и Национальный индейский институт, конечно, прилагают усилия, чтобы решить проблему индейцев, в том числе и тараумара. Может быть, эта проблема была бы решена, если бы из Мексики в США не утекало столько средств в виде прибылей американских монополий, действующих в различных районах страны. Поэтому мексиканцы и воспринимают так болезненно всякую благотворительность своего северного соседа.

История индейцев тараумара, очевидно, немногим отличается от истории других индейских племен, населяющих Мексику. Так же их теснили со своих земель испанские завоеватели, а потом чабочи — так индейцы называют метисов земледельцев и лесопромышленников. Теперь тараумара живут в горах, на землях, не очень пригодных для земледелия. Для пахоты здесь используются лишь плоскогорья да узкие речные долины.

Тараумара — очень мирный и простодушный парод. Тараумара строят свои жилища подальше от дорог, от поселений чабочи. «Лучше их не видеть, лучше их не слышать».

Может быть, из-за дальности поселений индейцы тараумара стали удивительными бегунами. Попробуйте-ка покрыть расстояние тридцать–сорок километров в день. Сбегать из удаленного жилища на базар и обратно.

Внешне тараумара не производят какого-то особого впечатления. Это люди невысокого роста. У них крупные черты лица и волевой подбородок. И сколько силы и выносливости заложено в них!

Немногим удается присутствовать на состязаниях индейцев тараумара, которые они проводят у себя дома, в горах. Индейцы не любят чужих, потому что они никогда не были их друзьями. К тому же местные колдуны считают, что чужие люди могут сглазить бегуна. И все-таки на таком удивительном состязании иногда удавалось присутствовать журналистам.

В назначенный день с утра на краю деревни на лужайке собирались индейцы тараумара. Бегуны намазывали ноги маслом и лежали на траве. Рядом с ними стоял колдун. Он шептал что-то себе под нос и размахивал правой рукой, отгоняя злых духов.

Неподалеку на траве лежала доска для закладов и на ней камень. Тут же сидел казначей. Те, кто хотел биться об заклад, должны были положить деньги на доску и прижать их камнем. Казначей запоминал, на какого бегуна поставлены эти деньги. Если у тебя нет денег, можешь принести из дома вещь и договориться с кем-либо.

Индейцев собиралось все больше. Они приходили и ложились на траву. Лежали молча и лишь иногда поднимались, чтобы посмотреть, кто что кладет на доску закладов.

Солнце припекало все сильнее. Но тараумара не торопились начинать состязание. Когда наступил полдень, деревенский судья, убедившись, что собрались все жители деревни, начал судебное заседание. Житель деревни, молодой парень, украл у местного деревенского старосты топор.

Вор сидел тут же в рваной одежде и в уарачи[45].

Суд начался. Лица всех участников судебного заседания спокойны.

— Не воруй, — поучал старик вора. — Как тебе не стыдно красть у своих же односельчан? Тебе не приходит в голову, что все равно мы узнаем о твоем преступлении.

Выступали другие участники заседания, все говорили спокойно, без раздражения, потому что по индейским правилам раздражение унижает человека.

Но вот бегуны просят у судьи разрешения начать состязание. Заседание суда приостановили. На обочине дороги полукругом были положены шесть камней — это означает, что участники состязания должны пробежать шесть кругов по двадцать четыре километра…

Колдун поднимает с земли два дубовых шара величиной с кулак и совершает над ними молитву. Состязание начинается. Бегуны босыми ногами подбрасывают шары и бегут. За бегунами устремляются их болельщики.

Судьи снова сели на свои места и начали поучать вора.

Суд приговорил вора к пяти дням принудительных работ на строительстве дороги.

А бегуны продолжали свой путь. Часа через два они прошли первый круг и появились на дороге, по-прежнему подбрасывая перед собой дубовые шарики. Но индейцы не обращают на бегунов особого внимания. Это только первый круг. Впереди еще пять кругов. Индейцы расходятся по домам готовить пищу к ночному торжеству.

Когда солнце скрылось, к бегунам присоединились факельщики-индейцы. Без них не увидишь на дороге дубовый шарик. А бегун все время должен находить его и подбрасывать впереди себя пальцами босой ноги.

Никто не подсчитывал время. Оно уже давно шагнуло за полночь. Бегуны сделали пять кругов, они пробежали больше ста километров. Они устремились на последний круг.

Теперь вслед за бегунами отправились новые болельщики. Среди них женщины. Они не отстают от мужчин.

Все больше народу собирается на лужайке.

Индейцы волнуются: кто же будет первым? И когда бегуны в сопровождении факельщиков появляются на склоне горы, все радостно кричат: «Гуэрига! Гуэрига!»[46]

Бегуны пробежали сто сорок четыре километра, но индейцы знают, что у них еще есть силы.

— Гуэрига! — кричат индейцы.

Тараумара бегут быстрее…

ИНДЕЙЦЫ ПОБЕЖДЕННОГО ПЛЕМЕНИ

Босые, огрубевшие от ходьбы ноги ступали по узкой тропинке, которая пролегла среди острых камней и шипов агав, по выжженной, раскаленной солнцем земле. Ноги ступали уверенно — они привыкли к такой ходьбе.

Шли двое. Мужчина Исидро и женщина Агава, за плечами у которой был ребенок. Вернее, шли не двое, а может быть сотни людей. Ведь сегодня понедельник, базар в Иксмикильпане.

Все богатство Исидро было у него на плечах. Целую неделю они с женой трудились, чтобы в понедельник отнести плоды своего труда на базар. Муж резал мясистые листья магэя. Он очищал их от колючек, отбивал длинной палкой, потом клал на доску и скребком, как плотник рубанком, соскребал с волокон мякоть. Волокна сушились на солнце, и затем жена плела из них платки — айяте. «Удивительное это растение — магэй! — подумал Исидро. — Если бы не было магэя, наверно, нам бы пришлось умереть с голоду. Сколько оно дает людям благ, хотя на вид хмуро и неприветливо!»

Исидро взглянул вдаль, где виднелись кусты магэя, — словно кривые острые кинжалы, они торчали из земли.

Он вспомнил свои кусты. Он знал каждый из них, помнил год, когда посадил. Вернее, посадил не он, а Фуэнтес — его называют в селении человеком с легкой рукой. Он только и делает, что сажает магэй. Другую работу он не выполняет — ему нельзя портить руки. Фуэнтес сажает магэй только в тот день, когда зарождается луна. Четыре дня перед этим он молится. Сажать магэй приходит в чистой белой рубашке. А индейцы стоят вокруг и просят бога дать растению жизнь.

Магэй живет в пустыне, где погибают любые другие растения. Даже если в этих местах не было дождей много лет, все равно в толстом стволе магэя содержится семь–восемь литров сладкой воды, которую называют «агуамьель» — медовой. Из нее индейцы делают пульке — хмельной напиток.

А как вкусны цветы магэя, посыпанные солью! Стебель его едят в печеном виде. Шипы магэя используют как гвозди; его листьями покрывают хижины; из волокон делают обувь, веревки и айяте.

Айяте, которые нес Исидро, были разноцветные. Конечно, Агава могла бы сплести себе наряд из этих волокон. Но Исидро очень дешево купил два мешка из-под сахара, и жена сшила из них себе платье. Теперь главное — подороже продать айяте, так, чтобы хватило на жизнь до следующего базарного дня.

«Если бы нам дали за каждый айяте по полтора песо, — думал Исидро, — тогда бы мы смогли купить лекарство для Флоры и десять куартилий[47] маиса. При экономном расходовании нам хватило бы его до следующего понедельника».

Агава шагала по острым камням, но не чувствовала их. Она разговаривала с дочкой, хоть девочка еще не могла произнести ни слова.

— Ты попроси Луну и Солнце, — шептала мать дочке, — чтобы они нам послали удачу на базаре. Чтобы на этот раз было все лучше, чем в прошлый понедельник. Вот если мы продадим айяте по полтора песо за штуку, тогда мы купим все, что нам нужно.

Вскоре муж и жена увидели шоссейную дорогу. Теперь все трое — Исидро, Агава и Флора — неотрывно смотрели на темный, лоснящийся от жары асфальт. Иногда по нему проносились машины: красные, желтые, черные. Они летели как вихрь. Никто из троих ни разу не ездил на машине, хотя Исидро совсем близко подходил к ней и трогал ее бока. Они очень гладкие. Такими гладкими бывают только камни в реке,

Исидро вышел на обочину шоссе. Впереди он увидел других индейцев, которые тоже шли на базар. И хотя дорога была широкая, все шагали один за одним гуськом. Так принято было издревле.

Исидро прибавил шагу. Ему хотелось догнать своих, потому что не так страшно было всем вместе входить на базар.

Вереница индейцев племени отоми становилась все длиннее и длиннее. С других тропинок появлялись новые семьи и молча пристраивались к шествию. Все с надеждой смотрели в сторону Иксмикильпана.

Каждый понедельник в Иксмикильпан приезжают скупщики. В широкополых шляпах, с цветными шарфами на шее, с увесистыми пистолетами на ремне, они больше похожи на ковбоев, чем на торговцев. Правда, приезжают они на базар не на лошадях, а на грузовиках или легковых автомобилях. Они занимают места повыше, чтобы лучше был виден товар.

Вместе с торговцами приезжают фокусники, доктора, продавцы крепкого самогона и табака. Кого только не было в понедельник в Иксмикильпане! И все ждали их, индейцев, уныло бредущих по обочине дороги со своим нехитрым товаром на плечах.

Вот первые индейцы приближаются к воротам базара, у которых стоит круглолицый метис с узкими, как бритва, глазами. Он сборщик пошлины. Индейцы торопливо вынимают из кармана двадцать сентаво и послушно отдают метису за право войти на базар.

— Эй, ты, — крикнул сборщик Исидро, — гони деньги!

— У меня сейчас нет, сеньор, — сказал Исидро и, вынув кошелек, раскрыл его перед метисом. — Когда пойду обратно, отдам.

Метис ловко вырвал из рук Исидро кошелек и положил его к себе в карман.

— Заплатишь деньги, получишь обратно кошелек. Эй, ты, неумытая рожа! — уже кому-то другому кричал сборщик. — Плати деньги!

Исидро направился на базар. Конечно, жаль было кошелька. Это ему подарила Агава. Но что делать!

Едва он прошел несколько шагов, как его увидел скупщик. Он стоял на возвышении. Под широченной шляпой толстое, лоснящееся от жира лицо. В руке у него была плетка.

— Покажи твое барахло, — приказал Исидро скупщик.

Когда Исидро приблизился, скупщик небрежно поднял рукояткой плети один айяте.

— Это превосходный айяте, сеньор, — сказала Агава.

— Баб в мужском обществе не спрашивают, — отрезал скупщик, и женщина замолчала. — Плачу по одному песо двадцать сентаво за каждый.

— Мы хотим по полтора песо, сеньор.

— Он хочет! Мало кто чего хочет. Проваливай! — Скупщик хлопнул плетью по голенищу и отвернулся.

Исидро поднял корзину на плечи и опять двинулся в путь. Ни на шаг от него не отставала жена, которая всегда очень боялась затеряться среди чужих людей.

На центральной площади было уже много народа. Продавцы громко выкрикивали:

— Покупай! Покупай!

Другие не кричали. Увидев индейца отоми, они хватали его за одежду и шептали на ухо: «Дешево продам бутылку агуардьенте[48]», «Заходи в наш балаган. Мы покажем тебе такое, чего ты не видел никогда в жизни. Всего два песо!»

Но у Исидро не было ни сентаво. Он пробирался сквозь толпу с одной надеждой — встретить скупщика, который заплатил бы за каждое айяте полтора песо.

Исидро снова увидел скупщика. Лицо у него было добрее, чем у того усатого. Он снял корзину с плеч и показал айяте.

— Айяте мне не нужны, — сказал скупщик.

— Может, вы купите, сеньор, веревку, — спросил Исидро. — Очень крепкая, я сам делал ее из хороших волокон.

— Покажи!

Исидро вынул из корзины веревку.

Скупщик прикинул ее вес на руке:

— Одно песо! Получай.

— Может, чуточку больше, сеньор, — попросила Агава. — Нам нужно купить лекарство девочке.

— Держи песо и будь довольна.

Скупщик бросил веревку в кузов своего автомобиля.

Исидро взял песо и зажал засаленную маленькую бумажку в руке. Все-таки одно песо есть!

И снова сквозь толпу пробивался Исидро, и за ним покорно шла жена.

На возвышении среди толпы стоял человек и громко говорил что-то. В руках он держал какие-то пакетики, пузырьки и показывал их индейцам.

Исидро пробрался поближе.

— Вы великое племя, индейцы отоми! — кричал человек в очках. — Вы даже не знаете, что много сотен лет назад отоми были самым сильным и храбрым племенем на земле Мексики.

— Это точно, в книгах так написано, — подтвердил кто-то из слушателей.

— Когда ацтеки вторглись в ваши земли, вы разбили их наголову.

Исидро посмотрел на своих собратьев. Все они были маленького роста, хилые. Неужели когда-то они побеждали другие племена?

— А теперь вы становитесь от поколения к поколению все ниже ростом, все слабее телом. И конечно, вы никогда не сможете завладеть хорошими землями, если не будете пить эликсир, который я продаю. Стоит недорого, всего одно песо. По капле каждый день. Вы станете выше ростом и свободнее духом. Ваши дети вырастут быстрее. Покупайте эликсир силы и молодости!

Агава потянула Исидро за рукав и тихо сказала:

— Не забудь о дочке.

Исидро еще продвинулся вперед, не снимая корзины с головы. Он увидел небольшой столик, на котором лежало много разных лекарств. Когда человек передал какому-то индейцу пузырек с эликсиром и получил с него деньги, Исидро не очень решительно спросил:

— У вас нет лекарства от боли в животе?

— У нас все есть, — быстро отозвался человек. — Вот! — Он схватил со стола какой-то пакетик и потряс им над головой. — Порошок от всех болезней.

— А специально от живота нет? — еще раз спросил Исидро, потому что подумал, что от всех болезней порошок стоит дороже, чем только от живота.

— Мои дорогие друзья! — крикнул человек в очках. — Вот стоит передо мной ваш собрат. Взгляните на него.

Все посмотрели на Исидро.

— Он не знает, что, когда болит живот, значит, весь человек болен. Что такое живот? Это значит жизнь. И надо пить это лекарство от всех болезней. Покупайте, отдаю даром — одно песо за кулечек.

«Хорошо, что у меня хватит денег на это лекарство», — подумал Исидро и поскорее отдал бумажку, чтобы кто-нибудь не купил лекарство раньше его.

— Будешь пить понемножку, каждый день перед сном.

— Живот болит у дочки, — пояснил Исидро.

— Давай ей каждый день на ночь. — Доктор похлопал Исидро по плечу.

Исидро выбрался из толпы, а доктор продолжал рассказывать о былом величии племени отоми.

Жена с благоговением осмотрела кулечек с лекарством и спрятала его за пазуху.

Исидро направился на самый край базара. Туда, где стояла небольшая церквушка. В прошлый понедельник он видел там скупщика. У него не было пистолета на ремне и плети в руке. Он улыбался и поэтому казался добрым. «Может, конечно, сегодня его там и нет…»

Исидро издали узнал этого человека. Как и в прошлый раз, он улыбался. Наверно, у него хорошо идут дела!

Исидро подошел к человеку, снял корзину с плеча и поклонился.

Жена смотрела на скупщика из-за спины мужа.

— Вы не купите у меня айяте? — робко спросил Исидро.

— Айяте, говоришь? — весело переспросил скупщик. — Где же ты раньше был? Я уже купил сорок айяте и дал людям хорошую цену — по полтора песо.

Исидро готов был заплакать от горя. Он просил скупщика. Но скупщик только разводил руками и весело улыбался. Ему не нужны были больше айяте.

Исидро опять бродил по базару и предлагал свои айяте. Но никто не хотел их покупать. А он должен был продать их, иначе семья умрет с голоду. В их хижине не осталось ни горстки маиса. Его нельзя достать у соседей, они живут также от понедельника до понедельника. А вся еда — похлебка, две лепешки из маиса и три–четыре чашки пульке.

— Купите, сеньор! Купите айяте! — все истошнее кричал Исидро.

Никто не хотел даже смотреть на платки.

А время шло. Тень становилась все короче. Подступал знойный полдень. Исидро знал, что скоро скупщики уйдут с базара. Они не любят жары. Они пойдут в ресторан и будут пить там прохладное пиво. И Исидро торопился. Он подбегал теперь к каждому, кто хоть чем-то напоминал скупщика.

Наконец он снова столкнулся с тем, у которого были густые усы и плеть в руке.

— Купите! — робко сказал Исидро, показывая на айяте.

— А-а, оборванец, — протянул скупщик и откинул плетью один платок в корзине. — Опять ко мне пришел. Но теперь мне не нужны твои айяте.

— Купите! — повторял Исидро и жалобно смотрел на скупщика. — У меня ребенок!

— Ха-ха! У него ребенок! — крикнул скупщик. — А у меня их, может быть, двадцать.

— Нам нечего будет есть целую неделю. Купите, сеньор!

Агава заплакала, заплакала дочь. Скупщик поморщился и подкрутил свои усы.

— Ладно, оборванец! За мои же деньги я должен глядеть, как вы ревете. Сколько у вас этих айяте?

— Десять.

Скупщик отсчитал десять песо.

— Получай!

— Вы же сказали — по одному песо двадцать пять сентаво.

— Это я раньше сказал. — Скупщик схватил своей большой волосатой рукой айяте и бросил их в кузов автомобиля. — Скажи спасибо, что я плачу тебе по песо за штуку. Делаю это из сострадания, видит бог! Проваливай!

Исидро зажал деньги в кулак. Он мужчина. Ему нельзя плакать. А плакать хотелось от горя. Он шагал по базару. За ним шла жена. Дочка размазывала грязной ручонкой слезы по лицу.

«Сколько маиса я смогу купить на эти деньги? — спрашивал себя Исидро. — Я должен торговаться. И все-таки, как бы я ни торговался, я не могу купить десять куартилий маиса. А если мне дадут на эти деньги восемь куартилий, то два дня из семи мы будем голодать… Может быть, я сумею выторговать десять…»

Жена думала о том же.

Они пришли в те ряды, где продают маис. Маис был насыпан на земле горками. Каждое зернышко, как золотое, светилось на солнце.

Исидро издали облюбовал кучку маиса. Этот маис показался ему самым лучшим. Исидро встал на колени, как будто собирался молиться, потрогал зерно и спросил торговца о цене.

— Одно песо двадцать пять сентаво за куартилью, — сказал продавец, как будто он совсем не был заинтересован в покупателях.

— Продайте нам, сеньор, по одному песо! — попросил Исидро.

— Продайте! — слезливо повторила жена.

Торговец поглядел на обоих и спросил с усмешкой:

— А даром не желаете?

— Вы не думайте, сеньор, — сказал Исидро, — у нас есть деньги, — Он разжал кулак и показал десять засаленных бумажек.

— Есть деньги, так покупай, — грубо сказал торговец. — Дурака валять нечего.

— Так я же за свои деньги могу поторговаться.

— Иди и ешь свои грязные бумажки.

Исидро и жена поднялись на ноги. Им показались обидными эти слова. Ведь все-таки у них есть деньги. И они могут торговаться.

Они прошли еще несколько шагов и остановились около другого торговца. Посмотрели на маис и опять стали перед ним на колени.

Продавец зачерпывал меркой маис и высыпал его в кучу. Делал это он так ловко, как фокусник.

— Сколько стоит, сеньор, ваш маис?

— Одно песо двадцать пять сентаво! — крикнул торговец и еще раз зацепил меркой зерно.

— Может, вы продадите нам чуть дешевле, — попросил Исидро. — У нас есть десять песо.

— Ты, наверно, хочешь купить на эти бумажки, — торговец показал на деньги, зажатые в кулаке Исидро, — сто куартилий маиса?

— Дайте нам десять куартилий, — вмешалась в разговор жена. — Мы как-нибудь проживем до следующего базара.

— На эти деньги могу дать только восемь куартилий.

— Мы вас очень просим, сеньор! Помогите нам, сеньор. Иначе мы умрем с голоду.

— Ладно, — сказал торговец. — Дам вам девять куартилий вместо восьми. Пусть видит бог мою доброту!

Не говоря больше ни слова, торговец зачерпнул меркой золотой маис. Исидро взял один кончик платка зубами, два других растянул руками. Торговец высыпал меру. Потом зачерпнул еще и еще. И так девять раз.

Он делал это быстро, потому что боялся, как бы Исидро не заметил, что мера у него с двойным дном. И вместо девяти куартилий он насыпал ему всего семь.

Исидро отдал деньги и улыбнулся первый раз за весь день, начавшийся на рассвете. Жена тоже улыбнулась. И казалось, что лицо маленькой девочки стало веселее.

Исидро аккуратно связал кончики платка и положил маис в корзину.

Они шли по обочине дороги, один за одним. Они шли к своей хижине, которая стоит на раскаленной земле среди колючих кактусов и камней. И снова впереди семь дней труда, плоды которого опять будут отданы в понедельник скупщикам за то, чтобы как-нибудь прожить еще одну неделю своей долгой, бесконечно долгой жизни.

СЕТИ НА БЕРЕГУ

Старик всегда сидел на этом камне. Камень был округл, он наполовину врос в песок. Старик и сам не знал, когда и почему полюбился ему этот камень. Он помнил лишь, что давно, лет шестьдесят назад, мальчишкой, он впервые пришел сюда. Уже который год старик думал об одном и том же. Как долго лежит этот камень! Он стал даже красивее за эти шестьдесят лет. Вода сгладила его неровности, и он теперь будто улыбался под лучами яркого солнца. А лицо старика давно увяло. Оно было изборождено морщинами и напоминало старый выпотрошенный кошелек.

Старик сел на камень и погладил его. Потом поглядел вдаль. Берег изгибался, словно натянутый лук. Небольшая морская волна набегала на золотистый песок. Там дальше, за камнем, начинался лес. Терпко пахло смолой и хвоей.

Каждый день в это время рыбаки ловили рыбу, их лодка стояла недалеко от камня. Старик хорошо видел их, любовался упругими мускулами молодых парней.

Рыбаков было человек двадцать. Они грузили тяжелую мокрую сеть в лодку. Кланяясь каждой волне, лодка уходила в море. Метрах в трехстах от берега она останавливалась. Рыбаки опускали сеть в воду. Они делали это осторожно, чтобы не порвать или не спутать сеть. На воде появлялась ровная линия поплавков. Потом лодка поворачивала к берегу, гребцы ударяли веслами о воду, и старший рыбак сбрасывал в воду длинные канаты, которые были привязаны к сети.

На берегу рыбаки выстраивались в две шеренги, прицепляли канаты к поясам и по команде старшего тянули сеть, негромко напевая. В такт песне рыбаки делали босыми ногами шаг, и сеть на полметра приближалась к берегу.

Чем ближе сеть, тем зорче смотрят в море глаза рыбаков. Если бы можно было пронзить взглядом толщу воды и заглянуть туда!

Старик, приставив руку козырьком ко лбу, тоже ждал. Он даже издали мог определить, много ли рыбы будет в сети. Ведь он столько лет рыбачил.

Рыбы было мало, несколько пампано, несколько сьеры[49]. Всего килограммов шесть.

Рыбаки сортировали рыбу. Мальчишки сматывали канаты. Старик поднялся с камня и, опираясь на палку, медленно пошел к рыбакам. Он шел у самой кромки воды, где песчаный берег тверже.

— Здравствуй, — сказал старик старшему рыбаку, Педро, подойдя к нему совсем близко и приподняв над головой свою старую соломенную шляпу.

— Плохо наше дело, — сказал Педро. — Почти неделю не идет рыба. Хозяин грозится отнять у нас лодку и сеть. Мы обещали ему прибавить плату на одну часть. Вот посуди сам: делим рыбу на сорок частей, нам, рыбакам, каждому по одной части, а ему пятнадцать.

Облокотившись на палку, старик смотрел на Педро, будто изучал его смуглое от солнца и ветра лицо.

— Мы, бывало, платили хозяину только десять частей! — сказал старик.

— «Бывало, бывало»! — раздраженно отозвался Педро. — Бывало, хозяева честнее были и рыбы было больше. Видел, какими сетями мы ловим? А наши добрые соседи гринго ловят рыбу в наших водах траулерами. Незаконно ловят. А на этих траулерах каких только аппаратов нет! Посмотрят в специальную трубу и все видят, что под водой делается. Вынимают всегда полные сети. И холодильники у них тут же, на траулере. А у нас? Много рыбы поймаешь — плохо: жара, хранить ее негде. Скупщикам за полцены отдаешь. Мало — тоже плохо! — Старший рыбак махнул рукой и выругался. — Сейчас еще закинем. Может, сжалится над нами святая дева Мария.

— Ты бы закинул напротив того камня, — сказал старик, показывая на свой любимый камень. — Лет сорок назад мы ловили там. Много рыбы попадалось.

— Можно попробовать, — согласился Педро.

Рыбаки погрузили сеть в лодку и столкнули ее с мели. А старик, опираясь на палку, опять шел у самой кромки воды, там, где песчаный берег потверже, и на старом морщинистом лице была улыбка.

Лодка ушла от берега и остановилась. Рыбаки опустили сеть в воду. Когда на воде появилась ровная линия поплавков, они направили лодку к берегу, как раз к тому месту, где был камень.

Старик к этому времени подошел к своему камню и устало опустился на него. Слишком большой путь проделали его старые ноги. Приложив руку козырьком ко лбу, он смотрел на лодку, и улыбка по-прежнему украшала его лицо.

Рыбаки на берегу выстроились в две шеренги. Когда лодка подошла, они взяли канаты и прицепили их к поясам. Снова затянули песню и снова в такт песне шагали босыми ногами по песку, не спуская глаз с моря.

Старик тоже смотрел в море. Лет сорок назад у него была сеть куда меньше, но каждый раз вынимали воз рыбы. И сейчас виделось старику, что в сети уйма рыбы. Она бьется в упругие клетки, но не может вырваться.

Все ближе поплавки. Все напряженнее тишина на берегу. Как хотелось бы старику стать в ряд вместе с этими мускулистыми ребятами и, крепко ухватив руками канат, тянуть его! Но за плечами были восемьдесят два года.

Сеть была уже близко от берега. Она изогнулась как подкова. Старик привстал от волнения, но между поплавками и берегом вода была тихая. Вскоре вся сеть показалась на берегу, и в ней опять было всего несколько штук пампано и сьерры.

К старику подошел Педро.

— Плохо дело! Видно, мы провинились перед богом, — сказал он.

Снова рыбаки стали сматывать сети и грузить в лодку. А старик сидел на камне и, опершись на палку, смотрел вдаль. И так ясно видел рыбу, которую ловил на этом месте сорок лет назад… Большая, серебристая, она билась на песке, и люди весело кричали и плясали от радости. Потом он думал о гринго, о том, что у них есть специальные корабли и трубы, в которые даже под водой можно разглядеть рыбу. Старик никогда не видел таких кораблей и труб и сейчас пытался представить их.

Солнце уже скрылось в горах. Рыбаки растянули сети на песке и ушли. А старик все сидел и думал.

Над сетями в поисках рыбешки кружились хищные сопилото. Они размахивали черными крыльями, протяжно кричали, и крик их разносился над дремлющим берегом, над вековыми соснами и хижинами, очень похожими на те, что стояли здесь несколько веков назад.

НА КОЛЕНЯХ

Запыленный автобус прибыл в Гуанахуато и остановился на площади перед базаром. Приехавшие на базар пассажиры спешили покинуть автобус, чтобы занять у прилавка места поудобнее и разложить свой товар.

Только одна пара, муж и жена, уже немолодые люди — им, наверно, перевалило за пятьдесят, — не торопились покинуть автобус. Когда все вышли, муж взял жену под руку и осторожно повел к выходу. И было что-то торжественное в их походке и в одежде. На нем была новая широкополая шляпа, отороченная черной каемочкой, новая белая рубашка, на ней — белое платье и черный легкий платок, спадавший с головы на плечи. Они молча вышли из автобуса. На тротуаре жена сняла туфли и отдала их мужу. Босиком она сошла на булыжную мостовую и опустилась на колени. После этого она посмотрела на небо, сложила на груди руки, и губы ее прошептали молитву. Поправив платок на голове, женщина пошла по мостовой на коленях. Муж шагал рядом.

На улицах Гуанахуато всегда мало народа. Это город печальной судьбы. Гуанахуато называли прежде жемчужиной Мексики. Золото, серебро, олово — все это добывалось здесь, в Гуанахуато. В XVI и XVII веках сюда устремлялись испанские гранды и священники. Одни приезжали сюда, чтобы набить кошельки. Разбогатев, они строили в Гуанахуато дворцы не хуже тех, что были в Андалусии или Севилье. Люди божьего храма отправлялись в Гуанахуато тоже с целью обогатиться. Но вслух говорили о своей великой миссии — превращении темных индейцев в добрых католиков. И конечно, в Гуанахуато строились храмы. Чем больше добывалось золота на рудниках, тем выше и могущественнее были эти храмы.

Слава Гуанахуато гремела в Европе. Может быть, она не померкла бы и по сей день. Но в начале этого века подземные воды прорвали заслоны, и рудники были затоплены. Кончилась жизнь рудников, подаривших несметные богатства их владельцам, кончилась жизнь города, созданного этим богатством. Но по-прежнему открываются по утрам многочисленные храмы Гуанахуато. И сюда стекаются из окрестных деревень и поселков верующие. Поэтому у прохожих не вызывала удивления женщина, двигающаяся на коленях, и мужчина, идущий рядом, с туфлями в руках.

Лицо мужа было задумчивым, в глазах жены было видно благоговение и восторг. Ей казалось, что каждый шаг на коленях — это ступенька к богу. Она знала, что сегодня ей нужно будет сделать еще много сотен шагов по круглым камням мостовой, но это не пугало ее, а, наоборот, укрепляло в ней веру в бога и в чудо, которое все-таки свершилось. Сколько раз за последние два года мечтала Хасина об этом чуде!

Два года она лежала в постели. Разве можно объяснить другому человеку, как трудно быть прикованной к постели! Колени распухли, стали чужими, и она не могла ходить. Она лежала на спине и смотрела в потолок немигающими, печальными глазами. Потолок был белый. Когда-то она сама белила его. И хорошо, что он был белый: можно было смотреть на него и вспоминать прошлое и даже что-то увидеть, если очень захочешь, как в кино на экране.

Больше всего Хасинта любила вспоминать те годы, когда она была сильной, когда могла без устали пройти десятки километров, носить воду в больших ведрах, пахать землю, шагая босиком по мягкой борозде вслед за сохой. Все, что было в прошлом, казалось таким заманчивым и прекрасным.

Часто Макарио, который шагал сейчас рядом, садился на кровать и убеждал Хасинту: «Все пройдет, ты будешь ходить, как прежде!» Хасинта улыбалась. Она знала, что Макарио любит ее! Прожито тридцать лет вместе. Сколько радости и, конечно, горя осталось позади! Лицо мужа было таким близким, каждая морщинка была знакома.

Очень похож на отца был сын Хорхе. Ему уже стукнуло двадцать, когда он полюбил девушку из соседней деревни. Она была невысока ростом. Глаза у нее были большие и черные. Такие же черные, как и волосы. Хорхе полюбил ее и каждый вечер ходил в ту деревню. «Я скоро женюсь на ней», — сказал он матери и отцу. И они были согласны. Пусть женится, парню уже двадцать лет!

Но однажды Хорхе не вернулся домой. Всю ночь отец и мать не сомкнули глаз. Рано утром Макарио поехал в ту деревню и вскоре вернулся. На повозке лежало тело Хорхе с кровавой ножевой раной в груди. Один из парней при всех оскорбил невесту Хорхе. Хорхе ударил парня по лицу и тут же получил удар ножом в грудь.

Воспоминания о сыне отвлекали Хасинту от боли, которую она испытывала, шагая по мостовой. Не поднимая глаз на мужа, Хасинта сжала его руку, и он ответил тем же, как будто знал, о чем думала и что испытывала сейчас Хасинта. А может быть, и на самом деле знал — ведь прожито вместе тридцать лет.

…Булыжная мостовая поднималась в гору. Хасинта хорошо знала дорогу в церковь Сан-Диего. Еще не один поворот надо пройти по мостовой, миновать не один спуск и подъем, прежде чем увидишь высокие башни старинного храма. И хотя колени уже болели и так остро чувствовали каждый камешек мостовой, она продолжала свой путь.

Хасинта пыталась смотреть вперед и думать только о боге. Бог для нее существовал в образе святого сеньора Вильясеки[50]. Его статуя стояла на алтаре, и по праздникам ее выносили из церкви, чтобы показать народу. Вид у Вильясеки был добрый, немножко старомодный. Но только такими и бывают святые. А как часто она разговаривала с Вильясекой в те дни, когда погиб сын! Она вдруг вспомнила могилу сына — маленький холмик земли. Она приходила на могилу, опускалась на колени и, уткнувшись лицом в землю, плакала. Сколько раз Макарио уводил ее с кладбища! Но какая-то сила опять и опять вела ее к могиле. Она вставала на землю коленями и плакала. Может быть, от этого стали болеть колени. Они распухли.

Макарио вызвал врача, и тот сказал, что у Хасинты началась болезнь суставов — полиартрит. Врач прописал лекарство, взял за визит деньги и ушел. А ноги по-прежнему не сгибались в коленях. Макарио позвал другого врача. Тот тоже прописал лекарство, взял деньги и ушел. Жена знала, что у Макарио нет денег, что он продает все, что можно продать. Но Макарио так хотел вылечить Хасинту — только она одна осталась у него на свете. Макарио продавал вещи и звал все новых и новых докторов. Когда он продал все, что можно было продать, он сел на кровать Хасинты и заплакал. Он плакал, как дитя, плечи его вздрагивали. Хасинта глядела на белый потолок и молила святого Вильясеку спасти их, вылечить ее ноги.

Вот с того самого дня она денно и нощно молилась и молилась. И вдруг свершилось чудо: ноги ее стали меньше болеть. И она сумела согнуть их в коленях. Потом ногам стало еще легче. Она поднялась с постели. Макарио не верил своим глазам и от радости целовал Хасинту так же страстно, как в далекие молодые годы. А Хасинта поклялась отблагодарить своего спасителя Вильясеку — пройти на коленях от базара до храма Сан-Диего.

…Из-за крутого поворота навстречу Макарио и Хасинте выскочила машина. Она чуть не сбила Макарио и, проехав несколько сот метров, остановилась. Из машины вышли двое мужчин и женщина.

— О-о, какая странная пара! — воскликнула женщина на ломаном испанском языке.

— Это благодарность богу, — услужливо ответил мужчина на чистом испанском языке, наверное, гид.

— Боб, — приказала женщина другому мужчине, — сфотографируй их. Это будет редкий кадр.

Мужчина забежал вперед, присел и стал бесцеремонно снимать Макарио и Хасинту. Хасинте хотелось закрыть лицо. Но потом она решила, что ей все равно. Ведь она идет к богу. Она попыталась думать о сеньоре Вильясеке.

Американец снимал с разных сторон, перекидывался веселыми словечками со своей спутницей, смеялся и опять приседал, чтобы в упор снять удивительную пару.

— Куда они идут? — спросила американка.

— Наверно, в храм Сан-Диего, — ответил гид.

— Поехали туда.

Все сели в машину и умчались в ту сторону, где находился храм Сан-Диего.

А Хасинта по-прежнему двигалась на коленях. Было уже недалеко до храма. Один поворот — и горка. Небольшая горка. Но камни мостовой теперь с каждым шагом казались все острее и острее. Хасинта крепче сжимала руку мужа и молчала. И он молчал, тихо шагая рядом. А Хасинта молила бога только об одном: чтобы у нее хватило сил дойти.

Показался храм Сан-Диего. Хасинта и Макарио взглянули на его высокие шпили. Тяжелые двери были открыты. Над дверьми были лепные украшения. Квадратные колонны прочно стояли у входа. Все говорило о вечности. И действительно, все здесь было вечно. Храм стоял уже не одну сотню лет.

У входа сидел сгорбленный старичок и торговал священными предметами: иконами, статуэтками святых, гвоздями, которыми распяли Христа. Этот человек казался таким маленьким и ничтожным на фоне могучих стен. Но это так и должно быть — ведь храм вечен, а человек временный жилец на земле.

Хасинте и Макарио все было знакомо в этом храме. Еще в детстве они приходили сюда вместе с родителями. Каждая ступенька была чем-то памятна. Правда, Хасинта не знала, сколько этих ступенек. И она жалела сейчас, что никогда прежде не считала их.

На мостовой недалеко от храма стояла та самая красивая машина, на которой приехали американцы. Хозяева автомобиля поджидали удивительную пару наверху, у входа.

Хасинта поставила колено на первую ступеньку и прошептала молитву. На мраморной ступени колено не так болело, как на булыжной мостовой. Хасинта поднялась на следующую ступеньку и еще на одну. На каждой белой мраморной ступени оставалось кровавое пятно. Но теперь она твердо знала, что у нее хватит сил отблагодарить святого Вильясеку.

— Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, — шептали губы Хасинты.

И наконец, последняя ступенька. Хасинта опять прошептала молитву и направилась к входу. Теперь она двигалась по каменным плитам храма, печатая на них кровавые следы.

Макарио остановился у входа, положил шляпу на пол, встал на ее широкие поля коленями и прочитал молитву. Когда он поднялся, к нему подошли американцы.

Американец похлопал Макарио по плечу и, перестав жевать резинку, спросил:

— Вы муж этой женщины?

— Да, сеньор, — ответил Макарио.

— Зачем она сбивает свои колени о мостовую?

— У нее, сеньор, болели ноги. Врачи брали деньги, а вылечить не могли. Жена стала просить святого Вильясеку помочь ей, и он помог.

— Послушай, Элен! — крикнул американец своей подруге. — Этот Вильясека ничего себе парень. Может, ты у него что-нибудь попросишь? Правда, у тебя такие чудесные колени, что мне будет жаль их. Ха! Ха!

Женщина что-то ответила.

Но Макарио не слышал их. Он наблюдал за Хасинтой, которая кончила молитву, тяжело поднялась на ноги и, вынув из-за пазухи картинку, нарисованную ею самой на жести, пошла вешать ее на стену. Там висело много таких картинок, каких-то старых вещей: сломанный костыль, кнут, засохший лист кактуса. Эти вещи висят так давно! Может быть, они висели еще до рождения Макарио. Вон та картинка: в шахте три человека — двое мертвы, один жив… Эту картинку Макарио видел еще мальчишкой. И знал подпись над ней наизусть. «В шахте был обвал. Двое погибли, я был тяжело ранен. Благодарю тебя, сеньор Вильясека, за то, что я остался жив. Луис Гансалес Перальта». Под желтым иссохшим листом кактуса — дощечка со словами: «Я носила этот кактус на голой груди, чтобы искупить свой грех». И еще картинки и надписи. Их сотни.

Хасинта поискала место повиднее и повесила свою картинку.

— Послушай, — американец опять похлопал по плечу Макарио, — а может, ее все-таки вылечили врачи?

— Может быть, сеньор, — ответил Макарио. — Но она верит в бога.

ДЕНЬ МЕРТВЫХ

Наши предки христиане верили в загробную жизнь и все-таки умирали со страданием. Смерть они представляли в образе костлявой старухи в грязном одеянии, с косой в руках.

В наш век, когда люди перестали верить в «тот свет», слово «смерть» звучит еще ужаснее. Каждый осознает, что это конец бытия, и улыбка при этой мысли не появляется.

В Мексике относятся к смерти по-иному, я бы сказал — наплевательски. «Ла вида но вале нада!» (Жизнь ничего не стоит!) — любимое изречение мексиканца. О смерти сложено много песен. И поют их совсем не заунывно, а весело, с доброй иронией.

«Не нужно плакать, — говорят мексиканцы, — если кто то умрет. Вот если изменит любимая — это настоящая печаль. Если оскорбят тебя — это ужасно! А если на празднике кто-то в кого-то выстрелит и будет два трупа — ну что в этом особенного? Ведь они умерли как мексиканцы». И тут же вам расскажут такой анекдот.

Двое встречаются на базаре, где много народа. «Послушай, ты не видел Хуана?» — спрашивает один другого. «Видел! Вон стоит с приятелями». — «Где?» — «Вон!» — «Не вижу». Мексиканец вынимает пистолет и стреляет. «Видишь, один упал? Он стоял от Хуана справа». — «Нет, не вижу!» Снова выстрел. «А этот, который падает, стоял от Хуана слева. Теперь видишь?» — «Вижу. Спасибо!»

Это, конечно, анекдот. Но он не так уж далек от истины.

— Послушай, Фуляно, — говорит хорошо одетый мексиканец бедняку, сидящему без дела на углу улицы. — Хочешь заработать двести песо?

— Конечно, сеньор. Кто не хочет заработать двести песо. Манде ме[51].

Сеньор вынимает из-за пояса пистолет.

— Вечером нужно убить плохого человека. Он пойдет по темной тропинке около парка ровно в двенадцать. Ты спрячешься за дерево и выстрелишь.

— Хорошо, сеньор, — отвечает Фуляно и запихивает пистолет за пояс. — Только дайте мне небольшой аванс, чтобы я мог выпить рюмочку текильи.

Сеньор дает ему двадцать песо, и они расстаются.

Вечером Фуляно, затаившись у дерева, ждет свою жертву. Он не знает, что это за человек. Может быть, он и не такой уж плохой, как сказал сеньор. А может быть, по тропинке в этот час пройдет совсем другой человек. Но слово есть слово. Выстрел все равно прогремит в ночи. И ничего в этом страшного нет. «Ла вида но вале нада!» На том месте, где убьют человека, поставят белый крест. Часто встретишь такие кресты на дорогах, на тропинках и просто в поле, и мексиканец не печалится, видя их. «Только смерть озаряет жизнь!»

Многие исследователи склонны считать, что такое отношение мексиканца к смерти родилось во времена ацтеков. По их религии ребенок считался пленником жизни. Ацтеки верили, что человек рождается из кости умершего. Поэтому смерть каждого в их представлении давала жизнь другому человеку и в то же время вечное бытие для того, кто умирал. Выходило, что смерть — благо и для умирающих и для окружающих.

Поэтому с такой радостью и гордостью шли ацтекские юноши на алтарь жертвоприношений. Они покорно давали разрезать себе грудь и вырвать сердце.

Отголоски прежней религии живы в нынешней Мексике. Каждый год 2 ноября очень торжественно празднуется День мертвых.

Подготовка к празднику начинается 1 ноября. Утром все газеты выходят с необычными иллюстрациями. На их страницах нарисованы скелеты и черепа. Под каждым имя: это — череп ныне здравствующего президента республики, это — министра внутренних дел, это — министра экономики. Затем следуют чины пониже. Здесь же напечатаны стихи, довольно милые, с улыбкой. А почему бы не улыбнуться, представив себе череп президента республики.

В школе на уроках дети рисуют черепа своих учителей. Делают это они очень старательно.

Булочники и кондитеры тоже трудятся. Они сооружают черепа из шоколада и сахара. Кто из чего горазд! Этими черепами украшают торты и батоны хлеба. Мастеровые и художники делают манекены покойников и наряжают в белые одеяния. Они так искусно делают их, что ночью при свете факелов манекены действительно кажутся пришельцами с того света.

В День мертвых идет бойкая торговля головами великих людей, сделанными из кокосовых орехов. Я видел голову Черчилля, Сталина, Эйзенхауэра. Американцы, как правило, подвешивают такие головы у себя дома на веревке к потолку.

В канун праздника мексиканцы украшают жилища цветами, ставят в красные углы изображения святых.

В различных провинциях по-разному празднуется День мертвых. В некоторых устилают листьями дорогу от дома до кладбища, чтобы покойник не заблудился и пришел домой посмотреть, как обитают живые.

В других провинциях во время праздника убивают козла и устраивают пир. Это делается для того, чтобы мертвые не злились на живых. Приготовление козла и сама трапеза имеют сложный ритуал. Козла нужно есть так, чтобы ни одна кость не упала на землю. Иначе беда: это оскорбит покойника. На этом пиру обязательно все должны быть довольны. Таков уж закон праздника.

А вечером, когда совсем стемнеет, люди зажигают свечи, охраняя ладонью их огонек, отправляются на кладбище. Длинные вереницы людей тянутся по ночным дорогам. Каждая семья садится вокруг могилки и молится. Кладбища в такую ночь являют неповторимое по красоте зрелище. В черной ночи трепетные огоньки и люди, склоненные над могилами.

Каждый с благоговением думает о тех, кто жил прежде на земле, кто дал жизнь ему, ныне здравствующему. И отцы уверены, что, когда их не будет на свете, в день 2 ноября на кладбище придут дети и отдадут им свою сыновнюю дань.

КОНКУРЕНТЫ

Городок Эскарсега стоит в джунглях на перепутье, на скрещении дорог. И куда бы человек ни ехал — на запад или на восток, на юг или на север, — он всегда проезжает через этот город и обычно останавливается в небольшом ресторанчике под крышей из пальмовых листьев. У ресторана даже нет названия, просто написано над входом: «Ресторан». Он один в городе.

Хозяин ресторанчика Рамиро, его жена и две дочери знали многих, кто по делам ездит через Эскарсегу: это торговцы, скотоводы, крестьяне-ранчеро. Рамиро встречал их как добрых знакомых. Обычно он присаживался за стол и заводил разговор о том о сем.

В последнее время в ресторане все чаще стали появляться незнакомые люди. Они приезжали на запыленных «джипах». И хотя они приезжали в разные дни, они казались Рамиро похожими друг на друга. У них были озорные лица. Они были молоды, полны сил, одеты в рубашки цвета хаки и такого же цвета брюки. Нет, они не военные люди… Это инженеры и техники, которые прокладывают дорогу через джунгли и болота.

Особые симпатии у Рамиро были к одному из этих ребят — инженеру Мартинесу, который сооружал мосты. Буйные тропические реки вставали на пути новой дороги. Нужны были огромные мосты, чтобы соединить один берег с другим. Рамиро видел, как строят эти мосты из железа и бетона. Люди, словно маленькие жучки, лазают по каркасу, свинчивают железные балки.

Рядом с таким мостом еще работают паромы дона Педро. Кто не знает паромов дона Педро? Кто не знает и самого дона Педро? Даже губернатор штата и тот всегда зависел от дона Педро! Он может приказать паромщику, и ты будешь сидеть на берегу.

Дон Педро частенько заезжал в ресторан. Он садился за «свой» стол в углу, около стойки, откуда был виден весь ресторан, и старшая дочь Рамиро Карменсита ставила перед доном Педро две бутылки холодного пива «Корона». Рамиро присаживался к столику дона Педро и молчал, пока тот пил первую бутылку пива.

Сегодня Рамиро ждал дона Педро. Знакомый торговец сказал, что видел машину хозяина паромов километрах в ста от Эскарсеги. Он едет из Вельяэрмоса, значит, скоро будет здесь. Рамиро выглянул из ресторана.

Напротив ресторана на площади стоял крытый грузовик — магазин. Со всех сторон на нем было ярко написано: «Суперальмасен[52] братьев Вильегос». Грузовик был набит всякой всячиной… Костюмы, ботинки и сумки. Часть товара была разложена на земле. Покупатели подходили и смотрели. Старший брат показывал товар, а младший — младшего не зря называли артистом. В руке у него был микрофон, на крыше грузовика стоял огромный динамик. Младший брат мог, наверное, произнести тысячу слов в минуту. Он мог говорить целый день, конечно, если под рукой у него была бутылка холодного пива. А она всегда была.

Чего только не придумает этот младший брат! «Дешевле, чем у нас, товара нет!» — кричит он в микрофон, и его слова летят над Эскарсегой. «Даже нищих мы можем сделать богатыми. Приходите, покупайте».

Младший брат увидел Рамиро.

— Уважаемый сеньор Рамиро! — крикнул младший брат. — Владелец фешенебельного ресторана тоже покупает товар у нас. Только у нас! Все, кто хочет сэкономить хоть сентаво, покупайте только у нас!..

Рамиро пошел на свое место за стойкой, припоминая, что он купил у братьев Вильегос. «А-а, зажигалку, — вспомнил Рамиро. И улыбнулся. — Далеко пойдет этот младший брат!»

Рамиро разливал в рюмки текилью, когда в ресторан вошел дон Педро. Но, даже не глядя на дверь, Рамиро почувствовал его приход. Он торопливо поставил рюмки, подбежал к дону Педро и усадил его за стол. А Карменсита уже несла две бутылки его любимого пива «Корона».

Рамиро выглянул из ресторана. У тротуара стоял голубой «бьюик» дона Педро. Бока и колеса были перепачканы грязью. Видно, досталось машине от хозяина. Рамиро послал младшую дочь мыть автомобиль, а сам присел за столик дона Педро.

Дон Педро не торопясь пил пиво.

На пальцах у дона Педро было три перстня. Самый дорогой, с розоватым камнем, дон Педро надел давно, лет тридцать назад, когда взял себе в жены молоденькую Луизиту. С тех пор много воды утекло. Дон Педро сменил еще двух жен, и два памятных перстня, не таких дорогих, как тот, украсили его пальцы.

— Ты послал кого-нибудь мыть машину? — спросил дон Педро, закончив первую бутылку пива.

— Да, конечно, сеньор, — учтиво ответил Рамиро. — У вас такая грязная машина.

Рамиро думал, что дон Педро скажет ему, где он так перепачкал машину. Может, он затевает какое-нибудь новое дело? Но дон Педро молчал, он тянул вторую бутылку пива, разглядывая тех, кто сидел в ресторане.

Конечно, он всех знал. У него был ястребиный глаз и крепкая память, хоть ему было за шестьдесят. Но дон Педро был еще в силе. Рука у него твердая, как у настоящего мексиканца. Даже на расстоянии трехсот метров он мог продырявить человека из своего огромного кольта с позолоченной ручкой.

Рамиро вспомнил Альфонсо Руэда, скотовода, который года два назад оскорбил дона Педро за то, что тот увеличил плату за переезд на паромах.

— Вы бесчестно наживаетесь на своих паромах, вы жулик, — громко сказал Руэда и пошел из ресторана.

— Вернись! — властно крикнул дон Педро, но Руэда будто не слышал его слов. Он направился к своей машине. — Вернись!

Альфонсо Руэда и на этот раз не вернулся.

А дон Педро позеленел от ярости. Он выхватил свой кольт с позолоченной ручкой и выстрелил. Альфонсо Руэда упал как подкошенный.

Разве мог судья выступить против дона Педро?

— О чем тут болтает народ? — спросил дон Педро, допив вторую бутылку пива, и потребовал у Карменситы третью.

— Ничего особенного, — ответил Рамиро. — Вы помните этого маленького Сабре? Он открыл магазинчик.

— Меня не интересуют твои Сабре, — резко перебил Рамиро дон Педро. — Обо мне что-нибудь говорят?

Рамиро изумленно развел руками.

— Сидишь тут в ресторане при всем народе и ничего не слышишь, — сказал дон Педро и опять хлебнул пива.

Рамиро лихорадочно вспоминал все, что слышал в последние дни от клиентов, но ничего не припоминал особенного. На ум приходили всякие мелочи… Рамиро посмотрел вокруг и увидел, что люди за столиками о чем-то шепчутся и не очень ласково поглядывают на дона Педро.

— Минутку, — сказал Рамиро и пошел за стойку.

Жена старательно взбивала коктейль.

— Что-нибудь говорят о доне Педро? — шепотом спросил Рамиро.

— Он опять повысил цены за переезд на пароме, — шепотом ответила жена. — Карменсита слышала. И сделал это хитро. На первом пароме оставил прежнюю цену — семь песо, на втором поднял до двенадцати, на третьем до двадцати, а на четвертом — ты знаешь, там узенькая речка — так он установил цену в двадцать шесть песо. Куда деваться тем, кто едет? Не поворачивать обратно.

— Что же ты раньше не сказала? — упрекнул Рамиро жену.

— Можно подумать, что ты завтра поедешь на пароме.

— Дела!.. — протянул Рамиро и взял из рук жены сосуд, в котором сбивают коктейль.

Рамиро хотел обдумать, как же ему лучше вести разговор с доном Педро.

В этот самый момент к ресторану подъехал запыленный «джип», из него вышел инженер Мартинес — строитель мостов. Вместе с ним из «джипа» вышла девушка в брюках и еще два парня в таких же, как инженер, рубашках цвета хаки. Они о чем-то говорили и, смеясь, вошли в ресторан.

Ресторан сразу наполнился особым ароматом молодости. Все-таки они были другие — эти молодые образованные парни. Они отличались от тех, кто обычно посещал ресторан. Дон Педро покосился на молодых людей и продолжал неторопливо тянуть пиво.

Карменсита, конечно, тут же подошла к молодым людям. Она подала им пиво и пепси-колу, и они продолжали о чем-то весело говорить.

У Рамиро на душе было как-то неспокойно — откуда ему знать почему? И он уж конечно совсем не ожидал, что из-за соседнего столика, где сидели торговцы братья Вильегос, поднимется младший из них, тот, который мастер говорить, и подойдет к столу инженера Мартинеса.

— Здравствуйте, сеньоры, — сказал Вильегос так громко, что слышали все, кто сидел в ресторане. — Простите, что помешал вам. Я торговец Вильегос. У нас с братом магазин на колесах, и поэтому для нас очень важно знать, когда вы кончите строительство мостов.

Инженер Мартинес улыбнулся и жестом пригласил Вильегоса присесть за столик.

Теперь Вильегос говорил не так громко. Рамиро не было слышно, о чем он говорил. Только лицо инженера Мартинеса стало серьезным, и он раза два бросил взгляд на дона Педро.

Дон Педро по-прежнему неторопливо тянул пиво.

Вдруг инженер Мартинес встал из-за стола и направился к дону Педро.

— Здравствуйте, сеньор, — с достоинством сказал Мартинес.

Дон Педро не ответил. Он подозвал Рамиро и спросил его:

— Кто этот человек и что ему надо?

— Не стоит утруждать хозяина ресторана, — сказал Мартинес. — Я инженер Мартинес, руковожу строительством мостов на новой дороге.

Дон Педро бросил ястребиный взгляд на Мартинеса и снова опустил глаза.

— Я понимаю, что у вас неважное настроение, сеньор Педро, — продолжал Мартинес. — Скоро мы закончим строительство мостов, и вам придется убрать свои паромы.

— Вы еще слишком молоды, чтоб судить о моем настроении, — ответил дон Педро, и рука его с дорогими перстнями на пальцах сжалась в кулак. — Идите!

Мартинес, как видно, не собирался уходить. И хозяин ресторана вдруг вспомнил того несчастного скотовода Руэда, которому тем же властным голосом дон Педро приказал вернуться. Вдруг дон Педро опять схватится за свой пистолет с золотой ручкой?

— Вы не имели права поднимать цены за переезд на паромах, — твердо сказал Мартинес.

Хозяин ресторана сделал маленький шаг назад — он был уверен, что уже наступила критическая минута.

— Мои паромы — мое право, — ответил дон Педро и посмотрел на Мартинеса.

В ресторане было тихо. Люди перестали пить пиво, греметь ножами и вилками. Люди онемели, потому что никто из них не мог и во сне увидеть такое: вот так говорить с самим доном Педро. А инженер Мартинес говорил с доном Педро как равный с равным.

— Если вы не восстановите прежние цены, — сказал Мартинес, — я вызову из Кампече баржи, и они будут действовать как паромы.

Рука дона Педро не потянулась к золоченой ручке пистолета. Он встал, надел свою широкополую шляпу и пошел к машине. Шел он не как прежде, а как-то по-стариковски согнувшись.

Вечером в Эскарсеге стало известно, что дон Педро восстановил прежние цены за переезд на паромах. Крестьяне-ранчеро, торговцы, скотоводы щедро платили хозяину ресторана и пили за здоровье молодого инженера Мартинеса, который строит мосты в джунглях Табаско и Чиапас.

ВСТРЕЧИ