Тайна священного колодца — страница 5 из 6

Самолет в Гавану отправлялся в одиннадцать вечера. Я приехал в аэропорт чуть раньше, оформил билет, сдал чемодан и, оставшись с портфелем в руке, направился в зал ожидания.

Здесь уже собралось довольно много народа. Выделялись кубинцы: смуглые, невысокого роста. Они поставили на пол туго набитые портфели, тут же положили детские игрушки, завернутые в целлофан. Они о чем-то говорили, подтверждая слова резкими, выразительными жестами. Их упругая речь часто прерывалась смехом. Им было весело: они летели на родину.

В стороне стояла большая группа людей, в которых легко угадывались наши туристы — в темных осенних пальто и фетровых шляпах. Завтра, когда над их головами засветит яркое кубинское солнце, многие будут сожалеть, что не надели чего-нибудь полегче. Увы! Уж так устроен человек. Когда на улице дождливый, холодный октябрь, трудно представить, что где-то в это время жарко светит солнце.

На табло зажегся номер рейса. Кубинцы быстро подняли с пола свои портфели и игрушки и, улыбнувшись девушке, которая стояла у выхода, первыми отправились на летное поле. За ними двинулись остальные.

…Было уже немного больше одиннадцати, когда самолет оторвался от земли и ушел в темное небо. Поначалу еще чувствовалась некая связь с землей. За окном мерцали огоньки Москвы. Но вскоре и эта связь нарушилась, и только звезды безмолвно плыли вдалеке.

И так всю ночь.

Те, кому дано благо спать в самолете, безмятежно раскинулись в креслах. Наверное, они видели какие-то сны, и им не было дела до этих звезд и ураганного гула моторов. А те, кто спать не мог, включили тоненький лучик света над головой и склонились над книгой.

Я глядел на округлый белый потолок и пытался представить свою завтрашнюю встречу с Кубой.

Весть о победе революции на Кубе разнеслась в ночь под новый, 1959 год. Я жил тогда в Мексике. На улицы Мехико вышли празднично одетые кубинские эмигранты. Они пели гимн «26 июля», несли над головами лозунги, наспех написанные черной краской на белых простынях: «Да здравствует революция!», «Слава повстанцам!»

Эмигранты направились к кубинскому посольству на улице Такубайя, уже покинутому дипломатами. Взломали двери, вошли в помещение и избрали нового посла и консула.

Тогда, в январе 1959 года, на страницах мексиканских и американских газет, которые я получал ио утрам, под крупными заголовками пестрели фотографии Фиделя Кастро, Че Гевары. «Невероятно», «Непостижимо», «Фантастично». Ну, кто бы мог подумать, что Фидель Кастро победит? Даже представители левых партий в странах Латинской Америки сомневались в этом.

Многие хорошо помнят события той поры. В ноябре 1956 года на утлом суденышке «Гранма» из Мексики на Кубу отправились восемьдесят два человека. Семь дней изнурительной качки, семь дней в маленьком, душном трюме… Уже на следующее утро после высадки десанта на Кубе сторожевой корабль правительственных войск обнаружил брошенную «Гранму», и диктатор Батиста дал приказ наземным и воздушным силам разыскать и уничтожить революционеров, всех до единого. Пятого декабря, через три дня после высадки, повстанцы были обнаружены. Двести солдат открыли огонь по отряду Фиделя Кастро; самолеты прочесывали джунгли пулеметным огнем; вертолеты бомбили повстанцев. Бой был неравным. В отряде Фиделя Кастро осталось всего семнадцать человек. Но они не сдались: подняв свое красно-черное знамя, направились в горы Сьерра-Маэстра.

«Группа авантюристов, во главе с адвокатом Кастро, обречена на гибель в горах Сьерра-Маэстра» — такие заголовки мелькали в конце 1956 года на страницах буржуазных газет. Никому и в голову не приходило, что эта группа способна свергнуть диктатора и изменить государственный строй на Кубе. Ведь в распоряжении Батисты была регулярная армия — десятки тысяч солдат, самолеты, танки, пушки, военные корабли.

Но в горах Сьерра-Маэстра повстанцы не остались в одиночестве. По тайным тропам к Фиделю шли и шли крестьяне, чтобы с оружием в руках сражаться с ненавистным режимом. Спустя полгода в отряде Фиделя было уже триста человек, через год — шестьсот, потом тысяча…

А через два года — победа! Фидель Кастро вступил в Гавану. Сообщение о победе революции на Кубе было поистине ошеломляющим. Буржуазная печать многих стран стала нагнетать вокруг революционной Кубы атмосферу недоверия и страха. Писали, будто бы на Кубе «царствует террор и насилие». И, таким образом, уже с первых же дней Куба подверглась международной изоляции.

В Мексику с Кубы изредка прилетали самолеты: увозили в Гавану кубинских эмигрантов. Вот на таком самолете, вместе с группой мексиканских журналистов, мне удалось улететь в те дни в Гавану и увидеть ликование освобожденного народа.

На улицах Гаваны стихийно возникали митинги, на которые собирались тысячи людей. Они славили бородачей, освободивших их от диктатуры генерала Батисты; распевали революционный гимн «26 июля», громили богатые особняки тех, кто верой и правдой служил диктатору; били стекла в ненавистных казино и публичных домах, созданных на потребу американским туристам…

Как давно все это было!

Я взглянул в окно. Там по-прежнему чернело небо, и на нем сияли яркие звезды. А внизу бескрайнее пространство Атлантики. Всякий раз, во время перелета из Европы в Америку, я старался не думать об океане, об огромных свинцовых волнах, от которых содрогаются океанские лайнеры. Здесь, в самолете, уютно. И никто не мешает предаваться воспоминаниям о прошлом, о той, первой встрече с Гаваной.

Тогда, в январе 1959 года, знакомство с Гаваной началось в Центральном скверике напротив гостиницы «Англия». Автобус, который привез нас с аэродрома, остановился именно здесь. Нам было видно длинное белое полотно, натянутое между двумя деревьями. На нем написано: «Свобода народу — смерть тиранам».

— Кто хочет осмотреть Гавану пока светло, выходите, — по-деловому сказал нам провожатый и первым шагнул в открытую дверь.

После напряженного перелета желание совершить пешую прогулку по раскаленным улицам Гаваны было не так уж велико. Лучше бы, конечно, под холодный душ…

Но Гавана тут же увлекла нас, захватила все наше внимание. Шаг наш стал бодрым, мы мчались по улицам, фотографируя на ходу, то и дело вытаскивая блокноты из кармана мокрой от пота рубашки.

Нас привели к двухэтажному особняку. На нем вывеска — «Министерство конфискации незаконно присвоенной собственности». У ворот несколько молодых повстанцев в зеленых гимнастерках, с винтовками в руках.

Этот особняк принадлежал сенатору Сантьяго Рей. Сенатор бежал из Гаваны, переодевшись в длиннополую сутану священника. Раньше он служил верой и правдой диктатору, был одно время в его правительстве министром внутренних дел. Грабил, как и все прежние чиновники, казну, любил женщин и играл в рулетку. Сантьяго Рей имел свое персональное кресло в главном казино Гаваны — «Хилтон», где без счета швырялся крадеными деньгами.

Облик сенатора дополняла его духовная и телесная «пища», сваленная сейчас в одном из залов особняка. Духовная пища — несколько порнографических фильмов, телесная — кокаин и другие наркотики.

— В особняках высокопоставленных чиновников были комнаты для пыток, — рассказывал бородач-повстанец, дежуривший здесь. — Подвыпившая компания друзей-чиновников приходила в такую комнату, и начиналось надругательство над привезенными туда политическими заключенными.

— Наше министерство сейчас самое грозное на Кубе, — заговорил другой повстанец, видимо горожанин. Он выделялся среди других своих товарищей, которые явно были крестьяне. — Я работал прежде служащим и знаю, как грабили казну. Было при диктаторе Батисте министерство строительства общественных зданий. Согласно закону, в министерстве должно было быть четыре департамента, а в действительности было только три. Зарплата из казны шла для четырех департаментов. Ее делили между собой высокопоставленные чиновники министерства. В банках у них находились личные сейфы. Из них мы уже извлекли двадцать миллионов долларов и еще покажем им силу нашего министерства.

…На улицах Гаваны среди прохожих то и дело попадались бородатые повстанцы. У этих парней был беззаботный, мирный вид. Они гуляли по улицам в обнимку с девушками. И лишь стальное дуло автомата, торчащее из-за спины, да бороды напоминали о боевом пути этих людей. Бородачей можно было увидеть и в дорогих автомобилях бывших министров и сенаторов. На лакированных боках машин выделялась крупно написанная историческая дата: «26 июля».

Мы зашли в закусочную. В углу сидели двое и аппетитно жевали сандвичи — сыр и ветчина, зажатые между двумя поджаренными кусками хлеба. За стойкой неторопливо тянул пиво какой-то гаванец в рабочей блузе.

Тишину кафе вдруг нарушил бой барабанов. В дверях появился негр. От старости кожа на его щеках сморщилась. На шее болтались три медные трубы разных размеров, в руках были погремушки, на плечах — барабаны, маленькие и большие, из карманов торчали деревянные трубки вроде флейты.

— Я спою и сыграю вам, сеньоры, — начал негр низким голосом, — самую модную песенку на Кубе — песенку о революции. И если вы дадите, сеньоры, старому негру несколько центов, вы не станете от этого беднее.

Старик начал пристраивать свои музыкальные инструменты. На металлической стойке он установил барабан и медные диски. Этот механизм приводился в движение ногой. На другую ногу нацепил какие-то погремушки, венок из звенящих колокольчиков был надет на голову, в руках трубы.

За несколько минут один человек превратился в целый джаз-оркестр. Труба пела, барабан и диски гремели, колокольчики в такт музыке запрыгали на голове. Отложив трубу в сторону и зажав одну ноздрю большим пальцем, негр изображал переливы гавайской гитары или тяжкий стон саксофона. А барабан гремел, голова покачивалась, левая нога трясла погремушки.

После музыкального вступления началась песня. Пел старик красивым низким голосом. Он пел о том, что главные герои сейчас — бородатые повстанцы. Повстанцев на Кубе очень много. Они изменили географическое представление о Кубе. Раньше говорили, что Куба окружена водой, сейчас вернее будет сказать: Куба окружена бородачами. Припев этой песни гласил:

Слава Фиделю Кастро,

Слава бородатым,

Слава «Куба либре»,

Пусть крепнет «26».

…Как давно все это было. Я снова поглядел в иллюминатор. Звезды теряли свою ночную яркость. На востоке, на самом краю земли, занималась утренняя заря.

Странно глядеть отсюда, с высоты девяти километров, на светлеющий небосклон. Там, на земле, ты точно знаешь, что день наступает оттого, что «крутится Земля». А тут кажется, будто день наступает потому, что самолет, обгоняя время, вырывается из темноты к свету. И в этом есть ощущение мощи человека, который изобрел машину, не подчиняющуюся законам вращения Земли.

В ранний утренний час появилась за бортом Куба. Может, оттого, что ты летел ночью, а сейчас ласково светит солнце, остров Куба представляется поистине жемчужиной Антильских островов: яркая зелень тропических лесов, ровные квадраты пашни багряного цвета, нескончаемые зеленые поля сахарного тростника. Вдоль дорог высоко подняли свои пышные кроны стройные пальмы.

И будто в дорогую оправу заключена эта «жемчужина». Остров опоясан кромкой белого-белого песка, на который, пенясь, набегают волны Карибского моря. Чуть дальше от берега вода переливается разными оттенками: изумруд, и бирюза, и темная зелень. Дно Карибского моря из белого песка. Там, где глубина меньше, цвет воды ярче.

Из окна самолета Гавана кажется такой же, какой я ее видел прежде. Вдоль берега в беспорядке расставлены коробки небоскребов. Ближе к морскому порту — одноэтажные домики с металлическими балкончиками на фасадах, с потемневшими от времени черепичными крышами.

Самолет приземлился, смолкли двигатели, медленно открылась тяжелая изогнутая дверь, и в нее пахнуло раскаленным воздухом Кубы.

У трапа собралась группа встречающих. Какая-то женщина с цветами в руках кричала: «Педро!» — и кубинец, выходивший передо мной, радостно махал рукой.

Среди встречавших я заметил невысокого пожилого человека, лицо его показалось мне знакомым. Человек этот тоже узнал меня. Мы обнялись. И тут только вспомнил его фамилию: Анхель Аухьер. Я называл его когда-то, в первую нашу встречу, «ангелом», и он всегда улыбался при этом.

Анхель взял меня под руку и провел в небольшую комнату для гостей. Из душной и влажной жары мы попали в прохладу. Для северного человека всегда необычна эта перемена температуры: на улице жара, а в доме холодно. Прохлада в комнате какая-то не наша, не естественная. Она напоминает чем-то серебристый мех из нейлона, ромашку из пластмассы, новогоднюю елочку с искусственными зелеными иголками.

В этом зябком холодке остро чувствовались горьковатый запах кофе и душистый аромат сигар.

Мы с Анхелем присели и некоторое время молча смотрели друг на друга.

— Сколько лет, сколько зим! — вырвалось у меня. — Многое изменилось на Кубе?

— Очень!

— Что именно? — нетерпеливо спросил я.

— Все изменилось. — Анхель поглядел на меня с доброй улыбкой и добавил: — Поживешь — увидишь…

У тротуара стоял голубенький «Москвич». Из него вышел высокий негр лет сорока.

— Меня зовут Франциско, — сказал он. — Но если попросту — Пако. — Он протянул руку, улыбнулся, и его суровое лицо смягчилось.

Все сели в «Москвич». От машины повеяло чем-то родным, домашним. Мне вдруг взгрустнулось — так далеко на чужбину заброшен этот наш автомобиль. А он резво бежал, обжигая колеса о раскаленный асфальт, на котором от жары разлилось прозрачное марево.

Вдоль дороги стоят ровными рядами пальмы. Их зеленые кроны замерли в безветренном раскаленном воздухе. И от этого пальмы кажутся нарисованными на фоне синего неба. Будто картинка из детской, давно читанной книги о далекой тропической земле.

И вдруг среди этих пальм огромный портрет Ленина. Наш Ильич с добрым прищуром смотрит на тропическую землю и людей, которые здесь живут. А еще через минуту появилось красное полотнище, натянутое между двух пальм, на котором написано: «От каждого по способностям, каждому по труду».

«А ведь это та самая дорога, — вдруг пришло мне в голову, — по которой я ехал с аэродрома в пятьдесят девятом». И сколько же тут было кричащей рекламы, призывающей курить сигареты «Кент», пить коньяк «Мартини»[71], покупать автомобили «форд», жить в отеле «Хилтон»…

В приемнике зазвучала песенка «А у нас во дворе есть девчонка одна…». Пако сделал звук погромче. И, видно, не ради меня. Ему самому правилась эта песня.

Машина миновала поворот дороги, и взору открылись новые многоэтажные дома, на одном из которых установлен портрет Сальвадора Альенде. Точь-в-точь такой, как в Москве на Садовой. Альенде пристально смотрит сквозь черные роговые очки. Ниже его слова: «Народ Чили разгромит фашизм!»

Впереди показался кинотеатр. Я бывал в нем. Фасад этого здания был облеплен рекламой американских фильмов. «У нее чувственные губы. У него крепкие бицепсы. Он стреляет в кого-то. Она вместе с ним скачет на лошади».

Сейчас на фасаде кинотеатра крупно написано: «Новый фильм „А зори здесь тихие…“».

В приемнике по-прежнему задорно звучало: «А у нас во дворе…»

Я почувствовал себя спокойно. Будто и не было за моей спиной тысячи километров пути, будто я не на чужом тропическом острове, а у себя дома среди друзей.

НОВЫЕ КРАСКИ ГАВАНЫ

Отель «Гавана Либре», в который меня привезли, построен незадолго до революции известной американской компанией «Хилтон».

Тридцатиэтажная коробка отеля — своего рода ориентир центра города. В какой бы край Гаваны вы ни забрели, отовсюду видно это многоэтажное здание, рассеченное длинными лоджиями.

Я бывал в этом отеле в январе 1959 года. Тогда здесь размещался штаб Фиделя Кастро, и журналисты часами толпились в холле, чтобы увидеть Фиделя, запечатлеть его на пленку, задать один–два вопроса.

Миновав широкие стеклянные двери, которые открываются перед входящими сами, автоматически, будто по мановению волшебной палочки, я опять попал из душной жары в зябкий холодок. Огляделся. Тот же огромный холл, из которого на второй этаж ведет крутая с поворотом лестница. В центре холла — деревца в кадках. Они будто и не выросли за эти года. На прежних местах мягкие кресла и диваны. На огромных стеклах сохранился прежний знак отеля — английская буква «Н». Она написана золотом и похожа на шахматную ладью, увенчанную короной. Слова «Хилтон» и «Гавана» начинаются с одной и той же буквы «Н».

Служащий поставил мой чемодан на тележку с двумя колесиками и направился к лифту. На двадцать третьем этаже звякнул колокольчик, двери открылись, и он покатил тележку по бесконечно длинному коридору…

В моем номере одна стена целиком стеклянная. За стеклом — широкая панорама. Справа — море до самого горизонта. Оно играет на солнце своими неповторимыми красками.

Вдоль изогнутого берега — Гавана. Она, конечно, изменилась. Исчезла разноцветность, которую придавала городу реклама. Прежде Гавана была похожа на подрумяненную красотку. А сейчас вид у нее строгий и деловой.

Я взглянул на стол. На нем стояла бутылка рома в красивой коробке, лежало несколько пачек сигарет и свежий номер газеты «Гранма». Тут же была изящная открытка, на которой золотом были выбиты слова: «Доброго Вам пребывания на Кубе».

После долгого ночного перелета вроде бы полагалось поспать. Но спать в этот солнечный утренний час!!! Ведь за окном Гавана, которую давно не видел!

Я походил по комнате, и мне пришла мысль довольно абсурдная — путешествовать в прошлом веке было удобнее. Люди медленно двигались. Они вживались в новый климат, привыкали к новой пище, не ощущали резкой перемены времени… А теперь самолет поднимает тебя в небеса, мчится над землей, обгоняя время, и ты уже за тридевять земель, на другом континенте. Там, дома, люди проспали ночь и пошли на работу, а ты за эту же самую ночь оказался на другой стороне планеты. Осень сменила лето, ночь — день.

Я спустился в кафе, где так остро чувствовался аромат черного кофе. Сел на высокий стул у стойки и попросил у официантки:

— Пожалуйста, две чашки кофе, и покрепче.

Девушка улыбнулась, и я понял, что слово «покрепче» прозвучало не к месту. Могут ли кубинцы дать некрепкий кофе! Через минуту передо мной стояли две маленькие, будто игрушечные, чашки, в которых чернела кофейная жидкость, и стакан воды. Я выпил обе чашки одну за другой и запил водой.

Шофер Пако сидел в холле, в кругу своих друзей, тоже, видимо, шоферов. Они о чем-то горячо спорили. Когда собираются несколько кубинцев и затевают спор, то иностранцу, даже хорошо знающему испанский язык, лучше не пытаться понять смысл этого спора. Кубинцы говорят все разом и так быстро, что часто не успевают произносить окончания слов. Иностранцу кажется, что они не понимают друг друга.

— Значит, не лег спать, — сказал Пако, поднимаясь с кресла.

— Одну ночь из жизни вон, — произнес я, взбодренный крепким кофе.

— Я к твоим услугам, компаньеро, — Пако направился к «Москвичу», стоявшему у тротуара.

«Москвич» резво побежал по 23-й улице, названной так когда-то в подражание американским городским традициям. Прежним правителям Кубы нестерпимо хотелось сделать столицу своей страны как можно больше похожей на города страны-властелина. Поэтому так старательно скопированы небоскребы, здание американского Капитолия; такие же широкие ступени, такие же массивные стены, высокий ребристый купол, на котором развевается трехцветный кубинский флаг.

Здание это нисколько не изменилось с тех пор, как я его увидел впервые. Глядя на него, подумал, что годы очень условная мера времени. Для человека семнадцать лет — долгий срок, а для этого Капитолия даже сто пятьдесят — небольшой отрезок времени.

— Программа твоей поездки будет еще согласовываться день-другой, — сказал Пако, когда мы проехали Центральный сквер.

— Давай проживем эти дни без программы, — предложил я. — Пусть властвует его величество Случай!

Кто-то стоял на дороге и махал рукой.

— Вот и случай, — сказал Пако и остановил машину.

— Амигос![72] — кричал подбежавший кубинец. — Помогите… Не могу завести мотор.

Мы вышли из машины. У тротуара стоял огромный старый «форд». Одна дверь у него давно проржавела. В ней были сквозные дыры. Заднее левое крыло сделано из кровельного железа. И к этому самодельному крылу прикручен велосипедный фонарь.

— Толкните, пожалуйста!

— Ты что, не мог под горку поставить? — спросил Пако, — А теперь попробуй толкни. Такая махина!

— Она легко катится, — сказал владелец «форда». — Не смотри, что старая. Вдвоем вы вполне справитесь.

Мы уперлись руками в багажник и покатили автомобиль. Шофер вскочил в него, включил скорость. Машина дернулась раза два и завелась, выбросив из глушителя облако сизого дыма. Шофер помахал нам рукой и уехал.

Только теперь я обратил внимание на автомобили, двигающиеся по улице. С печальной медлительностью, как на похоронах, едут огромные «линкольны», «кадиллаки» и «форды». Раньше на Кубе было 2,5 млн. автомобилей, в основном американских. За 17 лет краска на них облезла, крылья проржавели. У некоторых машин даже дверей нет. Где их возьмешь! Соединенные Штаты не поставляют запасных частей.

— Все американское отживает свой век на Кубе! — сказал Пако, когда мы снова двинулись в путь. — Мы без особой жалости выбрасываем эти гробы на свалку. Покупаем машины у японцев, англичан, итальянцев и, конечно, у русских. Видите, «тойота» шустро побежала. Ваша «Волга», — Пако показал большой палец. — Да и «Москвич» хорош. Мне нравится.

Впереди появилась развилка. Пако вопросительно взглянул на меня.

— Бери правее. Если мне не изменяет память, в этом районе жили богатые люди.

— Верно, компаньеро, — подтвердил Пако. — Но большинство из них удрало с Кубы.

Здесь, в фешенебельном районе, где в роскошных особняках жила кубинская знать, когда-то можно было долго идти по тихим улицам, никого не встретив на своем пути, за исключением полицейских, которые прохаживались с увесистыми дубинками в руках. Массивные калитки и ворота были наглухо закрыты, за ними текла своя, неведомая прохожему жизнь.

Я вспомнил рассказ своего мексиканского друга Ренато, который встречался с кубинскими эмигрантами в Соединенных Штатах. Гости сидели в креслах и курили сигары. Посреди гостиной на ковре лежал огромный пятнистый дог.

Хозяйка взяла Ренато под руку, представляя сидящих в креслах кубинских эмигрантов:

— Это бывший банкир…

— Это бывший помещик…

— Это бывший фабрикант…

— Это бывший министр…

Закончив представлять присутствующих, хозяйка, показав на собаку, с гордостью сказала:

— А это наш красавец дог.

Ренато Ледук, будучи человеком веселым, спросил хозяйку:

— Тоже бывший?

— Нет, сеньор, этот дог настоящий, — ответила хозяйка, не сразу уловив иронию.

Наверное, и теперь, через семнадцать лет после революции, эти «бывшие» по-прежнему величают себя банкирами и фабрикантами и надеются — ну, конечно, надеются — войти в свои дома и фабрики. И чем печальнее их участь, тем они больше надеются. Так же было и с русскими эмигрантами, которые уже закончили свой век, не дождавшись победоносного возвращения на родину.

Сейчас двери богатых особняков широко распахнуты, на тротуарах играют дети. У входа в особняк с причудливыми окнами и массивной дверью, на которой кованое кольцо вместо ручки, сидят женщины и судачат о каких-то своих делах. Тут же играют мальчишки.

— Может, поговорим с этими женщинами? — спросил я у шофера.

Пако притормозил и сказал:

— Его величество Случай!

Мальчишки прекратили игру и с любопытством уставились на нас. Я погладил мальчика-негра по голове — волосы у него короткие и жесткие как щетка. Он весело засмеялся, просияв своими белыми жемчужными зубами.

Поздоровались с женщинами. Одна была старуха негритянка, две другие помоложе, мулатки.

— Это писатель, — сказал Пако. — Хочет с вами поговорить.

Женщины смотрели на меня вопросительно.

— Давно вы здесь живете?

— Да, уж, наверное, годов десять, — ответила старуха. Голос у нее был низкий, грудной. — А раньше жили в Луйано!

Луйано — трущобы Гаваны. Это был огромный поселок с домами, построенными из кусков фанеры и картона, с пыльными улицами, на которых копошились беспризорные дети.

— Теперь Луйано нет! — пояснил Пако. — Фидель переселил людей и направил туда бульдозеры. Они уничтожили весь этот позор Гаваны к чертовой матери.

— Вы проходите в дом, компаньеро, — любезно предложила женщина, которая до сих пор не произнесла ни слова.

Миновав открытую дверь, мы попали в круглый холл, стены которого были отделаны белым мрамором. Здесь стояла детская коляска, два корыта для стирки. Поперек холла натянута веревка, и на ней детские распашонки. У стены шкаф. На полках видны книги, утюг, старые одеяла.

— Это у нас общая зала, — пояснила женщина. — А здесь жилые комнаты. Вот сюда, пожалуйста.

Она сделала несколько шагов по коридору и открыла дверь направо.

В комнате было тесно. Посредине стоял стол, у одной стены — кровать, у другой — диван. Были здесь и шкаф, и комод с зеркалом.

А женщина уже вела нас дальше по коридору, на кухню. Каждая семья имеет свой маленький столик и полку с нехитрой утварью. Я оглядел кухню, и на меня повеяло детством. Людям моего поколения хорошо знакомы эти общественные кухни.

Я родился, когда шел восьмой год Октябрьской революции. Родители тогда получили комнату в доме богатого торговца в Среднетишинском переулке. И так же была завалена всяким барахлом огромная прихожая, так же в беспорядке висели кастрюльки на кухне. «Все повторяется, — подумал я, — хотя и на другой стороне Земли».

— Когда хозяин этого дома узнал, что его фабрику национализировали, — сказала женщина, — он повесился. Вон на той перекладине. Видите, — женщина показала на внушительную потолочную балку в холле.

Мы постояли еще некоторое время молча, испытывая какое-то странное чувство неловкости и грусти в этом чужом доме.

— Значит, во всех этих богатых особняках теперь живут рабочие люди? — нарушил я молчание.

— Если хозяева не удрали, они живут в своих домах, — ответил Пако. — Мы терпимо относимся к ним. Ну конечно, если у него было пять домов, то четыре отобрали. Но за них правительство выплачивает бывшему хозяину компенсацию. Все по-джентльменски, однако проблема жилья решается не только за счет домов богачей. В Гаване появился новый район Аламар. Если хочешь, поедем туда, — предложил Пако.

Мы попрощались с женщинами и направились к машине.

У других богатых особняков тоже сидели простые женщины и разговаривали о чем-то. И только в садах некоторых домов, на хорошо подстриженной траве, как и в прежние времена, стояли шезлонги, в них расположились пожилые люди. Мужчины курили, женщины вязали. Своим видом эти люди говорили: они здесь хозяева, хозяева этих домов, хозяева улицы…

Машина выехала на широкую набережную Малекон и помчалась вдоль берега моря. Ветер гнал по морю волны, завивая белые барашки. Волны тяжело бились о серые камни набережной, и мелкие брызги взлетали высоко вверх, образуя на солнце радугу.

Район Аламар находится в стороне от центра. Но он хорошо виден издали — новенькие, похожие друг на друга пятиэтажные блочные дома стоят в ряд, образуя улицы, площади, скверы… И от того, что дома были такие новые, что походили друг на друга, что по соседству с ними продолжалось строительство, торчали подъемные краны, виднелись груды кирпича и песка, — от всего этого на меня опять повеяло чем-то родным, московским.

— Два года назад здесь ничего не было, — сказал Пако, — а сегодня уже живут пятьдесят тысяч семей. Главным образом рабочие. Мы называем это «экспериментом Фиделя». Начался он здесь, в Аламаре, а сейчас распространился на всю страну. Ведь на Кубе не было квалифицированных строительных рабочих.

— Как это — не было? — удивился я.

— Многоэтажные отели и фабрики строили иностранные компании. Они приглашали на эти стройки опытных людей из США. А кубинцы использовались на вспомогательных работах. Теперь, когда многое нужно строить заново, встала проблема рабочих строителей. Фидель предложил создать микробригады, по тридцать три человека в каждой. Любая фабрика, любое учреждение, желающее построить для своих сотрудников жилой дом, могут получить от государства для строительства все, кроме рабочей силы. Хотя архитектор и инженер тоже выделяются государством.

Пако свернул с шоссе, проехал метров сто по разбитой грузовиками песчаной дороге и остановился. Строители сидели за сколоченным из досок столом, обедали. На столе хлеб, яйца, бутылки с апельсиновым соком.

Пако представил меня рабочим.

Стряхнув с колен крошки хлеба, поднялся человек в очках.

— В нашей бригаде, как и во всех, тридцать три человека, — сказал он. — Все мы с табачной фабрики «Партагас». Я — бухгалтер. Это — слесарь. А это табачники. Наши места на фабрике не заняты. Мы получаем там зарплату. А наши товарищи — ну как вам это сказать — они сдвинули ряды и выполняют работу за нас. В субботу и воскресенье сюда приходят все рабочие со своими домочадцами и помогают нам. Всем хочется поскорее вселиться в новый дом!

Мы с Пако шагали по улице: асфальт был новенький, черный, еще не заезженный шинами автомобилей. Некоторые дома были недостроены. На стеклах окон виднелись крупные капли побелки. В подъездах у дверей стояли бочки с краской. Тут и там — кучи строительного мусора.

Мы увидели уже и заселенные дома с пестрыми занавесками на окнах, с вымытыми ступеньками у входа. В отличие от наших блочных домов эти — поизящнее, понаряднее. Изящность придают балкончики, нарядность — яркий цвет стен. А может быть, эти дома кажутся наряднее потому, что над ними — синее кубинское небо, а совсем неподалеку плещется изумрудное море.

Внимание мое привлек небольшой плакатик на свежевыкрашенной зеленой двери: «Ми каса алегре» («Мой радостный дом»). На плакате был нарисован значок кубинской федерации женщин.

После второго звонка дверь открыла молодая женщина с ребенком на руках, за материнскую юбку держался мальчик лет пяти. Глаза у него были большие и испуганные.

— Вы, наверное, ошиблись? — спросила женщина.

— Нет, сеньора, — ответил Пако. — Мы хотим познакомиться с вами, узнать, как живете.

— Живем хорошо! Проходите. Меня зовут Мария Санчес.

Переступив порог, мы очутились в просторной, хорошо обставленной комнате: стол, сервант, два кресла, журнальный столик и наш советский телевизор «Электрон». Кроме столовой, в квартире было две спальни, кухня, ванная…

Как и другие рабочие семьи, эта семья получила полностью меблированную квартиру.

— Мы выплачиваем каждый месяц шесть процентов зарплаты за квартиру и шесть процентов за мебель. Мой муж — механик на табачной фабрике, — пояснила Мария и любовно провела ладонью по полированной поверхности серванта. — Знали бы вы, в каких трущобах мы жили раньше!

Мальчик по-прежнему стоял около матери, с любопытством разглядывал нас. Я вдруг поймал себя на мысли, что мне было столько же лет, сколько ему, когда наша семья переехала из маленькой комнаты в купеческом доме в новый пятиэтажный каменный дом, построенный рабочим кооперативом на Красной Пресне. Наверное, этот малыш тоже на всю жизнь запомнит белизну потолков нового дома, запах краски, улыбки родителей. Я вспомнил, что, когда были перенесены вещи с телеги в новую комнату, отец счастливо сел на стул, усадил меня на колени и крепко прижал к себе. Наверное, для него переселение в новый дом было тем самым реальным счастьем, которое дала ему революция.

Там, на Пресне, не было на двери плакатика «Мой радостный дом». Но такой плакатик вполне соответствовал бы настроению жильцов нового кооперативного дома. По воскресеньям люди брали лопаты, ломы и выходили во двор сажать деревья и кустарники. И во дворе царили смех, веселье, шутки…

Мы попрощались с хозяйкой, я подал руку мальчишке. Тот протянул свою маленькую мягкую ладошку. Глаза его, по-детски округлые, доверчиво смотрели на меня.

— Мы с ребятами посадили два куста и охраняем их, — сказал мальчик. — Когда они вырастут, листья у них будут красные-красные…

Шагая по тротуару, я оглянулся и снова увидел мальчика: он стоял на ступеньках и махал мне рукой. Я подумал о схожести людских судеб. Когда-то революция открыла дорогу мальчишкам моего поколения, теперь — этому кубинскому мальчику. Как сложится его судьба?

«ТЕПЕРЬ Я МОГУ НАПИСАТЬ ЕМУ СЛОВО „ЛЮБЛЮ“»

Постепенно между мной и Пако исчезал тот невидимый барьер, который обычно разделяет малознакомых людей. Пако оказался не только хорошим шофером, но и отличным товарищем по путешествию. Очень скоро я понял — это был человек, влюбленный в революцию, кубинец «сьен пор сьен»[73].

Пако, видимо, тоже почувствовал ко мне расположение. Наверное, потому, что я не искал сенсаций, а пытался понять и осмыслить жизнь его народа.

— Сколько тебе лет, Пако? — спросил я его однажды.

— Сорок два.

— Значит, ты хорошо помнишь старое, дореволюционное время? Кубинец изменился?

— Кубинец стал другим человеком.

— Почему?

Пако задумался. По напряженному выражению его лица было видно, что он не мог найти однозначный ответ на этот вопрос.

— Равноправие, свобода… — пытался помочь я.

— Грамотность, — твердо произнес Пако. — Главное — грамотность. Равноправие можно объявить: все равны. Можно дать людям одинаковую зарплату, селить всех в одинаковые квартиры, одеть в одинаковые штаны и рубашки. Но если один умеет читать, а другой нет…

Меня несколько удивил ход мыслей Пако. Ну что такое грамотность? Для меня это слово с детства было привычным и даже обыденным. Учился в школе, учился в институте. «Грамотность стала для нас невесомой, как воздух», — подумал я.

— Может, ты сомневаешься? — прервал мои раздумья Пако. — Поедем в музей.

— Не люблю музеи.

— Этот понравится. Это музей борьбы с неграмотностью. Ты слышал такую песню?

Куба! Куба!

Учеба, труд, винтовка!

Карандаш! Букварь! Учебник!

Неграмотность, неграмотность.

          Мы победим…

— А ты грамоте учился? — поинтересовался я.

— Учился. Уже после революции, будучи тридцатилетним. Я родом из Сантьяго. Ну, кто я был? Так — две руки, две ноги. Рубил сахарный тростник, грузил мешки в порту. Словом, был кубинец, каких тысячи: готов был выполнять любую работу, лишь бы не подохнуть с голода… — Пако тяжело вздохнул. — Ну, а когда в горах Сьерра-Маэстра появились партизанские отряды, я выпросил у деда старое охотничье ружье и — туда, к ним. Мы освобождали деревни от солдат Батисты, раздавали помещичьи земли крестьянам!.. Ну, а потом, после победы, сел за парту. Три года учился. Не так-то легко это мне давалось, однако же на сердце было радостно: выучился. Это тоже победа… — И вдруг Пако спросил у меня: — А отец у тебя кто был?

— Рабочий.

— Он в революции участвовал?

— И в революции и в гражданской войне, — ответил я. — Ранен был.

— Вот видишь! — Пако оживился. — У меня биография твоего отца.

— А у меня твоего сына! — сказал я.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Один был негр, другой — белый. К тому же я старше Пако. Но если говорить о поколениях, вернее, о судьбах поколений после революции, то выходит именно так: Пако «повторяет» путь моего отца. А его сын пойдет по моему пути.

…Перед въездом на территорию музея висел огромный плакат с надписью: «Казармы, превращенные в школу». Увидев эти казармы, расположенные на возвышенности, я вспомнил, что бывал здесь в первые дни кубинской революции: тут стояли орудия. Я, в прошлом человек военный, подумал тогда, что они держат под прицелом Гавану. Сейчас не было ни пушек, ни танков. А в бывших казармах вместо двухэтажных нар теперь стояли школьные парты.

Одну из прежних казарм занимает «Национальный музей борьбы с неграмотностью».

При входе девушка-экскурсовод вручила мне какой-то проспект — цифры, цифры, цифры… Я хотел было положить его в карман, но девушка приостановила движение моей руки:

— Взгляните на эти цифры, и многое здесь, в музее, вам станет понятнее…

В 1959 году на Кубе было два миллиона неграмотных — почти тридцать процентов населения. В других странах Латинской Америки и того хуже: в Гондурасе и в Гватемале — семьдесят процентов, в Боливии чуть меньше — шестьдесят пять, в Перу — пятьдесят семь процентов.

— Прошу вас сюда, — сказала девушка. — После того как вы ознакомились с этой горестной статистикой, я покажу вам письма тех, кто овладел грамотой после революции. В нашем музее миллион таких писем…

Присев к столу, на котором лежали огромные папки с письмами, я полистал их. Почти все эти письма адресованы Фиделю Кастро, и в каждом: «Спасибо тебе за то, что нас научили читать и писать».

Взгляд мой задержался на письме крестьянки: «Раньше я могла читать в глазах своего мужа то, что мне хотела сказать его душа. Теперь я могу читать это в его письмах. И когда он уезжает, могу написать ему слово „люблю“. Теперь наша любовь обрела новую жизнь. Родина дала нам это богатство, научив читать и писать».

Я вынул блокнот и переписал коротенькое, исполненное глубокого смысла письмо молодой кубинки. То, что мне с детства было доступно — книги, журналы, газеты, — еще недавно для нее не существовало.

«Богатство»… Пожалуй, она нашла точное определение того, что дала революция кубинцу. Невольно я взглянул на Пако, который терпеливо ждал меня, прислонившись к косяку двери.

— Не думай, что грамотность досталась нам легкой ценой, — сказал он.

С этими словами он взял меня под руку, и мы вошли в просторный зал, где, как и во всяком музейном зале, — фотографии на стенах, экспонаты на полках. В глубине зала — большое красное полотнище, в его левом верхнем углу — голубой круг, в нем — раскрытая книга. Посредине полотнища надпись: «Территория, свободная от неграмотности».

На память пришло выступление Фиделя Кастро в Организации Объединенных Наций через год после победы революции на Кубе, когда он во всеуслышание заявил, что превратит казармы в школы и ликвидирует на Кубе неграмотность. 1961 год был объявлен «Годом воспитания». Самый популярный тогда лозунг был: «Если не умеешь — учись! Если умеешь — научи!»

Казалось бы, ну кто может быть против того, чтобы люди стали грамотными? Но даже самые гуманные дела революции вызывают смертельную ненависть врагов.

На стене фотографии. Молодые красивые лица — Конрадо Бенитес, Дельфино дель Серде, Мануэль Аскунсе, Педро Лантигуа… Они пошли по деревням обучать крестьян и погибли от рук контрреволюционеров. Мануэля Аскунсе повесили на фонарном столбе. И веревка, на которой его повесили, лежит теперь под стеклом в музее.

Но ни убийства, ни угрозы контрреволюционеров не остановили молодых кубинцев. С лампой в руке шли они в деревни учить крестьян грамоте. Они несли туда учебники, ручки, бумагу и даже очки. Днем помогали крестьянам: готовили обед, купали детей, а вечером усаживались вместе с ними за тетрадки. Крестьяне, почувствовав заботу о себе, еще глубже осознали смысл кубинской революции.

Те, кто посмеивался над кубинцами, шагающими по пыльным сельским дорогам с лампами и учебниками в руках, теперь вынуждены были признать успех борьбы с неграмотностью на Кубе.

Я вынул из кармана проспект, врученный мне девушкой-экскурсоводом, и отыскал в нем сегодняшние цифры: на Кубе неграмотность ликвидирована, в Гондурасе процент неграмотности снизился за последние пятнадцать лет лишь на пять процентов. Не лучше обстоит дело и в других странах Латинской Америки. По данным ООН, пятьдесят миллионов жителей Латинской Америки старше пятидесяти лет неграмотны, двадцать миллионов детей не могут ходить в школу.

Как-то в одной из газет мне попалось на глаза высказывание директора Латиноамериканского центра по ликвидации неграмотности. «Все проводимые кампании по ликвидации неграмотности, — заявил он, — в большинстве стран Латинской Америки потерпели провал».

И снова на память пришли прекрасные слова кубинской крестьянки: «Теперь я могу написать ему слово „люблю“… Родина дала нам это богатство».

ТАМ ВСЕ ПО КАРТОЧКАМ

Когда я собирался на Кубу, то не раз слышал от своих друзей: «Захвати с собой копченой колбасы и консервов. Там все по карточкам».

Для людей моего поколения слово «карточки» звучит устрашающе. Мы пережили тяжелые военные и послевоенные годы. Помним очереди, вытянувшиеся у магазинов, усталых женщин, которые часами стояли, чтобы получить сколько-то граммов хлеба, мяса, крупы…

Колбасу с собой, конечно, я брать не стал, но слово «карточки» не выходило у меня из головы.

К моему удивлению, в отеле «Гавана Либре» меня кормили, я бы сказал, не только хорошо, но даже изысканно. Тут тебе и рыба под белым соусом, и бифштексы, и жареные лягушачьи ножки…

Но это в отеле, да еще для иностранцев! А как там в городе? Я не раз предлагал Пако пообедать в ресторане, но он всегда отвечал одно и то же: «У нас мало времени, компаньеро, лучше поедим в отеле».

И все-таки однажды я настоял на своем. Пако остановил машину неподалеку от ресторана, у двери которого была очередь: девушка и парень в обнимку; муж, жена и двое детей разглядывали какой-то красочный журнал; несколько мужчин увлеченно рассуждали о чем-то.

Пако провел меня в зал. И я увидел здесь довольно много свободных мест. За некоторыми столиками сидели вообще только по двое.

— Почему же те люди ждут? — удивился я.

— Ждут, когда столик освободится. У нас не принято сажать за один стол незнакомых людей. Лучше постоять в очереди, но зато посидеть спокойно, в кругу своих. Когда человеку не мешают, когда его хорошо обслуживают, у него собственное достоинство возрастает!

«Логично», — подумал я.

К нам подошел метрдотель в черном, хорошо отутюженном костюме, в белой крахмальной рубашке, на шее «бабочка». Он показал на маленький свободный столик, который стоял у стены.

— Могу предложить креветки под майонезом, — сказал метрдотель. — На первое коктейль из фруктов. Советую взять жареных цыплят. Кусочек торта с кофе вам тоже понравится.

— Все — как в лучших ресторанах, — сказал я.

— А почему должно быть хуже? — поинтересовался Пако. — Раньше были богатые и бедные. Теперь все равны, все друг другу братья. И официанты обязаны работать лучше. Компаньеро, — позвал Пако официанта, — скажите, как вы относитесь к клиенту.

— Моя работа — это вы! — с улыбкой воскликнул он.

— Ну, а если клиент придирчив? — спросил я. — Это ему не так, то ему не эдак…

— С таким еще интереснее. Сначала никак не можешь найти к нему ключ. А потом, когда найдешь, хорошо накормишь его, и он станет милым и славным человеком — чувствуешь победу. У самого настроение поднимается! Психология! — официант поклонился и ушел.

Мне как-то не верилось, что я обедаю в городском ресторане, куда может зайти каждый. Уж очень здесь светло, просторно, уж очень предупредительны и улыбчивы официанты.

— Раньше были рестораны, куда простой смертный войти не мог, — сказал Пако, когда я поделился с ним своими мыслями. — В некоторых ресторанах обеды стоили столько, сколько рабочий получал в месяц. А теперь любой ресторан доступен рабочему. Кормят здесь без карточек. Но, конечно, обед стоит дороже, чем в фабричной столовой. Там обед обходится в пятьдесят сентаво, а здесь — три–четыре песо.

Когда мы закончили обед, Пако взял счет, положил на него восемь песо. Столько, сколько записано в счете. Я решил, что он пожалел дать чаевые и добавил песо. Я хорошо помнил по прежним временам: на Кубе, как нигде, любят чаевые.

Подошел официант, пересчитал деньги и вернул лишнее песо.

— Это вам, — сказал я. — Вы так хорошо обслуживали нас.

— Чаевые не берем. Я получаю зарплату. Как любой трудящийся Кубы. Ведь рабочие на фабрике не получают чаевых. Чаевые, компаньеро, унижают человека. Приходите еще, будем рады. До свидания.

Я спрятал песо в карман и, заметив улыбку Пако, спросил:

— И другие официанты не берут?

— Есть решение конгресса официантов, — сказал Пако. — Чаевые не брать! Не пытайся в будущем платить сверх счета.

…Пако неторопливо вел машину, а я размышлял: «Кубинцы переживают тяжелые времена и в то же время борются за первоклассный сервис. Вроде до этого ли им! А ведь вот, стараются».

Однажды я долго глядел в окно ателье. За широким столом стояли портной и молодой человек; они рассматривали брюки. Они их клали и так и эдак. На лице портного было спокойствие и терпение. Я зашел в ателье.

— Вот этот молодой человек, — сказал мне портной, — принес брюки отца и просит сделать из них новые, да еще и модные. На Кубе сейчас плохо с материалом. Вот, приходится колдовать.

И портной «колдовал». Он объяснял парню, советовал. Такие сцены я видел в разных мастерских, где шьют платья, где чинят ботинки, где ремонтируют автомобили…

До революции на Кубе была иная атмосфера жизни. Каждый кубинец дрался за свою жизнь, за личное существование. Он безжалостно отталкивал собратьев, если перед ним появлялась возможность заработка. Сейчас неистребимое желание заработать перестало властвовать над людьми, они всегда готовы помочь друг другу, и поэтому часто можно услышать: ми эрмано, ми эрманито[74].

Ну, было ли видано раньше, чтобы стариков окружали такой заботой? Им даже хлеб дают бесплатно. Разве можно было представить прежде, чтобы молодожены — парень и девушка из рабочих, — зарегистрировав свой брак, могли провести счастливо шесть–семь дней, свою медовую неделю, в лучшем отеле города? А теперь им предоставляют такую возможность.

Между тем мировая печать без умолку кричит о трудностях на Кубе, о распределении продуктов по карточкам. «Все страны лопаются от изобилия продуктов, а на Кубе карточки. Вот что такое социализм! Раньше здесь было полно товаров. Покупай, не хочу!»

— Остановись у магазина, — попросил я Пако.

Пако резко остановил машину у продовольственного магазина. На прилавке, рядом с противнем, на котором лежали куски мяса, грифельная доска. На ней выведены цифры, которые, как пояснил Пако, означают, что сегодня продают мясо с такого-то номера карточки по такой-то…

Пако решительно направился к очереди, которая вытянулась вдоль прилавка, я чуть отстал, испытывая некоторую неловкость.

— Русский писатель, — громко сказал Пако, — интересуется, что мы получаем по карточкам?

Все обернулись. Продавец прекратил работу.

— У них у самих в России были карточки! — довольно миролюбиво сказала пожилая женщина.

Я кивнул в знак согласия.

— У них были не такие карточки! — вмешался в разговор продавец.

— Какие же? — недоумевая, спросил Пако.

— Видишь ли, в чем дело, компаньеро, — неторопливо пояснил продавец, — русские до войны жили хорошо. Продуктов завались. Ну, и когда у них появились карточки, для них это была трагедия. У нас карточки — не трагедия, а справедливое распределение продуктов.

— Правильно! — послышалось с разных сторон.

— Вот, например, я, — снова заговорила пожилая женщина. — До революции мясо могла купить только по праздникам. А сейчас получаю килограмм в месяц на человека.

— Ну, а сотни тысяч безработных, а пятьсот тысяч кубинцев, которые имели временную работу? — Продавец увлекся все больше. — Если бы вы только знали, чем они питались до революции, вы б ужаснулись. Конечно, в магазинах было полно продуктов, но у людей не было денег: только сорок процентов кубинцев употребляли в пищу мясо. А сейчас каждый кубинец имеет свой килограмм мяса, шестьсот граммов масла и рыбу без ограничения.

Воспользовавшись паузой, из очереди выступила вперед седенькая старушка и тоненьким негромким голосом заявила:

— Я давно живу на свете, товарищ писатель. Мне уже семьдесят. Много повидала всякого. И скажу вам так, и вы запишите в свою книжечку: сейчас на Кубе у всех всего мало. Но нет никого, кто бы не имел ничего.

РАЗМЫШЛЕНИЕ О СУДЬБЕ КУБИНСКОЙ ЖЕНЩИНЫ

«Чтобы познать чужой город, надо ходить по нему пешком» — это старое, всем известное правило мы часто забываем потому, что куда легче ездить по городу на машине, особенно в тропическую жару.

Но город из окошечка автомобиля проносится перед тобой как на экране в кино: ты не чувствуешь ни его аромата, ни его биения пульса, ни ритма его жизни. Я повторял про себя эти слова и, обливаясь потом, упорно шагал по неширокой улице Гаваны, которая, по моим расчетам, должна привести к Центральному скверу.

Я с завистью поглядывал на проносящиеся мимо автомобили. Иногда у меня появлялся соблазн встать в очередь на автобус. Но я отгонял от себя эти коварные мысли и с неутомимым упорством двигался вперед.

В январе 1959 года, когда я впервые прилетел в Гавану, именно там, у Центрального сквера, я вышел из автобуса и начал знакомство с этим городом. При входе в сквер, как уже говорил, висел большой лозунг: «Свобода народу — смерть тиранам».

Добравшись наконец до Центрального сквера, я увидел новый лозунг: «Кто не работает, тот не ест».

На сквере, как и прежде, стоят могучие деревья, пышной зеленой кроной спасающие прохожих от знойного солнца. В тени деревьев скамейки. Но они пусты. Нет фланирующей по скверу публики. Не попадаются напомаженные красотки в головокружительных нарядах, при каждом шаге призывно покачивающие бедрами. Не видно набриолиненных мужчин в белых гуайяверах, которые восседали на скамейках с сигарой в зубах и газетой в руках, а мальчишки-чистильщики доводили до блеска кожу их черных ботинок.

Я вышел на бульвар Прадо, чем-то похожий на наш московский Тверской бульвар. Бульвар Прадо протянулся до самого берега моря. Морской ветерок гонит по нему прохладу. Здесь не так мучительна городская жара и хочется присесть на скамейку.

Прежняя Гавана была городом туризма. Все было на потребу иностранцу. «Если хочешь повеселиться — поезжай в Гавану». Такие плакаты прежде можно было увидеть в международных аэропортах. На плакате обычно красовалась жгучая мулатка в вихре танца. Многие были убеждены, что остров Куба существует для увеселения иностранцев, а кубинский народ для того, чтобы прислуживать и угождать тем, кто приезжает повеселиться.

От США до Кубы лететь всего полчаса. И многие американцы, набивши кошельки, отправлялись в пятницу после работы в Гавану, чтобы весело провести свой уик-энд.

Я не раз встречался с американцами — любителями воскресного отдыха на Кубе. Как-то спросил одного такого туриста, который часто ездил на Кубу, знает ли он испанский язык?

— А зачем? — американец посмотрел на меня с удивлением. — Чтобы ездить на Кубу, надо знать всего два испанских слова. Оба начинаются на букву «П». Побрес и Путас[75].

Слово туризм на Кубе имело свое вполне определенное значение. Организаторы туризма на Кубе с гордостью говорили, что кубинский туризм «не политический, не археологический, а увеселительный». Хозяева индустрии туризма на Кубе не стеснялись заявлять, что в Гаване к услугам иностранных туристов собраны в домах свиданий 80 тысяч девушек. В Гаване сотни казино, где можно разжечь свою кровь азартной игрой, сотни ночных клубов, где выступают лучшие танцовщицы. Есть знаменитое кабаре «Тропикана». К услугам туристов два кинотеатра, где показывают только порнографические фильмы. Да разве все перечислишь, что входило в понятие «увеселительный туризм»? Увеселительные заведения Гаваны давали прибыль — один миллион долларов в сутки.

Иностранца в Гаване не оставляли в покое. Любыми способами из него вытягивали доллары. Ему что-то предлагали, его куда-то приглашали, ему что-нибудь продавали. Семнадцать лет назад именно здесь, на бульваре, ко мне подошел невысокого роста худощавый кубинец.

— Я знаю дом свиданий, где собраны лучшие мулатки Гаваны, — сказал кубинец. — Фешенебельное заведение. Чисто, красиво и не так дорого.

Кубинец явно принял меня за американца.

— Спасибо!

Шагая рядом, кубинец вынул из-за пазухи какие-то открытки и на ходу показал одну.

— Сто двадцать пять малоизвестных поз в общении мужчины и женщины.

— Я не американец!

— Тогда я вам покажу место, где продают головы индейцев, — тут же выпалил он. — Их сушат в горячем песке. Они размером с кулак.

— Спасибо.

— Ну что-нибудь вам интересно! — воскликнул кубинец.

— Революция!

— Ее вы увидите и без моей помощи, — сказал он и исчез.

Я смотрел на кубинцев, которые шли сейчас по бульвару. Как изменился их облик за эти семнадцать лет! Раньше у многих в глазах была мольба, походка усталая, спины сутулые, вид понурый. И оттого, что на улице часто встречались такие люди, кубинцы казались людьми маленького роста.

Теперь у гаванцев совсем иная походка. Они идут деловито, с достоинством. Осанка у них горделивая. И вроде нынешние кубинцы, по сравнению с прежними, стали выше ростом.

Раньше иностранцу в Гаване не давали прохода мальчишки — горластые оборванцы. Босые, в заштопанных штанах, в выгоревших рубашках, с сапожными щетками за пазухой, они атаковали вас. Они готовы были почистить ботинки, сбегать за кока-колой. Если вы подъехали на автомобиле, они появлялись как из-под земли с ведром и тряпкой в руке и, не дожидаясь вашего согласия, начинали мыть машину. Ну как тут не заплатишь?

Больше всего их было здесь, на бульваре Прадо. Но сейчас я не видел ни одного представителя того прежнего озорного, горластого племени гаванских мальчишек. Никто не предлагал мне газету, не порывался чистить ботинки. Мальчишек не было видно. Исчезли?

Наконец я увидел их, но к ним даже не подходило слово «мальчишки». Три паренька шли по бульвару. На них белые чистые рубашки, светло-синие брюки. Вид у них независимый. Они будто и не замечали меня.

— Здравствуйте, — сказал я, поднимаясь со скамейки.

— Здравствуйте, компаньеро, — ответили хором ребята и остановились. В их взгляде не было робости. Они смотрели на меня вопросительно и с достоинством.

— Вы учитесь?

— Да, компаньеро! Мы учимся! — четко ответил один из них. — Право учиться нам дала революция.

Я удивленно смотрел на ребят и никак не мог представить их с сапожными щетками в руках, с газетами за поясом.

— Извините нас, компаньеро, — сказал паренек, пользуясь паузой. — У нас в двенадцать собрание в школе. Мы должны идти.

Ребята попрощались и ушли. Я стоял и смотрел им вслед. Пройдя немного, они оглянулись и с радостной улыбкой помахали мне рукой.

Я пересек проезжую часть и теперь шел по тротуару. В пятьдесят девятом году в этих невысоких домах размещались магазинчики и маленькие, уютные кафе. У дверей кафе обычно стояли девушки. Увидев иностранца, они делали шаг навстречу и предлагали зайти в кафе. Именно на этой улице меня приглашала в кафе девушка-мулатка. Она стояла у входа, на ней было белое расклешенное платье с сильно оголенными плечами и бюстом.

— Зайдите в наше кафе, сеньор, — сказала мне тогда девушка и обворожительно улыбнулась. — Я вам предложу чашечку прекрасного кубинского кофе.

Я зашел в кафе. Девушка показала столик. Хозяин кафе, средних лет мужчина с гладко зачесанными черными волосами, отливающими жирным блеском бриолина, в белой крахмальной гуайявере, приветливо кивнул мне. Девушка принесла кофе и сказала, что ее зовут Марта.

— Может быть, рюмочку коньяка? — спросила она и, не дожидаясь ответа, принесла коньяк и села рядом. — Сейчас так редко увидишь американца в Гаване. Видимо, испугались революции. Гавана терпит убытки.

— Я не американец.

— Я была уверена, что вы американец. Я была влюблена в американца. Его звали Мики. Я тогда работала балериной в ресторане. Хозяин держал десять таких девушек, как я. Мы должны были танцевать с клиентами и развлекать их. Я провела с Мики целую неделю. Он клялся мне в любви. Прощаясь, сказал: «Приезжай ко мне в Штаты! И мы заживем как в сказке». Я продала все, что у меня было, и поехала. — Марта усмехнулась. — Нашла его! Оказалось, он женат. Он просто-напросто лгун. Вернулась и работаю здесь.

— Сколько вам лет? — спросил я Марту.

— Двадцать три. — Девушка вынула сигарету, щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. — Если хотите, потанцуем. — Она включила музыкальный автомат.

Мне танцевать не хотелось, я мечтал о холодном душе.

— Можем поехать и побыть вместе час, другой, — предложила Марта, придвинув свой стул поближе ко мне. — Хозяин меня отпустит. Он за эти отлучки берет с меня полтора доллара. Вам это будет стоить пять. Ну, давайте потанцуем для начала.

— Я только что прилетел в Гавану, — сказал я. — Мечтаю добраться до отеля.

Я расплатился с хозяином и простился с девушкой.

— Все-таки вы не забудьте наше кафе, — сказала она на прощанье. — Меня зовут Марта! Заходите обязательно, повеселимся.

Кубинская мулатка! Сколько страстей всегда кипело вокруг нее. Мне вспомнились слова мексиканца Хуана, с которым я не раз путешествовал по странам Латинской Америки. «На Кубе особый тип женщин», — говорил он. Когда Хуан бывал в хорошем расположении духа, он напевал песенку о кубинской мулатке, перечисляя все ее прелести. В припеве говорилось, что мулатки тоже бывают разные: мулата морена, мулата кафе кон лече, мулата чина[76]. «Мулата чина! — восклицал Хуан, — Это смесь трех кровей: негритянской, испанской и китайской. У нее темперамент негритянки, бархатистая кожа белой женщины и нежность китаянки».

Когда говорят о кубинской женщине, многие представляют именно эту мулатку, о которой рассказывал Хуан. До революции на Кубе не в шутку, а всерьез заявляли, что их страна имеет три статьи дохода: сахар, табак и женщины. И в этом была доля истины. Туризм приносил Кубе огромные доходы. А в индустрии туризма кубинская женщина играла главенствующую роль.

Сотни тысяч девушек и женщин обслуживали иностранных туристов: горничные в отелях, танцовщицы в кабаре и ночных клубах, проститутки в домах свиданий и на улице. Дома свиданий существовали под разными вывесками. И цены в них были разные. Для самых богатых, для туриста средней руки и для моряка, у которого грош в кармане.

Главенствующая роль кубинской женщины в обслуживании иностранного туриста наложила определенный отпечаток, и не лучший, на ее репутацию. Часто у многих бывали удивленные глаза, когда они слышали, что кубинская женщина прекрасная семьянинка, верная жена и заботливая мать. Откуда же бралась эта огромная армия девушек, работавших на туризм?

Безысходность жизни гнала девушку в эту все пожирающую индустрию туризма. Отчаявшись найти работу в своем родном городе, девушка говорила родителям, что уезжает в другой город, что там обещали работу. Она ехала и нанималась в дом свиданий, в пресловутую «Каса де сита». Она сообщала домой, что все в порядке, что трудится на фабрике.

Нет, на Кубе девушки не гордились тем, что они работают в доме свиданий. Если узнавали об этом, то в добропорядочные семьи таких не пускали. Правда, были люди, которые придерживались иных взглядов: «Какое мне дело — каждый живет как может». Были мужчины, которые жили за счет заработка молоденькой жены в доме свиданий. Были супермены, которые устраивали в домах свиданий половые шоу — любимое зрелище престарелых американских туристов. На Кубе все было. И мрачное, и горькое, и недостойное человека.

После революции правительство Фиделя Кастро закрыло все эти дома свиданий, всевозможные ночные клубы с сомнительной репутацией и игорные дома. На Кубе был создан центр по реабилитации проституток. Тысячи девушек были направлены туда. Они работали на швейных фабриках и в сельском хозяйстве.

За годы революции кубинская женщина обрела новый облик. Но по-прежнему притягательна красота мулатки. Смесь индейской, испанской, негритянской крови оставила на ее лице прекрасный след. Если в Париже вы можете встретить на улице красоток, похожих одна на другую, словно манекены, сделанные на одной фабрике, то здесь каждая женщина имеет свое лицо.

Правда, у нынешних женщин Кубы, по сравнению с теми, дореволюционными, кое-какие черты исчезли. Нет той игривости походки, нет тех веселых, стреляющих по сторонам глаз. Походка стала более твердой. Взгляд деловой, целеустремленный, в руках сумки и книги. Хотя по-прежнему все кубинки модницы.

Конечно, в век карточной системы на Кубе трудно быть модницей. Но кубинки не огорчаются: они изобретательны. Если у них есть три метра ткани, они ухитряются сшить платье и две юбки. Они шьют платья «ýже собственной кожи». Их мини-юбки короче, чем любые иные в любой стране. Однажды иностранные журналисты спросили Фиделя Кастро, как он относится к мини-юбкам. Он ответил: «Положительно. Во-первых, в нашей стране жарко. Во-вторых, у нас не хватает ткани».

Из-под суперкороткой мини-юбки у некоторых видны широкие белые резинки, перехватывающие стройные ноги выше колен. Резинки придерживают чулки, которые несколько приспущены на ноге гармошкой. Мулатки носят так чулки потому, что если надеть их внатяжку, то не видно — есть чулки или нет. А сейчас чулки дефицит! И те, у кого они есть, хотят показать товар лицом. Широкие белые резинки и чулок гармошкой видны издали.

Кафе, в котором я встретился когда-то с Мартой, было где-то здесь, неподалеку. Я пошел по улице, но вспомнить дом, в котором находилось кафе, оказалось делом трудным. Прошло столько лет. Тут были магазинчики, а сейчас их и в помине нет. За большими стеклами витрин яркие лозунги: «Рабочее место — окопы революции», «Права и обязанности неразделимы». В помещениях магазинчиков разместились какие-то учреждения, конторы. Там сидели люди. Одни что-то писали, другие — считали.

И все-таки я нашел тот дом. Над дверью в кафе когда-то была круглая вывеска. На ней вместо чашки кофе крупно написано КЗР — Комитет защиты революции.

Двери бывшего кафе были настежь распахнуты. Я заглянул внутрь. Там стояли канцелярские столы. За одним сидела девушка с красной повязкой на руке и читала толстую книгу.

— Вам кого, компаньеро? — спросила она.

— Просто зашел посмотреть!

— Здесь районный Комитет защиты революции.

— Раньше было кафе.

— Понятия не имею, — девушка пожала плечами.

— До революции.

— Тогда мне было шесть лет, и в кафе я не ходила.

«Сейчас ей двадцать три, столько же, сколько было Марте», — подумал я. Девушка даже чем-то походила на нее. Так же выразительны ее глаза, тот же смуглый цвет лица и те же белые, жемчужные зубы, весело проглядывающие сквозь резко очерченные припухлые губы.

Однако, несмотря на это сходство, было в ней и какое-то иное качество. Те же самые глаза, но глядели они строже, без робости и стеснения, без призыва, без женской тайны. Во взгляде было что-то твердое, мужское. И губы не были расслаблены, как у Марты. Когда девушка замолкала, они крепко смыкались и придавали лицу суровое выражение. Облик ее дополняло платье, наглухо застегнутое.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Марта.

— Не может быть!

Девушка обиженно взглянула на меня и строго произнесла:

— У вас нет оснований не доверять мне. И вообще следовало бы сначала спросить у вас документы.

— Ну уж если не спросили, так и не стоит, — пошутил я.

— Вы иностранец?

— Да. Из Советского Союза.

— Тогда другое дело, — Марта встала, подала руку и по-русски сказала: — Здравствуйте, товарищ. Садитесь.

Я сел рядом с ней и начал было говорить по-русски, но Марта отрицательно покачала головой и продолжала по-испански:

— Я только начала изучать русский язык. Я участвую в соревновании на заводе. И если наша бригада победит, нас премируют туристской путевкой в Москву. Только бы поехать летом. Говорят, зимой там от холода можно умереть.

— У нас еще ни один кубинец не умер от холода, — сказал я.

— А правда, что на сильном морозе уши начинают звенеть?

— То есть как «звенеть»? — удивился я. — Может в ушах звенеть.

— Нет, нет! Уши звенеть! — Марта ударила два раза кончиком пальца по краю уха и сказала: — Динь-динь! Уши ведь замерзают и становятся как ледышки. — Она вопросительно посмотрела на меня своими большими глазами, и на этот раз в них было женское любопытство.

— У нас есть шапки с ушами, — улыбнувшись, ответил я. — Так что не бойтесь! Наденете такую шапку, и все в порядке. А что вы читаете? — Я показал на толстую книгу, лежавшую перед ней.

— Я не читаю. Я изучаю дизель-мотор.

— Зачем вам дизель-мотор?

— Хочу работать машинистом на экскаваторе.

Зазвонил телефон. Марта взяла трубку и стала диктовать какую-то сводку.

«Хочу работать» — эти слова я часто слышал на Кубе из уст женщин. До революции женщина шла на работу лишь по крайней нужде. Сейчас женщина идет на работу не только по экономическим соображениям, но и по убеждению — нельзя отставать от жизни. До революции на Кубе работающих женщин было всего 190 тысяч. В 1974 году только в народном хозяйстве было занято 670 тысяч женщин, и с каждым годом эта цифра резко увеличивается.

Федерация кубинских женщин сейчас объединяет два миллиона человек. Она ведет борьбу за раскрепощение женщины. «Революция постепенно трансформирует устаревшие концепции буржуазного общества относительно роли женщины, — говорится в заявлении руководства Федерации. — Однако мы все еще не можем утверждать, что достигли оптимального результата. Нам еще предстоит ликвидировать устаревшие предрассудки и взгляды.

Почему мужчина до сих пор главенствует в доме, почему не помогает по хозяйству, почему распоряжается семейным бюджетом…»

Женщины требуют равных прав с мужчинами, а мужчины сильно озабочены этим требованием. Я это почувствовал еще в 1963 году, когда после революции прошло всего четыре года и женская эмансипация на Кубе давала только первые ростки. В тот год я прилетел на Кубу, и меня поселили в отеле «Националь». Это один из старых отелей, построенный по образу лучших отелей Испании. До революции здесь останавливались состоятельные американцы.

Говорят, что хороший отель отличается от плохого тем, что в хорошем тебя обязательно узнают, когда приедешь снова, а в плохом — нет. Как только я появился в отеле во второй раз, портье поздоровался со мной, как со старым знакомым.

— С приездом, — сказал он. — Я вас помню. Вы у нас останавливались. А теперь у нас живут советские специалисты с семьями. Агрономы с Украины, металлурги с Урала.

Подошли еще какие-то служащие отеля, и среди них метрдотель в хорошо отглаженном костюме, с «бабочкой» на шее. Поговорили о Москве, и я уже собрался идти в номер. Вдруг портье, довольно пожилой человек, обратился ко мне:

— Вы можете ответить на вопрос?

— Конечно!

— Скажите, почему советские женщины такие толстые?

Меня удивил этот вопрос. Я думал, что он задал его в шутку, но, поглядев на кубинцев, заметил в их глазах напряженное ожидание.

— Я работаю в этом отеле тридцать лет, — продолжал портье. — Видел женщин из всех стран мира. Ваши самые толстые. Когда советская женщина выходит из отеля и вливается в поток прохожих, она как танк.

— У меня жена худенькая! — сказал я.

— Мы одного вашего агронома спросили, — портье будто не расслышал моих слов, — почему ваши женщины такие толстые? Он посмотрел на нас как-то подозрительно и ответил: «Нам такие нравятся». В общем-то, конечно, вкусы у всех разные.

— Но американское радио имеет на этот счет другую точку зрения, — вмешался в разговор метрдотель. — Говорят, что социализм разрушает семью. Раньше была телевизионная реклама страховой компании: на столе кубики, на них написано — отец, мать, сын, дочь, бабушка, дедушка… Страховой агент спрашивал зрителя, чье здоровье всего важнее для семьи. Он ставил на стол кубик «отец», на него «мать», «сын», «дочь», «бабушка», «дедушка». Получалась колонна. Агент подсекал пальцем нижний кубик, и вся колонна рушилась. Социализм дал женщине равенство с мужчиной. У колонны появилось две точки опоры. Вроде все стало крепче. Отец и мать равны в правах, но между ними начинаются противоречия и борьба. Они борются, и вся колонна качается.

Кто-то засмеялся.

Метрдотель выждал, когда утихнет смех, и сказал:

— Так вот, американское радио призывает кубинцев обратить внимание на советских женщин, появившихся в Гаване. Когда-то до революции женщины России были воплощением грациозности. Их воспевали великие поэты Пушкин и Некрасов. Но вот советская женщина получила равные права с мужчиной и потеряла свои прекрасные черты. Она развивает в себе силу и мужество. Она специально разъедается, чтобы ей легче было бороться с мужчиной.

На этот раз засмеялся я, а кубинцы как-то недоверчиво глядели на меня и молчали.

— Чепуха все это, — сказал я.

Я еще что-то говорил, но кубинцы были равнодушны к моим словам. А я, глядя на них, подумал тогда: «Не такой уж дурак этот американский специалист по социализму. Он сумел посеять в них семена сомнения: „А что, если красавицы мулатки тоже станут толстыми? А что, если и они начнут бороться против мужчин?“» Тогда, в тот четвертый год революции, эмансипация кубинской женщины еще только начиналась. И Федерация кубинских женщин не выступала с максималистскими требованиями. А мужчины уже опасались за будущее своих семей…

Марта еще не закончила разговор по телефону, когда в дверях появилась женщина. Лет ей, должно быть, двадцать восемь. В ней было все, чем природа одарила кубинскую женщину: высокая талия, пышный бюст, длинные волосы, которые, казалось, чуть оттягивали голову назад и тем придавали всей фигуре какую-то горделивую осанку. Глаза большие, темные, как переспелые вишни. От нее пахнуло чем-то дурманящим, тропическим, каким-то незнакомым ароматом, который источали ее шея, плечи и грудь, скупо прикрытые легкой розовой тканью.

— Привет, компаньерос! — сказала она.

— Привет, — ответила Марта, повесив трубку, и, показав на меня, уважительно добавила: — Товарищ из Советского Союза.

— Здравствуйте, — бойко произнесла женщина по-русски.

— Здравствуйте, — ответил я.

— Вы из самой Москвы? — продолжала она по-русски.

— Из самой, — Я улыбнулся.

— Смеетесь, — сказала женщина по-испански. Она надула губы, но глаза ее глядели по-прежнему весело. — Я еще плохо говорю по-русски. Но ничего! Мы выиграем соревнование, выучим русский язык и поедем в Москву. — Женщина сняла с руки Марты повязку и надела себе.

— Ты пришла даже чуть раньше, — заметила Марта.

— Я же знала, что у тебя сидит товарищ из самой Москвы и ему ужасно хочется проводить тебя домой.

— Неплохая идея, — сказал я. — Я был бы рад…

— И она тоже будет рада, — не унималась женщина. — У нее душевная трагедия. А в наше революционное время не должно быть душевных трагедий. Учеба, работа, защита революции — вот главное, так сказал Фидель.

— Раскудахталась как курица, — недовольно произнесла Марта. — Как будто у тебя трагедии не было.

— Я его не любила.

— Зачем же ты вышла замуж?

— Я из бедной семьи. Совсем девочкой меня выдали замуж за состоятельного мужчину. Я жила, терпела. Но революция все изменила. Она дала нам свободу и независимость. Сейчас женщине не нужно искать покровителя. Женщина стала свободна в выборе. — Она победно посмотрела на меня. — Теперь я полюбила человека и вышла за него замуж.

— И не жалеете о прошлом? — спросил я.

— Ни капельки. Сейчас стало все лучше. Жизнь женщины благороднее, мораль ее крепче.

— Как это понять?

— Первый раз я вышла замуж по экономическим соображениям за нелюбимого человека. Я, естественно, изменяла ему с тем, кто мне нравился. Логично! А сейчас вышла замуж за любимого, и ему не изменяю. Я его люблю. Вот так, товарищ из самой Москвы. Имейте это в виду. Женитесь на женщине, которая вас любит. А теперь вы свободны.

Когда мы вышли на улицу, Марта сказала:

— Она счастливая. Вышла замуж. Они любят друг друга.

— А вы разошлись с мужем? — спросил я.

Марта согласно кивнула.

Мне интересна была судьба этой молодой женщины, но я не решился задать ей следующий вопрос. Мы шли молча.

К пяти часам жара уже немного спала. Но все равно прохожие держались теневой стороны улицы, а та, солнечная, была пустынна. Тротуар здесь узкий. Чтобы разминуться со встречными прохожими, мы с Мартой жались друг к другу. Я чувствовал прикосновение ее прохладной смуглой кожи.

— Я любила его, — вдруг сказала Марта. — И он меня. Любили и не смогли уберечь любовь. Но это он виноват. Он ужасно ревнив. Он кричал, что зарежет меня. Однажды бросился на меня с ножом. С тех пор я стала его бояться.

— Возможно, у него были основания?

— Никаких. Он все придумывал. Ему не нравилось, что я остаюсь после работы на курсах русского языка. Ему вообще не нравилось, что я работаю. Кубинские мужчины — ревнивы и деспотичны. Кубинская семья складывалась по испанским правилам: жена должна сидеть дома, а муж проводит время где-то там, на улице, и, конечно, имеет любовниц. Такой мужчина считается мужественным и прочее. Вот остановите этого мужчину и спросите, где работает его жена. Он вам не ответит так, как должен был бы ответить: «Моя жена работает на фабрике или моя жена работает в учреждении». Он вам скажет по-другому. Ну, спросите мужчину, который идет нам навстречу. — Марта произнесла это настойчиво.

Когда мужчина поравнялся с нами, я сказал:

— Извините, я журналист.

— Добрый день, компаньеро, — приветливо отозвался мужчина. — Я к вашим услугам.

— Ваша жена работает?

— Трабаха эн ла калье[77], — не задумываясь, произнес мужчина.

— Пожалуйста, — хлопнув в ладоши, торжествующе воскликнула Марта. — «Жена работает на улице» — это оскорбительно. Но почему на улице? У нее же место работы есть?

Мужчина удивленно глядел то на Марту, то на меня.

— Если она не дома, значит, на улице, — сказал кубинец. — Все так говорят. — Он посмотрел на меня и произнес: — Извините, компаньеро, я спешу.

— А советские мужчины так же пренебрежительно относятся к работе своих жен? — спросила Марта.

— Не всем мужчинам нравятся работающие женщины, — ответил я.

— Я думала, что за пятьдесят с лишним лет революции мужская психология изменилась.

— Не полностью.

Марта опять шла молча, глядя себе под ноги.

— Если вы любили мужа, — сказал я, — бросили бы работу.

— Да вы что! — Темные глаза Марты округлились от негодования. — Все работают, а я буду дома сидеть и ждать его! А у него сегодня заседание, завтра совещание, послезавтра дежурство. Я же сиди как дурочка и жди. Нет уж, извините.

— Вы не сожалеете, что разошлись с мужем?

— Сожалею!

— Но какой-то выход есть?

— Мы, женщины, не можем делать шаг назад и снова запираться в четырех стенах.

— Но все-таки женщина не может совсем отрываться от домашнего очага, — возразил я.

— Не знаю, — задумчиво произнесла Марта. И вдруг после небольшой паузы стала говорить горячо и убежденно: — До революции женщине было проще. Родилась ты мулата сальса[78] и счастлива. А сейчас нет. Роль женщины изменилась, и взгляд мужчин на нее тоже. Сейчас у женщины могут быть кривые ноги и длинный нос, но она лидер комсомола, она инженер, она активистка Комитета защиты революции, она прекрасный оратор, она интересный собеседник. И лучшие мужчины у ее ног. Нет, нет! Запереться дома и ждать мужа мы больше не можем. Только жизнь в обществе, постоянная учеба и работа, постоянное совершенствование себя как личности.

Марта остановилась, бросила взгляд на старое двухэтажное здание, каких много в Гаване, и сказала:

— Это мой дом.

— Может быть, посидим где-нибудь, выпьем кофе?

— Нет, нет! — Марта похлопала раскрытой ладошкой по толстой книге, которую несла. — Дизель-мотор! Пятьдесят страниц надо одолеть к утру! До свидания!

…Чужая судьба всегда наводит на размышление о собственной. Расставшись с Мартой, я шагал к отелю и думал о своей жизни. Были и у меня ссоры с женой, и я говорил ей: «Зачем ты работаешь, сидела бы дома и растила сына».

И опять я вернулся к мысли о том, что революция делает похожими судьбы людей, несмотря на то что они живут на разных континентах.

На прежней Кубе отношения между мужчиной и женщиной определялись прежде всего католической церковью. По ее законам брак был нерасторжим. Нередко мужчина обзаводился любовницей. Она жила в «каса чика» (маленький дом), но все законные права на имущество и деньги были в руках жены.

Среди простых людей, всяких пролетариев и люмпенов, браки часто вообще не заключались. Сотни тысяч кубинцев не имели постоянной работы. Сегодня он грузит пароходы в Сьенфуэгосе. Живет с какой-нибудь женщиной. Родился ребенок. Но работа в этом городе кончилась. Мужчина уходит в другое место. Становится рубщиком сахарного тростника в Байамо. Там встречает женщину, создается новая семья. Бывали случаи, когда у некоторых женщин было пятеро детей — все от разных мужчин.

В странах Центральной Америки шестьдесят, а иногда и семьдесят процентов детей рождаются вне брака. Это одна из наиболее черных страниц латиноамериканской действительности.

Раньше так было и на Кубе. Теперь здесь с этим покончено. В первые годы после революции, казалось, кубинцы сошли с ума. Все заключали браки. И молодые и пожилые. Десятки, сотни браков заключались каждый день в разных городах страны.

Лучшие здания города были превращены в Дворцы бракосочетаний. Церемония бракосочетания, как правило, была пышной и торжественной: непременно белая фата, обручальные кольца, многочисленные гости и, конечно, фотографы. Во Дворце бракосочетаний в Гаване мне назвали такую цифру: за шесть лет его порог переступили 60 тысяч брачных пар.

И вот теперь, когда прошли 17 лет революции, резко увеличилось число разводов. С вопросом о причинах этого я обратился к одному из руководителей районной администрации — Ариелю.

— Разводов много, — сказал он. — И с каждым годом становится все больше, к сожалению.

— Чем же вы это объясняете?

— Раньше к семье на Кубе относились очень серьезно. Была, конечно, проституция, были всякие темные заведения. Но это для туристов и моряков. А семейные правила были очень строгими. Ни женщина, ни девушка не могла появляться на людях одна — без родителей или мужа. Раньше молодой человек ухаживал за девушкой по году. Ходил в дом. Родители знакомились между собой. Не дай бог, если невеста окажется не девушкой.

— Да-а! — протянул мой друг Пако, который сидел рядом со мной во время этой беседы и тянул пиво из бумажного стаканчика. — Среди обеспеченных, конечно, все оно так и было. Традиции.

— А сейчас, — продолжал Ариель, — парень уехал учиться в город. Ему всего семнадцать. На губах молоко не обсохло. Встретил активистку-комсомолку, а ей шестнадцать. Познакомились. Родители получают телеграмму: «Приезжайте на свадьбу». Серьезно это? Нет. В результате разводы, которые, как правило, происходят в первые два года совместной жизни.

— Значит, вы не сторонник эмансипации? — спросил Пако.

— До определенной степени, — ответил Ариель. — Женщину нельзя эмансипировать полностью. Она должна помнить, что в доме глава — мужчина.

— По-моему, такие заявления идут вразрез с политикой партии, — строго сказал Пако.

— Я могу высказать свое личное мнение о женщинах? — резко ответил Ариель. — Мне, например, не нравится, что женщина может появиться в кафе без мужа. Раньше она бывала везде с мужем, сидела и помалкивала, а сейчас рассуждает на все темы. Говорит и говорит до тех пор, пока не почувствуешь себя дураком.

— Это уже зависит от мужчины, — сострил Пако.

— У вас жена, наверное, активистка? — спросил Ариель.

— Да!

— Не завидую, — бросил Ариель.

— А я не завидую вашей жене, — парировал Пако.

После этой короткой перепалки оба замолчали. Ариель взял бутылочку пива и стал медленно, тоненькой струйкой наливать пиво в бумажный стаканчик.

«Революция разрушает старые традиции, — подумал я. — А новые создаются медленно». Мне вспомнился радиоконкурс, проведенный на Кубе. Старые слова «сеньорита» и «сеньора» вышли из употребления. Только пожилых женщин называют теперь сеньорой. Иногда муж говорит о своей жене «моя сеньора».

Теперь в ходу слова «компаньеро» и «камарада». Ну, а как называть продавщицу? «Товарищ продавец» — плохо. Да и на русском языке до сих пор мы не нашли точных слов, которыми принято называть девушку или женщину, прохожего или прохожую. Как медленно рождается новое и обретает силу традиции!

— Знаменитые наши карнавалы во что превратились? — продолжал Ариель, отхлебнув из стаканчика пива. — Раньше была королева красоты — так она была красавица! Было на что посмотреть. Теперь есть королева от сахарной промышленности, от продовольственных магазинов, от медицинских учреждений. Она хорошая производственница, активная общественница — и никакой красоты. Потеряем мы женщину — вот что я вам скажу! — воскликнул Ариель.

ЛИТЕРАТУРА, КОТОРОЙ ПРЕЖДЕ НЕ БЫЛО

Пако остановил машину у железной ограды, за которой был виден хорошо подстриженный зеленый газон и дом — белый двухэтажный особняк. Ворота были широко распахнуты.

В этом особняке, принадлежащем прежде какому-то кубинскому миллионеру, теперь разместился Союз писателей, артистов и художников Кубы. Дежурный, сидевший за небольшим столиком при входе, приветливо встретил нас, похлопал Пако по плечу как старого знакомого, поздоровался за руку со мной и повел нас по неширокой лестнице на второй этаж. Здесь, в небольшом кабинете, в котором шумно работает кондишен, нагоняя прохладу, я встретился с моими давними знакомыми Николасом Гильеном и Анхелем Аухьером.

Нестареющий и веселый Николас Гильен, президент Союза писателей, артистов и художников Кубы, крепко обнял меня, похлопал по спине и усадил на широкий мягкий диван. Седые волосы оттеняли его смуглый цвет лица. Легкая, голубая гуайявера как-то очень ладно сидела на нем, придавая всей его фигуре подтянутый и молодцеватый вид.

— Давно мы не виделись, — сказал я, когда Гильен уселся напротив меня.

— Кажется, мы с тобой познакомились еще в пятьдесят девятом?

— А потом ты приезжал в Москву и был вместе с кубинским послом на премьере моей пьесы «Мальчишки из Гаваны».

— Помню. — Гильен обратился к Аухьеру: — Ты представляешь, идет третий год кубинской революции. Я прилетаю в Москву. И там, в далекой снежной России, вижу спектакль о нашей революции. Наши кубинские мальчишки на сцене, наши бородачи, и звучит гимн «26 июля». Признаюсь, я пустил слезу. А после спектакля мы с послом написали добрые слова в книге отзывов.

— Эти слова были напечатаны в газете «Правда», — сказал я.

— Бегут годы! — покачал головой Гильен, и глаза его вдруг стали грустными, но тут же он отогнал от себя эту грусть, поднялся с кресла, подошел к книжному шкафу, достал два тома своих произведений, открыл первую страничку и написал: «Дорогому Василию в знак давней нестареющей дружбы. Николас».

Два увесистых тома, изданные к семидесятилетию Гильена, объединяют все, что написано за долгую творческую жизнь. Он свидетель рождения, становления и сегодняшнего развития кубинской литературы. Его отец был редактором газеты «Две республики», и поэтому Николас Гильен еще мальчишкой стал приобщаться к литературной жизни.

В 1917 году, во время восстания против консерваторов, отец Николаса погиб в уличном бою, и с этого момента жизнь пятнадцатилетнего подростка была не столь уж сладкой. Он работал наборщиком в типографии, литсотрудником в газете и, наконец, в 1930 году опубликовал свои первые стихотворения.

Именно в эти годы Гильен все яснее понимает, что поэты не могут стоять в стороне от политической борьбы. Когда в Испании разразилась гражданская война, он отправился туда. Он встает на сторону Республики. Он пишет яркие, разоблачающие фашизм репортажи в газету «Медиодиа». Там, в Испании, он вступает в коммунистическую партию.

Впоследствии стихи Гильена стали носить открыто революционный характер. Особенно это проявилось в книге «Песня для солдат и туристов».

В другой книге «Соны» Гильен осмеивает туристов-янки, которые прибывали на Кубу «плотными косяками», чтобы прожигать жизнь. Эта книга была запрещена на Кубе и увидела свет в Мексике.

У поэта Гильена есть прекрасные страницы любовной лирики. Они поражают щедростью чувств, искренностью, юношеским задором. Анализируя эти стихи, многие буржуазные газеты утверждают, что Гильен «несовместим» с социалистической Кубой, что его душе ближе «чувственность и праздность».

Но как бы ни пытались враги кубинского народа отделить Гильена от революции, сделать это невозможно. «Я знаю, — заявил Гильен, — и никогда не отрицал, и всегда буду говорить во весь голос, что я был бы никем без моей Партии, которой я обязан своим формированием, своим характером и прежде всего своей поэзией… Я готов продолжать борьбу».

И Гильен до сегодняшнего дня продолжает борьбу. Его последние произведения «Зубчатое колесо» и «Газета, что ежедневно…» как нельзя лучше подтверждают боевую гражданскую позицию поэта. Автор в яркой форме, используя народный юмор, рассказывает о дореволюционной жизни Кубы: о диктаторах, властвовавших в этой стране, о светской жизни богачей, о полицейском насилии над народом…

И вот теперь этот заслуженный и известный поэт — президент Союза писателей, артистов и художников Кубы.

— Обстановка на литературном фронте резко изменилась, — говорит Гильен. — На дореволюционной Кубе читающих кубинцев было мало. Тираж книги в десять тысяч экземпляров считался огромным. Ведь читали книги прежде всего люди из состоятельных семей. А они, как известно, на кубинских авторов смотрели свысока. Вот если это роман французский, испанский или американский — тогда другое дело. Революция дала народу грамотность. И, конечно, на Кубе стала в большом почете книга.

В разговор вмешался Аухьер.

— Теперь тиражи книг в сто тысяч экземпляров — не редкость. — Он достал из кармана какие-то листки с записями. Долго разглядывал их и наконец прочитал: — За последние десять лет число библиотек на Кубе возросло в пять раз. А читателей в библиотеках увеличилось, — Аухьер долго подсчитывал, — в шестьдесят третьем году их было четыреста тысяч, за восемь лет число увеличилось на миллион.

— Ты замучил нас цифрами, — весело бросил Гильен.

— Издавать книги теперь тоже приходится за свой счет? — спросил я с улыбкой.

— Наши книги печатаются в государственных издательствах, но гонорары мы не получаем.

— На что же живут писатели?

— Состоят где-нибудь в штате, получают зарплату!

— В этом деле есть некоторые нюансы! — снова вмешался Аухьер. — Какой-то минимальный гонорар писатели получают. Но это так, в виде небольшой премии. Большинство писателей люди из рабочих и служащих. Они недавно встали на писательский путь. Многие из старой гвардии кубинских писателей после революции уехали в Соединенные Штаты: Лина Новас Кальво, Монтенегро, Хорхе Маньян.

— Аухьер ведет семинар начинающих писателей, — сказал Гильен. — Я тебе советую сходить туда. Своими глазами увидишь нашу смену.

В тот день беседа с Гильеном на этом закончилась. Мы с Аухьером отправились на семинар начинающих писателей, который проходит каждую субботу в небольшом зале на первом этаже этого же особняка. Собирается человек тридцать. Эти литераторы образуют бригаду Братьев Саиз[79]. Братья сражались в партизанском отряде и погибли.

Аухьер представил меня собравшимся и посадил рядом с собой за стол.

Кубинцы, сидящие в зале, приглядывались ко мне, а я к ним. Иногда наши взгляды встречались, и я видел добрую улыбку на лицах. Очень разные люди собрались в зале. Есть пожилые, есть совсем юнцы. Среди них негры и мулаты.

Аухьер говорил о значении поэзии для революции и подробно остановился на поэзии одного из крупнейших трибунов Латинской Америки, чилийского поэта Пабло Неруды. Слушатели почтительно затихли. Еще совсем недавно звучал голос Пабло Неруды. Но теперь уже нет этого прославленного поэта. У всех свежи в памяти горькие минуты его похорон в Сантьяго, где властвуют фашисты генерала Пиночета.

Выступление Аухьера было пространным. Он рассказывал о нелегком жизненном пути поэта, подробно разбирал его поэму «Всеобщая песнь». Конечно, у каждого из слушателей было свое личное отношение к Пабло Неруде и его поэзии. И у меня тоже. Слушая Аухьера, я вспоминал свои встречи со знаменитым поэтом.

Аухьер прочитал стихотворение Неруды и предложил участникам семинара прочитать свои стихи, обсудить их.

— Трудно нам после стихов Неруды! — проговорил кто-то.

— Он служит для нас прекрасным примером, — сказал Аухьер и спросил: — Кто первый?

Несколько человек подняли руки.

К столу вышел молодой мулат. У него было могучее телосложение и кулаки, словно две пудовые гири. Он громко читал свое стихотворение. Иногда сжимал огромные кулаки и бил ими по воздуху, словно молотом, подчеркивая те или иные слова. «Наши парни сделаны из крепкого сплава. Наши парни закалены в огне боев. Можешь надеть наручники нашим парням, все равно они скажут: „Да здравствует революция!“»

Кончив читать стихотворение, мулат решительно направился к своему стулу и сел.

— Кто следующий?

Вторым читал стихи человек лет сорока. По его лицу было видно, что эти сорок прожитых лет дались ему нелегкой ценой. И читал он свои стихи трудно, будто подбирал на ходу слова и складывал их в строчки, хотя слова эти уже давно были найдены и строчки сложены. «Революция дала нам хлеб, жилище и работу. И она требует от нас честного труда. Мы отвечаем: „Труд — каждый день, труд — каждый час. Вот наша плата революции!“» Вслед за этим поэтом выступил еще один. Но его стихи были чем-то похожи на стихи первого выступающего.

А потом началось обсуждение, каждый участник семинара высказывал свое мнение об услышанных стихах. Некоторые говорили витиевато, стараясь тем подчеркнуть свою эрудицию, другие, наоборот, примитивно просто: «Нравится, не нравится». И только один участник семинара сказал о том, что поэзия — это прежде всего образное видение мира.

И вдруг Аухьер поднялся и объявил:

— А теперь слово нашему гостю!

Это прозвучало неожиданно для меня. Я встал и оглядел притихший зал. Поначалу говорил общие слова о поэзии. А сам в это время лихорадочно искал какую-то главную мысль. И вдруг передо мной встал образ Михаила Светлова в неизменном темносером костюме. Я как-то очень ясно увидел его исхудавшее, морщинистое, остроносое лицо и глаза, в которых всегда светился огонек мысли, озорства, насмешки… Я прочитал несколько строк из его «Гренады». Прочитал по-русски, чтобы все услышали музыку стиха.

А потом перевел эти строки на испанский. Мне хотелось показать, как сочетается в поэзии Светлова образное видение мира с идеей. Недостатком многих услышанных здесь стихов было отсутствие поэтического осмысления мира. Это были стихи протеста и борьбы. Наверное, всегда в первые годы революции поэзия переживает этот этап. Я вспомнил слова Светлова: «Идея в произведении, как пружина в матрасе, если она слишком сильная, то торчит. Если слабая — то провисает».

Эти слова вызвали оживление в зале. Разгорелся горячий спор, и, кажется, про меня забыли. Все снова обратились к поэзии Пабло Неруды. Кто-то прочитал строки его стихотворения, где звучала политическая нота, а кто-то читал его стихи, в которых с такой прекрасной нежностью звучало слово «любовь». Спор разгорался. Наверное, в этом горячем споре начинающих литераторов и рождался облик новой кубинской литературы.

ВЫСТРЕЛЫ В РЕСТОРАНЕ

Книжный магазин находится по соседству с отелем «Гавана Либре». Я бывал в нем и прежде, еще в январе 1959 года, когда кубинская столица жила по старым, буржуазным законам.

На прилавках магазина тогда пестрели книги в глянцевых суперобложках: полуобнаженные женщины, атлеты-мужчины с кольтами в руках, ковбои на вздыбленных конях. Такой «коммерческой» литературой были завалены кубинские книжные магазины. Книги эти издавались, как правило, в США и Испании, которые владели издательской монополией в Латинской Америке. И, конечно, их интересовало только одно — прибыль.

Теперь в этом магазине другие книги. Обложки, в основном, красного цвета. На них кубинский рабочий с молотом и крестьянин с мачете. Это уже не прежняя литература, которая призвана была щекотать нервы ужасами убийств, потрясать воображение сексуальными картинками. Сейчас на Кубе ценятся книги, заставляющие думать, осмысливать жизнь, учиться жить на героических примерах прошлого.

Наверное, поэтому в магазине так много сейчас книг советских писателей: Шолохова, Фадеева, Островского, Федина, Леонова, Симонова. Особое место среди них занимает книга К. Федорова «Подпольный обком действует». Она лежит в центре прилавка. Под ней двумя кнопками приколот небольшой лист бумаги, на котором написано: «Это любимая книга кубинских партизан. По ней они учились воевать».

Она в глянцевой суперобложке выглядит нарядно и празднично. Ее трудно представить в огрубелых руках партизан. Но мне приходилось видеть это произведение совсем в другом переплете…

Было это в первые дни после победы революции на Кубе. Вместе с мексиканским журналистом Хуаном мы шли по узкой улочке старой Гаваны и вдруг услышали выстрелы. В те дни в Гаване частенько стреляли. Когда на улице опознавали какого-нибудь преступника, начиналась погоня со стрельбой и криками. Иногда подвыпившие бородачи на радостях стреляли в воздух и пели революционные песни. На этот раз звуки выстрелов доносились из раскрытых дверей небольшого ресторанчика.

Журналистское любопытство толкнуло нас в ресторан. За круглыми столиками сидели разгоряченные ромом кубинцы. Они смахивали ладонями пот с лица и горячо спорили, перебивая друг друга. У высокой стойки бара, с рюмкой рома в левой руке и внушительным кольтом в правой, стоял повстанец в зеленой, видавшей виды одежде. На его голове была черная копна давно не стриженных волос. Длинная черная борода спускалась на грудь. С первого взгляда этот человек казался стариком, но на самом деле он был молод. Ему было лет двадцать пять, не больше. Он что-то весело говорил парням, окружившим его, и стрелял по пустым бутылкам, стоявшим на полке в углу ресторана.

Когда повстанец увидел меня, он высоко поднял рюмку и громко, на весь зал крикнул:

— Салют, американо!

Кубинцы, сидевшие в зале, затихли. «Ведь это же нахальство — американцу лезть в ресторан, где собирается простой народ! Хватит, нагляделись на ваши откормленные рожи, хватит, побаловались вы с нашими девочками, хватит, пообучали вы солдат диктатора Батисты уничтожать партизан…»

— Янки, гоу хоум![80] — крикнул кто-то в зале.

Эти выкрики я пропустил мимо ушей. Мое внимание привлекла полка с разбитыми бутылками. Позади этой полки была большая ниша, куда падали остатки бутылочного стекла. Мы с Хуаном подошли к стойке и попросили порцию виски.

Я глотнул виски, съел несколько маслин, поставленных передо мной барменом. И в этот момент ко мне подошел повстанец, по-прежнему держа рюмку рома в левой руке, а кольт в правой.

— Не имеет ли желание сэр, — сказал он, — выпить за победу революции?

— С удовольствием, — ответил я и чокнулся с повстанцем.

— Интересуюсь, — громко спросил повстанец, — вы стрелять умеете?

— Умею!

— Может, попробуем?

Бармен смахнул с полки битые бутылки и поставил новые — пять штук.

— На бутылку рома!

Я согласился.

Повстанец поставил недопитую рюмку рома на стойку, чуть покачался на ногах, вытянул руку, долго целился и наконец выстрелил.

Первая бутылка разлетелась вдребезги.

— Браво! — послышалось вокруг. — Нива лос барбудос![81]

Повстанец опять прицелился и выстрелил второй раз. И опять восторженно закричали кубинцы. То же было после третьего и четвертого выстрелов. Но пятая пуля пролетела мимо. Правда, его это совсем не огорчило. Наверное, он решил, что и четырех разбитых бутылок хватит для того, чтобы выиграть спор.

Он добавил в обойму патронов и отдал мне кольт.

Я взял кольт, ощутил его железную тяжесть, плавный изгиб рукоятки, нащупал указательным пальцем курок. Этот кольт напомнил мне немецкий парабеллум, который я захватил у немца в бою под Воронежем летом сорок второго. «Ну, чего волноваться! — уговаривал я себя. — Расстояние до бутылок метров семь. Ведь не зря же я окончил когда-то военное училище! Ведь не зря же мне дали спортивный разряд по стрельбе».

Пуля разбила бутылку, и я сразу же обрел в руке прежнюю, уже забытую с годами, уверенность. Почти не целясь, я выстрелил четыре раза подряд. Все бутылки были сметены с полки.

Бородач как-то недоуменно посмотрел на меня и сказал:

— Так стреляют гангстеры и ковбои.

Все, кто сидел за столиками, молчали, видимо не желая открыто выражать свой восторг в мой адрес.

— Бутылку рома за мой счет! — крикнул бармену повстанец и, чуть помолчав, спросил: — Где же это ты научился так стрелять?

Я медлил с ответом, и в этот момент Хуан, которого, очевидно, с первой минуты спора обжигало желание сообщить, что я русский, крикнул:

— Он учился стрелять на войне в России!

Повстанец вопросительно посмотрел на Хуана. Стоявшие неподалеку кубинцы тоже обернулись в его сторону.

— Да, да! — повторил Хуан. — Он русский! Он воевал против фашистов.

— Русский! — дико заорал повстанец. — Он воевал против фашистов?!

Эти слова были подобны смерчу, ворвавшемуся в зал. Люди вскакивали со своих мест и бежали ко мне. В одно мгновенье я оказался прижатым к стойке. Все хотели пожать мне руку. А кто-то подхватил меня под ноги, чтобы качать.

Повстанец наливал в рюмки ром и раздавал присутствующим.

— Амиго и компаньеро[82], — обратился он ко мне. — Мы рады, что в этот счастливый день нашей революции ты оказался в Гаване. — Повстанец поднял рюмку и, видимо, хотел выпить, но, чуть помолчав, продолжил: — Мы вас, советских, любим. Хоть вы и далеко. Там, в горах Сьерра-Маэстра, когда нас бомбили, когда в нас стреляли, когда нас окружили солдаты Батисты, вы, советские, давали нам силу. Мы рассуждали так: если вы смогли выстоять в гражданскую, если вы разгромили немецкие полчища в эту войну, то и мы победим.

Повстанец резко поставил рюмку, расплескав ром, посмотрел себе под ноги и крикнул бармену:

— Где мой мешок?

Бармен достал из-за стойки видавший виды вещмешок, сшитый из брезента.

Повстанец засунул руку в мешок, минуту порылся в нем и вынул старую затертую книгу.

— Вот по какой книге мы учились воевать! — крикнул он.

Уголки страниц были замусолены, некоторые даже оторваны. С трудом можно прочесть по-испански название «Подпольный обком действует». Я взял книгу и очень явственно представил грубые пальцы партизан, которые листали ее, отчетливо услышал хриплый голос того, кто читал о героизме советских людей.

Повстанец опять взял рюмку и произнес:

— Вот за это выпьем!

Мы выпили. После этого снова начался разговор. А когда мы с Хуаном собрались уходить, повстанец сказал:

— Мы пойдем вместе!

И все гурьбой пошли по улице вместе с нами. Повстанец одной рукой обнял меня, в другой нес книгу. Он размахивал ею и пел: «Выходила на берег Катюша». И все подпевали ему.

А у меня наворачивались слезы оттого, что я пел эту песню здесь, в жаркой Гаване. Песню, с которой давно породнился дома, которую пел когда-то в окопах и в госпитале. Я слышал, как идущие позади кубинцы объясняли прохожим, что я русский и что воевал против фашизма.

Шумной ватагой мы вошли в холл отеля. И когда все с удивлением обернулись на нас, повстанец громко объявил:

— Это русский. Он сражался против фашизма. — Сказав это, он яростно захлопал в ладоши.

Все, кто был в холле, тоже захлопали.

Повстанец крепко обнял меня на прощанье, а потом взял двумя руками книгу и, держа ее перед собой, попросил:

— Напиши на ней чего-нибудь по-русски!

Я открыл титульный лист книги, который был изрядно помят, и написал: «Кубинскому партизану в день победы революции! От имени тех, кто воевал в России!»

ИСЧЕЗАЮЩИЕ ДЕРЕВНИ

Полыхающая жара врывалась в окно автомобиля, ослепляюще било в глаза солнце, а наш «Москвич» мчался на восток от Гаваны. За окном проносилась сельская Куба: то вдоль дороги плотная зеленая стена сахарного тростника, то простор пастбищ, то ровные ряды кустов хенекена[83] с листьями, похожими на кинжальчики. А вдали — склоны невысоких гор, зеленые шапки стройных пальм.

Иногда попадалась распаханная земля. Она непривычно красного цвета, и на ее фоне тропическая зелень смотрится еще ярче.

Ох как богата земля Кубы! Я вспомнил старую кубинскую поговорку: «Урони карандаш — дерево вырастет». Здесь родится все: сахарный тростник, бананы, апельсины, маис, табак, рис, картофель… Пожалуй, не перечислить все, что дает людям эта благодатная красная земля. Иногда здесь собирают по два и даже по три урожая в год.

А жили кубинские крестьяне до революции плохо, нищенски. Тогда, в пятьдесят девятом, во время поездки по Кубе, я попал в Икотеа — деревушку среди полей сахарного тростника. Машину окружила детвора. Некоторые мальчишки были голые, на некоторых трусики, похожие на кусок старой тряпки. Вскоре прибежал староста, невысокий щуплый человек в белой полотняной рубахе и таких же штанах. Взгляд у него было недоверчивый, взгляд загнанного зверька. Темное лицо изборождено глубокими морщинами.

— Чем могу служить, сеньор? — угодливо спросил староста.

— Хочу узнать, как живете?

— Нас здесь шестьсот пятьдесят человек! А живем как! — Староста помолчал. — Доход шесть долларов в месяц, а в день — двадцать центов.

— Гроши! — согласился я.

— А достаются эти гроши знаете как, сеньор? Гнешь за них спину, гнешь. Жара, сами знаете, какая. Пот стекает в башмаки и хлюпает.

Мне вспомнились тогда стихи Николаса Гильена:

Я тростник срезал острый

острым и кривым ножом,

я ножами окружен,

солнце кажется мне пестрым.

О, рубить тростник

не просто!

Он растет еще сильнее,

если ранен он слегка,

слабнет лишь моя рука,

умираю я, немея,

сладость тростника

горька.

Жили крестьяне в боиос — хижинах: стены из досок пальмы, пустые проемы вместо окон. Крыша из листьев пальмы. Земляной пол, и тут же, на полу, очаг. Должно быть, такие боиос строили и триста лет назад. Потому что и тогда на этой земле росли пальмы, из их стволов делали доски, их листьями покрывали крышу.

Хижины крестьян и дворцы латифундистов. Наверное, ни в одной части света не было таких роскошных дворцов, такой многочисленной прислуги, как у местных латифундистов.

Резкий контраст жизни, два далеко удаленных друг от друга полюса — богатство и нищета — всегда были неотъемлемой принадлежностью жизни на Кубе, и поэтому восстания и революции на Кубе были крестьянскими. В отряде Фиделя Кастро больше половины бойцов были крестьяне.

Сейчас мы ехали на восток Кубы, но еще ни разу не встретились с крестьянами. А я ждал этой встречи потому, что ничто так красноречиво не говорит об успехе или неудаче революции, как уровень жизни крестьян. С нетерпением я поглядывал в окошко автомобиля, но деревни на нашем пути не попадались. И одиноко стоявших боиос тоже не было видно. Вдоль дороги тянулись нескончаемые поля. И вдруг я увидел вдалеке крестьянскую хижину.

— Может, заедем?

— Но это не по программе, компаньеро, — недовольно сказал Пако, для которого программа была равнозначна прокрустову ложу.

— Но когда составляли программу, не знали, что на дороге стоит эта хижина.

Пако свернул на проселок. Машина остановилась неподалеку от дома. Чумазый голый мальчишка лет пяти увидел автомобиль и побежал в дом. Знакомая картина. Все здесь уныло серого цвета. Стены из пальмовых досок, давно посеревших от времени, крыша из пальмовых листьев.

На пороге появились мужчина средних лет и женщина, которая держала за руку мальчугана.

— Что вам угодно, компаньерос? — с достоинством спросил мужчина.

Мне понравился спокойный голос крестьянина и его взгляд, открытый, уверенный. Я вдруг представил того старосту, его угодливый тон: «Чем могу служить, сеньор?»

И одет крестьянин был иначе, чем тот давний мой знакомый: чистая белая рубашка фабричной работы, брюки, купленные в магазине. Может, это звучит смешно: «рубашка фабричной работы, брюки, купленные в магазине». Но миллионы крестьян Латинской Америки до сих пор носят домотканую одежду. Иногда даже шьют брюки и юбки из мешков из-под сахара. Так делали в прошлом и кубинские крестьяне. И никто не удивлялся, если на штанине стояло клеймо «асукар»[84].

— Меня зовут Эдуардо, — сказал крестьянин. — А это моя жена Мария. Нашего мальчика зовут Луис.

Крестьянин пригласил нас в хижину. Кровать, сколоченная из досок, гамак, подвешенный к балкам. Бедная домашняя утварь на столике. В темном углу что-то блестело. Я пригляделся — велосипед. Среди унылых серых вещей велосипед поблескивал как-то особенно вызывающе.

— Советский, — сказал крестьянин, перехватив мой взгляд, и осторожно вывел велосипед на середину комнаты.

— «Украина», — прочитал я вслух по-русски.

— Да, да «Украния», — с улыбкой повторил Эдуардо. — «Украния»… удобно! Сел и поехал. — Он произнес это радостно, как ребенок, который показывает желанную игрушку.

— У нас есть еще один сын, — вмешалась в разговор Мария. — Он учится в интернате, приезжает домой по воскресеньям. Он тоже умеет кататься на велосипеде.

— Велосипед купили, — вдруг заговорил Пако, будто хотел упрекнуть в чем-то хозяев. — Сын в интернате учится, и бесплатно.

— Да, конечно, бесплатно, как все, — тут же откликнулся Эдуардо и удивленно посмотрел на Пако, видимо не понимая, к чему тот клонит.

— Все это вам дала революция, — продолжал Пако. — А я вижу, во всей округе только ваша хижина осталась. Не хотите, значит, идти в госхоз. — И укоряюще бросил: — Частники!

— Да что вы! — Эдуардо возмутился. — Скоро и мы сломаем нашу хижину.

— И переедем в новый каменный дом, — добавила Мария. — Я даже во сне вижу этот дом и нашу квартиру. У нас будет мебель, телевизор. Там вода из крана течет! О святая дева Каридад[85], помоги нам поскорее перебраться туда!

Лицо ее расплылось в улыбке.

— Значит, компаньерос — революционериос[86]. А я подумал — частники! За землю держатся…

— В трех километрах отсюда уже построили большую государственную ферму, — пояснил Эдуардо. — И рядом три дома, четырехэтажные. В них-то и дадут нам квартиру.

— Приезжайте на новоселье! — пригласила на прощанье Мария.

— Симпатичные люди, — заметил я, когда мы снова тронулись в путь.

— Попадаются и другие. Им на революцию наплевать, было бы свое брюхо набито. У нас уж очень мягко с ними обращаются. А надо бы пожестче. Ведь чем быстрее движется революция, тем лучше для народа. Не обидно ли? Под посевами сахарного тростника и под другими культурами до сих пор еще много земли в руках частников. Да ну их к черту! — в сердцах бросил Пако. — Лучше прочитай вот это. — Он притормозил и показал на плакат у дороги: «Все, что вы увидите впереди, построено революцией».

Вдалеке, на возвышении, каменные островки среди просторов полей, среди нескончаемых апельсиновых плантаций — это жилые четырехэтажные дома, а неподалеку — прачечная, столовая, ясли, школа и магазин.

Улицы поселка были безлюдны: все — на работе. Какая-то девочка-школьница показала нам, где живет активистка.

Пако постучал в дверь, и на пороге появилась пожилая женщина. Взгляд у нее был колкий, губы узкие, как тоненькие ленточки. Она выжидающе посмотрела на нас.

Пако объяснил, какова цель визита. Взгляд женщины несколько смягчился, и она пригласила в дом.

Квартира была такая же, как там, в городе, в доме, где мы были, И даже мебель была похожа. И в углу стоял такой же, как там, телевизор «Электрон».

— Мы благодарны революции за то, что она создала нам человеческие условия жизни, — сказала активистка. — Здесь уже живут четыреста семей. Все сдали землю добровольно.

— Еще бы не сдать, — вмешался Пако. — Жили в лачугах, а теперь, гляди, и телевизор в каждой квартире, и холодильник, и душ.

— Что правда, то правда, компаньерос. Мы получили эти квартиры бесплатно. Да еще за землю нам платят по тридцать песо в месяц. И старость обеспечена: кто отдал землю и работает в госхозе, тому назначат пенсию.

Слушая эту женщину, я невольно сравнивал ее с Марией, которую час назад видел в крестьянской хижине. Мария несла на себе печать прежней убогой крестьянской жизни. Была молчалива, ждала, что скажет муж. Я попытался представить ее в этой квартире, рядом с телевизором, полированной мебелью, светлой кухней, в которой так красиво смотрится советский холодильник «ЗИЛ», и увидел ее улыбку, повеселевшие глаза. И оттого, что это скоро случится, сам улыбнулся.

Вскоре мы отправились в дирекцию цитрусового госхоза. Узкая асфальтированная дорога привела наш «Москвич» к одноэтажным опрятным домикам, около которых стояли несколько «ЗИЛов», два газика и трактор «Беларусь».

В просторном холле с длинным низким столом и удобными креслами нас встретил заместитель директора госхоза Франциско Лопес.

Этого молодого человека в роговых очках можно принять за ученого или директора современного завода. Он по-хозяйски сел в кресло, закинув ногу на ногу, вынул из нагрудного кармана рубашки сигару, из другого — маленькие ножницы, отрезал ими кончик сигары, закурил.

Какой-то мужчина принес три высоких стакана с апельсиновым соком…

Я взял стакан и почувствовал ладонью его прохладу. И от этого едва ощутимого холодка на ладони мне стало еще уютнее в холле с длинным низким столом и удобными креслами.

Ни одной приметы деревенской жизни не было здесь, ни одного деревенского штриха в облике сидящего с нами молодого кубинца.

Франциско, дымя сигарой, рассказывал:

— Раньше Куба производила апельсины только для внутреннего рынка. Сейчас мы хотим поставить это дело на государственную основу. Революция дала нам эту возможность. Мы очищаем от камней участки ранее пустовавших земель. Это под силу только крупному хозяйству, оснащенному мощной техникой. На этих землях сажаем апельсиновые деревья. За пять лет наши плантации увеличились вдвое. В морских портах построим холодильники и выйдем на мировой рынок. Прежде всего на рынок Советского Союза. Наши апельсины не хуже марокканских, испанских, израильских.

Франциско развернул план госхоза: черными жирными линиями обведены плантации плодоносящих деревьев, линиями потоньше — плантации недавно посаженных деревьев, контуром обведены те земли, которые еще предстоит очистить от камней. Он рассказывал, как будет развиваться госхоз, а цифры сыпались словно из рога изобилия: Франциско сравнивал, умножал, делил, доказывал выгоду «плана ситрико»[87], который лежал перед ним на низком столике. Цифры были внушительные.

Слушая Франциско, я пытался вспомнить встречи с сельским руководителем во время своей поездки на Кубу в 1963 году, через четыре года после победы революции, когда здесь многое еще не определилось, особенно в народном хозяйстве страны.

Поначалу память воскресила только внешний облик того сельского руководителя. Он был в форме повстанца, с пистолетом на боку. У него была борода, волосы до плеч. На берете лента с цифрой «26» — символ кубинской революции. Я подстегивал свою память: что же он мне говорил?.. И когда уже отчаялся воскресить разговор, вдруг вспомнил: тот руководитель жаловался, да, да, жаловался: «Работать некому, техника старая, ломается. Сахарный тростник вырубили. Посадили рис, помидоры, картошку. Норму посева дают из района. Риса много посеяли, а половину собрать не могли — нет рабочей силы!»

— А зачем же вы сахарный тростник вырубили? — удивился я.

— Монокультуру разрушаем. Любая монокультурная страна зависима от империализма. Мы встали на путь социализма. Народное хозяйство должно быть разносторонним. Война сахарному тростнику!

— Но, очевидно, сахарный тростник сажать выгоднее, — попробовал возразить я.

— Это мы знаем. Одна кабаллерия[88] земли на Кубе под сахарным тростником дает прибыль пятнадцать тысяч песо. А под рисом — всего восемь тысяч песо. Но цифры — они и есть цифры. А в нашей жизни сейчас важнее идея…

По-видимому, тот руководитель не понимал смысла слов «идея» и «строительство социализма». Во всяком случае, «война сахарному тростнику», объявленная тогда на Кубе, дала обратный результат и осложнила экономическое положение страны.

Я еще внимательнее посмотрел на своего собеседника и подумал, что того бородатого руководителя и Франциско разделяет дистанция всего в тринадцать лет. А кажется, что Франциско — человек совсем другой эпохи. Он поразил меня не только знанием проблем, но и широтой своих суждений, легко переходил к обобщениям, касающимся сельского хозяйства страны в целом.

— Куба прочно встала на путь индустриализации сельского хозяйства, — сказал он. — По всей стране образованы госхозы с огромными земельными угодьями. Дело у нас ведется с учетом опыта других стран, с использованием лучших достижений мировой практики сельского хозяйства. Два мощных комбината по производству удобрений в городах Сьенфуэгос и Нуэвитас уже в ближайшее время окажут огромную помощь нашему сельскому хозяйству.

— И еще одно важно, — вдруг вмешался в разговор Пако, — теперь госхозами руководят образованные люди. Вы где учились, Франциско?

— Окончил экономический факультет Гаванского университета. А потом ездил стажироваться в Тимирязевскую академию в Москву. Был в Болгарии. — И добавил по-русски: — В кур-се дела!

Он аккуратно погасил выкуренную только наполовину сигару, вынул из кармана круглый железный футлярчик, отвинтил крышку и спрятал ее туда.

— Табачный дефицит. Приходится экономить. Насколько мне известно, у вас в свое время тоже табаку не хватало, вам это знакомо… Ну, а теперь… — Он резко, по-спортивному поднялся с кресла: — Как говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…

Среди плантаций апельсиновых деревьев пролегла неширокая асфальтированная дорога. Деревья посажены ровно, словно по ниточке. Багряная земля между ними тщательно обработана. Ветви усыпаны желтыми, а кое-где почти красными плодами. Плантации тянутся на десятки километров…

— Сейчас в госхозе работают две тысячи восемьсот рабочих, — пояснил Франциско, — и сто двадцать техников. Через шесть лет рабочих будет намного больше. Видите лачуги? Эти люди тоже придут к нам.

— Значит, пока что не все крестьяне хотят вступать в госхоз? — спросил я.

— Как вам сказать… — Франциско задумался. — Большинство крестьян живут в этих лачугах потому, что мы еще не можем переселить их в хорошие дома. Но есть и такие, в сознании которых прочно держится «моя земля…». Мы не оказываем на крестьян никакого давления. Приглашаем. Даем бесплатно квартиру…

— Компаньеро уже видел эти квартиры, — перебил Пако, которому, видимо, не нравилось, что я уже не первый раз задаю один и тот же вопрос о крестьянах-частниках.

— Крестьянин, который пока еще не расстается со своей землей, рано или поздно все равно придет в госхоз, — убежденно сказал Франциско.

Все-таки удивительна судьба кубинских крестьян. Земля для них была большой мечтой. Они за нее сражались в отрядах Фиделя, со словом «земля» на устах умирали. И выиграли эту битву, получив землю из рук нового, революционного правительства.

Минули годы, и слово «земля» потеряло для большинства крестьян свой изначальный смысл. Они отдают государству землю, добытую такой дорогой ценой.

Франциско познакомил меня с рабочими госхоза. Можно было легко узнать тех, кто прошел тяжелый крестьянский путь, кто жил под властью помещиков. Их лица в глубоких морщинах, их жесткие, шершавые руки давно огрубели от работы. Но глаза смотрели весело и, пожалуй, даже молодо.

Я разговорился с одним из них — Алехандро Бетанкуром.

— На своем веку я все испытал, — сказал он. — Хоть мне не так уж много лет — сорок семь. В прежние времена я арендовал землю у помещика и отдавал ему за это одну треть урожая. После революции получил землю по аграрной реформе, две кабаллерии. Ну, думаю, уж лучше этого ничего и быть не может. А оказывается, бывает лучше! Живу в новом доме. Мебель, холодильник, телевизор. Дети бесплатно учатся в школе-интернате. Получаю твердую зарплату — сто шесть песо в месяц. Пенсия под старость обеспечена.

— Верно говорит Алехандро! — послышалось с разных сторон. — Что один сделаешь на клочке земли? А на наших госхозных землях — вон какая техника!

Я слушал крестьян, а вернее рабочих госхоза, и еще и еще раз убеждался в том, что революция побеждает тогда, когда она создает нового человека, свободного духом, с широким взглядом на жизнь, глубоко заинтересованного в делах всего общества.

А когда рабочие наперебой стали рассказывать о госхозе, было ясно — говорят новые люди Кубы. Они грамотны, хорошо знают проблемы своей страны, уверены в будущем, не обременены заботами частной собственности. Жизнь их теперь не отличается от жизни городского рабочего.

Об этом даже и не мог мечтать кубинский крестьянин, когда с самодельным ружьем шел в отряд Фиделя Кастро, чтобы совершить революцию в своей стране.

ЧАСТНИК

— Заедем к частнику, у которого дом за забором, — попросил я Пако, когда мы попрощались с рабочими госхоза и уселись в машину.

Пако бросил на меня уничтожающий взгляд. Ему явно не по душе был такой визит.

— Да он как узнает, что ты советский, и говорить с тобой не захочет. Он же контра.

— Скажи, что я иностранный корреспондент.

— Ладно, — согласился Пако. — Придется из-за тебя глядеть на рожу контрреволюционера.

За массивными воротами, к которым мы подъехали, громко залаяла собака. Мы вышли из машины, и Пако постучал ногой в калитку.

— Кто там? — донесся до нас хриплый мужской голос.

— Иностранный корреспондент хочет поговорить с тобой.

Калитка со скрипом открылась. Пожилой человек с сединой на висках ощупал меня взглядом.

— Проходите. — Хозяин пропустил нас и закрыл калитку на засов.

Этот дом сильно отличался от лачуги крестьянина, в которой мы побывали. Был он большой, с застекленными окнами. Во дворе, под навесом, стояли трактор и грузовик.

Машины были чисто вымыты.

Не получив приглашения войти в дом, мы сели на скамейку.

— Слышали мы, — дипломатично заговорил Пако, — что ты не хочешь отдавать свою землю госхозу.

— Зачем же ее отдавать? Мне на ней хорошо! — хозяин насмешливо взглянул на нас. Ему было лет шестьдесят. Крупная голова на короткой шее, широкие, сильные плечи, большие жилистые руки.

— Все кругом отдают землю, — продолжал Пако.

— А если все будут вниз головой прыгать… И мне прикажешь? Я своим умом живу.

— Считаете, нет выгоды вступать в госхоз? — спросил я.

— Голодранцам, которые до революции не имели земли, выгода есть: они получили ее бесплатно, а теперь отдали государству, да еще компенсацию отхватили. А мне революция землю не давала. Наоборот, отрезала кусок. Земля — моя, я на ней каждый камешек знаю…

Частник говорил не спеша, исподлобья поглядывая то на Пако, то на меня.

— Все равно тебе капут, — гнул свое Пако. — Кругом будут земли госхоза. Ты один останешься.

— А я к ним не лезу, и они пусть ко мне не лезут. О такой землице, как у меня, можно только мечтать. Получаю с нее доход десять тысяч песо в год. Вот и прикинь — сколько выходит в месяц?

— Ну, контра! — вне себя воскликнул Пако.

— Госхозы, допустим, по производству сахарного тростника могут быть, — не обращая внимания на слова Пако, продолжал хозяин. — В России для нас даже комбайн для уборки тростника придумали…

— Наши специалисты тоже в этом участвовали, — снова перебил его Пако. — Мы строим свой завод. Скоро он начнет выпускать отечественные комбайны. В восьмидесятых годах выпустит шестьсот машин.

— Может, и выпустит, — согласился частник, — но не все можно убрать комбайном. Земля родит хорошо, когда чувствует любовь человека к себе. И со скотиной так же. Это если имеешь дело с железом, колоти молотком сколько хочешь. А без любви к земле — не вырастет ни риса, ни картошки…

— Любовь к земле нужна, — согласился я. — Но и размах необходим. Большие земельные угодья дают простор машинам.

— В общем, можешь спорить сколько угодно, — резко сказал Пако, — а хозяйство твое долго не продержится!

— Продержится. Таких, как я, на Кубе много. Землица у нас хорошая и руки золотые, да и в голове шарики вертятся, знаем, когда посадить и где…

— Твоему трактору сколько лет? — Пако кивнул в сторону навеса.

— Ты за мою технику не волнуйся. Она в моих руках. Вот, видел? — частник оторвал руки от колен и повертел ими перед носом Пако.

— Ну, а дети у тебя есть? — Пако снова бросился в наступление.

— Ну, есть, — не сразу ответил частник. — Сын Хорхе — инженер, дочка Анита в школе учится.

— В интернате? — уточнил Пако. — Видишь, как о тебе заботится наша революционная власть?

— Что я, не кубинец, что ли?!

— Дети не пойдут за тобой!

— Почему это не пойдут?! Мое хозяйство выгодное…

— В деньгах ли дело?

Я слушал их спор и видел: частник понимал — время сейчас изменилось и всесильное слово «деньги» утратило прежний смысл. Он знал, что молодежь уже не согласна, как это было до революции, зарабатывать их любым способом. Тем неприятнее и больнее, видимо, был для него этот разговор. Он спорил с Пако, а в глазах застыла невеселая думка.

Уже потом, дня через два, я узнал, что произошло в этом доме незадолго до нашего визита.

Обычно сын и дочь хозяина приезжали домой только по воскресеньям. Мать готовила вкусный обед: дети питаются в столовой и, конечно, скучают по домашней еде. В минувшее воскресенье первой явилась Анита. На вид уже совсем взрослая девушка, хотя ей всего пятнадцать. Вбежала в дом, бросила портфель, поцеловала отца и мать, села за стол, откусила кусок сладкого пирога…

— Сходила бы к Суаресам и пригласила их на обед, — сказал отец.

— Конечно, схожу, — весело ответила Анита и убежала.

Хозяин дома считал Суареса своим другом; всю жизнь по соседству прожили и, слава богу, не только не ссорились, но и не раз выручали друг друга. Суарес тоже держится за свой участок земли. У Суареса есть дочь, Рената. Она нравилась хозяину. Его сын посватался к ней. «Женится мой Хорхе, будут жить счастливо, — мечтал он. — И мы, старики, при них дотянем свой век». Но всякий раз, когда он заводил разговор с сыном о будущем, тот отнекивался: «Да подожди, отец. Вот кончу технологический, тогда…»

Окончил институт. И опять разговор не состоялся. Устроился инженером на фабрику в Санта-Кларе. «Подожди, отец, еще успеем, поговорим. Не могу же я сейчас уйти с фабрики».

А время шло. Старику уже не под силу одному управляться с хозяйством: «Вот если бы Хорхе женился и остался дома… Потом, годочка через два, вышла бы замуж Анита — и тоже осела здесь. Дом большой, места хватит. И жили бы своей жизнью… Пусть где-то там бушуют революционные страсти, принимают и отменяют законы, выдают людям продовольственные карточки, выстраиваются очереди у магазинов. На нашей земле можно вырастить все, что нужно для жизни».

Хозяин решил, что в воскресный день обязательно переговорит с сыном, возьмет быка за рога.

На столе было все, как в прежние, добрые времена. И протертый суп из овощей, и жареные бананы, курица под белым соусом, апельсиновый сок и даже бутылка рома, которую хозяин хранил для этого случая. За столом дети и Суарес с женой и дочкой.

Хорхе рассказывал, как весело они работали в предыдущее воскресенье.

— Чего же тут веселого? — заметил отец. — Воскресенье отработал даром. Просто с ума все посходили!

— Это же очень нужное дело — воскресники! — с улыбкой воскликнул Хорхе. — Во-первых, мы помогаем нашему революционному государству. Во-вторых, это необходимо для того, чтобы укреплять революционное сознание, воспитывать нового человека.

Старики угрюмо молчали. Им казались странными эти разговоры о бесплатной работе. Они не понимали молодых.

Хозяйка дома подала кофе и любимый всеми торт с орехами.

— Ну, так что, Хорхе, наступило время подумать о семье? — неторопливо проговорил отец, стараясь ничем не обнаружить своего волнения.

— Можно и подумать, — согласился Хорхе и легонько сжал руку невесты, сидевшей рядом.

— Вот и славно, а то нам, старикам, трудно стало справляться с хозяйством.

— Я тебе все время твержу, отец, — сказал Хорхе, — отдай свое хозяйство государству. Получи квартиру в новом доме, с мебелью, и живи радуйся.

То, что сын произнес эти слова легко, беззаботно, обидело отца.

— Не будет этого! — крикнул он вне себя и стукнул кулаком по столу.

Воцарившееся в комнате тягостное молчание нарушил Суарес:

— Не только хозяйство твоего отца, но и мое тоже будет в твоих руках. А два хозяйства — это тысяч двадцать в год дохода.

— А кому они нужны, эти тысячи? — вдруг послышался звонкий голос Аниты. — Что с ними делать, солить?

— Молодец, Анита! — поддержал сестру Хорхе.

— Да как же можно сейчас жить за забором? — не унималась Анита. — Целый день никого не видеть? Человек должен быть в коллективе. Уверена, Хорхе никогда не согласится покинуть фабрику.

— Глупые вы, дети, — произнесла мать, желая примирить всех. — Будете жить тут как люди, хорошо питаться. Такое хозяйство вам отдают — два хозяйства!..

— Это невозможно! — твердо сказал Хорхе. — На Кубе не хватает инженеров. Я инженер, хочу работать и хочу жить, как живут все. И никакого отдельного счастья за глухим забором мне не надо. Денег этих не надо. Мы с Ренатой поженимся и будем сами строить свое счастье. Получим квартиру в фабричном доме.

— Значит, бросите стариков, — глухо выдавил из себя отец.

— Ну ладно, ладно, оставим этот разговор, — вмешался Суарес. — Не последний раз собираемся, еще успеем все обсудить. Приглашаю к нам. У меня припрятана бутылочка отличного вина…

Все эти дни хозяин думал и думал о воскресном разговоре с сыном. А тут мы приехали и еще больше разбередили рану.

— Видать, дело с твоими наследниками не очень веселое, — съязвил Пако.

— Чего ты на меня давишь?.. — Хозяин посмотрел на Пако и опустил глаза.

— Таких, как ты, словом не задавишь, — резко сказал Пако и сжал кулаки.

Хозяин поднялся со своего места, тяжелой, размеренной походкой подошел к калитке и отодвинул железный засов.

— А кулаки свои спрячь, — предложил он Пако. — И не торопись частника ликвидировать, а то самому жрать будет нечего. Или, может, ты не знаешь, что мы государству продукты продаем?

— Все равно ваше дело гиблое, попомни мое слово! — кинул на прощанье Пако.

Калитка закрылась, и громыхнул железный засов.

АРМИЯ, САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ В МИРЕ

Путешествуя по Кубе, я не раз задумывался над тем, много это или мало — семнадцать лет. Для судьбы человека, конечно, много. В истории государства — крошечный отрезок времени. Но за это время Куба смогла изменить прежний облик «сахарной провинции» с унылыми крестьянскими хижинами, с трубами сахарных заводов «сентралей», с небольшими участками земли, огороженными колючей проволокой. Не видно теперь крестьян, униженных и забитых, тяжело бредущих по обочине дороги.

У шофера Пако, с которым мы продолжали наш путь на восток страны, весь мир, проносившийся за окном автомобиля, четко делится на два: «до революции» и «после революции».

— Эта фабрика построена после революции, — говорил Пако, показывая на новое здание у дороги. — Тот мост через реку тоже построен лет шесть назад. Раньше здесь переправлялись на пароме.

Среди обширных полей сахарного тростника все чаще попадались каменные островки новых жилых зданий и школ. Школы стояли в стороне от городов и селений. Они выглядели красочно и были своего рода ориентирами на местности.

Я насчитал шестнадцать школ на участке дороги в двадцать пять километров. И сказал об этом Пако.

— Эх, родиться бы мне сейчас! — вздохнул шофер.

— Ну и что тогда?

— Мог бы быть кем хочешь: ученым, летчиком или музыкантом. Все от тебя самого зависит. А раньше — от бога. Денег на учебу нет — обречен. Куда пойдешь — только рубщиком сахарного тростника.

«Я б кондуктором пошел, пусть меня научат», — вспомнил я стихи Маяковского. Мне было, наверное, лет девять, когда читал эти стихи на школьном празднике. Эти стихи точно выражали суть жизни поколения, родившегося после революции.

— А твои дети? — спросил я Пако.

— Они учатся. У них твоя судьба. — Пако улыбнулся, видимо, вспомнил наш разговор о том, что он повторяет путь моего отца.

Пако вынул сигару, понюхал ее, откусил острый кончик и выплюнул в окошко. Достал из кармана коробку спичек и как-то очень ловко, не отпуская руля, зажег спичку и прикурил.

Впереди показалась еще одна школа. Она ничем не отличалась от других зданий, которые попадались на пути.

— Это школа имени Гагарина, — сказал Пако.

Машина остановилась у школьных ворот. Рядом с четырехэтажным зданием школы — столовая, общежитие. Между корпусами переходы под легким ребристым навесом. Во дворе школы спортивные площадки и бассейн. Его ровный квадрат, как зеркало, отражает голубизну неба.

Мы вошли в школу во время перемены. В коридорах мальчики и девочки. Мальчики в голубых рубашках и синих брюках, девочки в голубых кофточках и синих юбках. На ногах высокие белые гольфы.

И опять память прошлого вторглась в сегодняшнюю жизнь. Я вглядывался в лица этих мальчишек, а память уводила меня в другое, дореволюционное время Кубы. Все, что я видел сейчас, было красочным, а то далекое время представлялось в черно-белом цвете.

Я ехал тогда, в 1959 году, по шоссе, которое проходит где-то тут неподалеку. Асфальт во многих местах был выбит. Ехать приходилось медленно. Через километр, другой на дороге встречались мальчишки. На них были драные штаны, выцветшие на солнце рубашки и соломенные шляпы. В руках они держали ведро с песком и маленькую лопату. Они засыпали ямы на асфальте и, когда проезжали машины, снимали шляпу и ждали вознаграждения. И глаза у них были умоляющие. Когда в шляпу летела монета, на их не по-детски усталых лицах пробивалась улыбка.

Сейчас в шумных коридорах школы встречались чисто одетые мальчики и девочки с глазами веселыми, с улыбкой, готовой сорваться в любую минуту, и мне казалось, что черно-белое воспоминание относится к какой-то другой стране, к какой-то другой эпохе. Но память твердила, что все это было здесь, рядом, на соседней дороге, всего семнадцать лет назад.

— Я вот гляжу на ребят и думаю, — перебил мои размышления шофер, — до революции на Кубе семьсот тысяч детей не могли ходить в школу, и я среди них. А десять тысяч учителей не имели работы. Парадокс.

— Чем же объяснить?

— Школ не было. Правительство не давало денег. Необразованным народом легче управлять.

К нам подошел директор школы, средних лет мужчина в очках. Одет он был в белую гуайяверу, здороваясь за руку, он как-то очень внимательно, пожалуй, даже пристально смотрел в глаза. Голос у него был тихий.

— Вы уже слышали, наверное, термин «школа в поле»? — спросил директор. — Такие школы расположены на земле какого-нибудь госхоза. Ученики не только учатся, но и работают в поле. И работают не от случая к случаю, а каждый день по три часа. С половины восьмого до половины одиннадцатого. Это метод трудового воспитания.

— У кубинцев раньше бытовала такая поговорка, — вмешался Пако. — «Деньги есть, зачем работать? Денег нет — работать надо».

— Вот именно, — подтвердил директор, — мы хотим, чтобы кубинец с детства понял, что труд — это осознанная необходимость.

Жестом руки директор пригласил нас подняться на верхний этаж.

Я приглядывался к ученикам. Среди них — и мулаты, и негры, и белые. Все они одинаково опрятно одеты. Все они, видимо, не чувствуют между собой разницы. Извечный вопрос расового неравенства снят с повестки дня на революционной Кубе. Рассыпались в прах утверждения о том, что между неграми и белыми существует непреодолимый барьер.

С четвертого этажа школьного здания перед взором открывалась широкая панорама — нескончаемые зеленые плантации сахарного тростника. Вдалеке, километрах в четырех–пяти, стояла другая школа, такое же четырехэтажное здание с такими же длинными лоджиями по фасаду. В другой стороне был виден островок жилых домов, которые уже не раз встречались в пути.

— Борьба с неграмотностью — вчерашний день для Кубы, — продолжал директор. — Теперь стоит вопрос о воспитании нового, революционного поколения кубинцев. И я думаю, что любая высокоразвитая страна может позавидовать нам в том, как мы поставили это дело. Фидель правильно говорит, что «с момента победы революции наша система воспитания улучшается из года в год. Но в последнее время произошел настоящий качественный скачок».

Зазвенел звонок. В отличие от наших школ, здесь не было шума, суматошного движения учеников по коридорам. Ученики построились и цепочкой, один за другим, направились в свои классы.

— Позвольте мне зайти в класс, — попросил я директора.

— Пожалуйста, — сказал он и подвел меня к открытой двери.

Я вошел вслед за учениками в класс. Все без шума разместились на своих местах.

Когда появился учитель, все встали и хором, как молитву, произнесли:

— Мы будем хорошо учиться! Мы утолим жажду нашего народа к знаниям!

Я думал, что это слова из доклада какого-нибудь лидера революции. Но оказалось, эту клятву ребята придумали сами. В каждом классе звучит своя клятва.

На стенах лозунги: «Если мы будем лучше учиться и работать, мы выиграем соревнование», «Будем, как Че Гевара — наш партизан бессмертный!»

Я был рад, что попал на урок истории. Сам я историк по образованию. К тому же не раз бывал в школах Мексики именно на уроках истории. Обычно в школах западных стран история разделена на периоды правления президентов. Так и заучивает школьник: когда у власти был такой-то президент, произошло то-то.

Учитель сказал:

— Сегодня урок ведет Мария.

Из-за парты встала девочка и заняла учительское место. Учитель прохаживался по классу. «Каждый ученик — это прежде всего будущий учитель», — вспомнил я лозунг, прочитанный где-то в пути.

Мария открыла журнал и обратилась ко всем:

— Сегодня было задание об Октябрьской революции в России. Кто хочет ответить?

Большинство учеников подняли руки. Мария вызвала к доске какого-то парня. Он начал рассказывать о подготовке восстания в России. Зазвучали с детства знакомые слова: Ленин, Смоленый, Петроград…

Учитель положил передо мной учебник, по которому занимаются ребята: «Современная история». Авторы учебника известные советские историки А. Ефимов, А. Зубков, В. Хвостов, Ф. Нотович. Я изучал историю в школе и в институте тоже по их учебникам. В наших школах по ним учатся и теперь. Между нами и этими ребятами из кубинской школы перекинут мост. Да, да, самый настоящий мост — идеологический. Не важно, что нас разделяют тысячи километров. Не важно, что эти ребята живут по соседству с главной капиталистической державой. Их взгляды на мир совпадают с нашими, и поэтому они теперь ближе к нам, чем к ним — Соединенным Штатам Америки.

Когда я вышел из класса, директор и Пако стояли неподалеку, ожидая меня.

— Это потрясающе! — сказал я. — Как будто побывал в нашей школе. Те же самые учебники. А ребята ваши просто молодцы!

— Наши ученики понимают, — сказал директор, — что общество создало им превосходные условия для учебы. Они обязаны хорошо учиться и быть полезными обществу.

Эти слова показались мне какими-то выспренними, но, поглядев на директора и на Пако, я понял, что для них они преисполнены великого смысла.

Директор повел нас в столовую. В большом светлом зале десятки легких разноцветных столиков и такие же стулья. Группа учеников пришла на обед. Ученики выстроились в очередь у длинного прилавка-раздачи. Каждый получал поднос, в котором сделаны углубления, похожие на тарелки. Одно для первого, другое — для второго. Тут же стакан сока и два куска хлеба.

— Если хотите, накормим, — сказал директор и за все время первый раз улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы.

Я отказался от обеда. Директор пригласил нас в свой кабинет, попросив какую-то женщину принести кофе.

Он объяснил, что школа имени Гагарина обычная школа, каких много на Кубе. В таких школах сейчас учатся три миллиона кубинских детей. А в следующую пятилетку будут построены тысяча двести новых школ. Каждая для пятисот двадцати, учеников.

Я подумал: «Страна-то вроде маленькая, населения всего девять миллионов, а учащихся…» Я пытался в уме помножить тысячу двести на пятьсот двадцать. Но сразу у меня это не получилось.

Однако тут же на ум пришли другие цифры. В 1959 году население Кубы было шесть миллионов, а сейчас — девять. За 17 лет оно увеличилось на три миллиона. Вот вам и экономические трудности, вот вам и карточная система! Значит, при всем при этом у кубинца возросла уверенность в завтрашнем дне. При такой рождаемости, конечно, нужны школы и школы, детские сады и ясли.

Женщина принесла кофе и поставила на стол.

— А куда идут ученики после школы? — спросил я.

— Работают учителями или поступают в университет! — ответил директор и взял чашечку кофе. — Большинство студентов — это комсомольские лидеры с производства, передовые рабочие. Например, в Гаванском университете на их долю приходится до шестидесяти процентов.

— Конкурс для поступления в университет есть? — спросил я.

— Пока что нет.

— А не боитесь, что у вас скоро будет перепроизводство образованных людей?

Этот вопрос, видимо, был неожиданным для директора. Впервые за время встречи я увидел его удивленные глаза.

— Все станут образованные, а простого рабочего найти будет трудно, — продолжал я.

— Нам это пока не грозит! — ответил директор, снова обретя спокойный взгляд. — Наш народ был полуграмотным. Образованные кубинцы, как вы знаете, в большинстве своем удрали в Соединенные Штаты. И сейчас только начинает рождаться своя, народная интеллигенция, свой, социалистический мозговой трест. Наше правительство после революции прежде всего начало создавать просветительный и социальный фундамент нового общества. Другие революции стремились сначала развить экономику, а уж потом заниматься просветительством. Но именно образование дает человеку гордость, делает его ярым сторонником революции и помогает ему быть более полезным обществу.

Когда закончилась беседа, директор достал толстую книгу в кожаном переплете.

— Это книга почетных гостей, — сказал он, обращаясь ко мне. — Очень прошу вас написать несколько слов.

Мне вспомнилась прежняя Куба, крестьянские лачуги — боиос, оборванцы-мальчишки с ведрами песка в руках… Я написал:

«Я был на Кубе в 1959 году. Если бы тогда мне сказали, что увижу такую школу, то ни за что бы не поверил этому!»

ДВЕ СУДЬБЫ

По-моему, на Кубе нет города прекраснее Сьенфуэгоса. Не зря кубинские поэты воспевают тихую гладь его заливов, композиторы слагают песни о красавицах мулатках, живущих здесь.

Сьенфуэгос в переводе на русский — Сто огней. Возможно, когда-то моряки увидели здесь костры индейцев. Люди издревле селились в этой бухте, огражденной от бушующего моря грядой гор, изогнутой, как подкова.

В окрестностях Сьенфуэгоса, да и не только в окрестностях, а и за сто километров от него, раскинулись плодородные земли, на которых высокой темно-зеленой стеной стоит сахарный тростник.

Жизнь этого города всегда определяли богатые владельцы «сахарных» земель и «сахарных» заводов. Наверное, в Сьенфуэгосе больше, чем в других кубинских городах, роскошных особняков, ресторанов и клубов. Белые здания с причудливыми фасадами на берегу залива до сих пор привлекают внимание приезжих.

Отношения между людьми здесь строились согласно их имущественному положению и цвету кожи. И соответственно этому создавались клубы и различные общества, вступительные взносы в которые достигали тысячи долларов.

Участь негров в этом городе была особенно горькой — они не имели права войти в ресторан, посетить городской пляж, снять квартиру в доме, где живут белые. В городском саду для них была сделана специальная «черная дорожка».

Я поглядываю на Пако, который, чуть откинувшись назад, по-хозяйски сидит за рулем и неторопливо ведет машину по улицам Сьенфуэгоса.

Машина остановилась у внушительного здания, которое всем своим видом, мраморными ступенями, массивными входными дверями, полукруглыми окнами, говорило о вечности. Это бывший лицей. Теперь здесь разместился Совет культуры.

Пако проводил меня в кабинет директора Совета культуры, а сам куда-то ушел. Я огляделся — мраморные стены, мраморный пол, старинная резная мебель. У письменного стола — кресло с высокой спинкой. Мысленно я представил в этом кресле директора Совета культуры — человека преклонных лет, убеленного сединами. Но в кабинет в сопровождении Пако твердой походкой вошел мулат, которому вряд ли было больше тридцати пяти лет. По его жесткому рукопожатию было ясно, что он из рабочих.

— Директор Совета Франциско Висенте, — отрекомендовался он, опустился в кресло, закурил сигару, включил вентилятор, по-деловому спросил: — С чего начнем?

— Быть может, расскажете про ваш Совет? — попросил я, несколько растерявшись от такого прямого вопроса.

— В Совете есть отделы литературы, развлечений, музыкальных школ, школ живописи и памятников. Наша задача — развивать культуру, привлекать людей в качестве зрителей и в качестве участников спектаклей, — начал свой рассказ директор. — Прежде у нас не было национальной культуры.

— Это точно, — подтвердил Пако.

— Своего, кубинского, часто стыдились, особенно богатые люди. В кино крутили чужие фильмы, главным образом американские. Драматических театров не было, оперы не было. Литература, в основном, была иностранная…

В устах Франциско слово «культура» звучало торжественно и значимо. И я поймал себя на мысли, что в нашей стране его произносят иначе, без ударения, очевидно потому, что культура у нас уже давно стала доступной для всех. Ну кто из нас не имеет возможности пойти в театр, купить книгу или посетить выставку?

А Франциско между тем рассказывал о существовавшем в Сьенфуэгосе до революции обществе «За культуру и науку», в которое входили дамы из состоятельных семей. Они приглашали знаменитостей из-за границы, и те выступали лишь перед избранными.

— Теперь нет искусства для богатых и для бедных, — продолжал Франциско. — Есть искусство для народа. И его задача — формировать духовный облик нового человека. В шестьдесят третьем году на Кубе было десять театров, в семьдесят первом — сорок четыре.

Закончив беседу, мы отправились в школу изящных искусств. По дороге я развернул сложенный вчетверо листок бумаги, который мне вручил Франциско. Это было «Обращение Совета культуры к рабочим и служащим города Сьенфуэгоса». В обращении говорилось: «Мы приглашаем в Школу искусства. Это способствует культурному развитию. Рабочий, который поступает в школу, должен быть активным на производстве, иметь образование не ниже шести классов. Поступая в школу, рабочий должен дать обещание, что, окончив ее, он два года добровольно отработает на своей фабрике в качестве инструктора по вопросам искусства и культуры».

Пако остановил машину у небольшого двухэтажного здания, напротив старинного отеля «Сан-Карлос». Нас встретил директор Школы искусств Леопольдо. Он крепко пожал нам руки и повел по классам.

— Здесь изучают историю искусств, тут преподают композицию рисунка, графику, скульптуру… В школе учатся пятьдесят семь человек. Занятия у нас вечерние.

— Вы художник? — спросил я Леопольдо.

— Я окончил эту школу в первый год ее существования. А раньше был рабочим.

— А кто же начинал все это дело?

— Есть у нас один художник-профессионал… — И Леопольдо представил нам пожилого человека: — Педро Суарес.

— Рисовать я начал очень рано, еще в детстве, — сказал Суарес. — Семнадцати лет поступил на работу в сапожную мастерскую: надо было зарабатывать на жизнь. А рисовал по вечерам. И вдруг пришло сообщение, что для жителей нашего города есть три места в Национальной школе изящных искусств. Был объявлен конкурс, в нем приняли участие тридцать три претендента. Я оказался в числе трех победителей и поехал в Гавану учиться. Студенту в то время платили девятнадцать песо в месяц. Конечно, на эти гроши прожить было очень трудно…

— Наш Педро Суарес — мастер на все руки, — сказал директор. — Выступал в цирке с фокусами, делал чемоданы из картона. Не простые — художественные…

— Смеетесь! — хмуро перебил его Суарес. — В те годы, если ты не из состоятельной семьи, стать художником было невозможно. Кроме того, что ты должен питаться на эти девятнадцать песо, тебе еще нужно было покупать краски, кисти, бумагу. Один лист бумаги стоил пятнадцать сентаво. Поэтому я рисовал, стирал, снова рисовал на одном и том же листе.

— И все-таки стали художником?..

— Школу окончил, а художником не стал. — Суарес угрюмо смотрел на меня. — На буржуазной Кубе искусство и литература были уделом богатых людей. Ведь художник должен был иметь краски, мастерскую, выставлять свои картины — и все это за свой счет. Точно так же, как писателю нужно было издавать книги за свои деньги. Так что, получив диплом художника, мне пришлось работать сапожником…

— В городе было всего два художника, — сказал Франциско. — Но они, главным образом, рисовали местных помещиков и членов их семей. Когда произошла революция, они удрали вместе со своими хозяевами.

Суарес посмотрел на меня. Глаза у него были усталые, глаза человека, много повидавшего в своей жизни.

— После революции, — сказал он, — я получил мастерскую, стал работать и как художник, и как преподаватель.

В класс вошел молодой человек, почтительно поздоровался с нами и, посмотрев на часы, сел неподалеку: до начала урока оставалось еще минут десять.

— Это тоже наш преподаватель, Эктор Вега, — заметил Леопольдо. — Недавно он окончил Национальную школу искусств в Гаване.

Эктору Вега было года двадцать четыре, не больше.

— Расскажи товарищу, как ты учился, — попросил директор.

— Подал заявление, — сказал Эктор. — Были экзамены. Я их выдержал. Прошел политическое собеседование. Меня зачислили.

— Тебе давали бесплатно и бумагу и краски? — спросил Суарес.

— А как же! Все давали бесплатно. Даже питание, одежду. Во время каникул нас за государственный счет возили домой и обратно.

Видимо, молодому человеку больше рассказать было нечего. Он доверчиво смотрел на нас. Я переводил взгляд с его открытого розовощекого лица на изрезанное глубокими морщинами лицо Педро Суареса. Два человека. Две судьбы…

В класс входили ученики Школы изящных искусств — среди них и пожилые люди, которым за пятьдесят, и молодые, которым едва перевалило за двадцать.

Они подходили к мольбертам, поудобнее устраивались и принимались за работу.

Леопольдо проводил нас до двери.

— Сколько человек уже окончили вашу школу? — спросил я, прощаясь с ним.

— Сорок девять.

— Какова судьба этих людей?

— Несколько выпускников Школы искусств стали профессиональными художниками, в частности Андре Игуаль, который работает в сатирическом журнале «Бородатый кайман». Многие по-прежнему трудятся на своих предприятиях.

— Где можно увидеть скульптуры и картины учеников вашей школы?

— Да, действительно! — встрепенулся Леопольдо. — Самое главное-то я и забыл. Наши картины и скульптуры украшают фабрики и школы. В главном зале городской электростанции создана выставка наших произведений. Если хотите, можем туда поехать. Недалеко.

Это оказалось совсем рядом. Я впервые видел художественную выставку в зале электростанции. Здесь было выставлено 55 картин и 10 скульптур. И тут же вдоль стен, изгибаясь, пролегали трубы, толстые электрические провода.

Картины, выставленные в зале, были удивительно разные. Вот пальмы на берегу голубого Карибского моря. И тут же рядом картина, на которой изображен робот, разделенный на клеточки. В каждой клеточке свой мир, своя жизнь. А на следующей картине просто разноязычие ярких красок. Как непохожи картины и как противоречива манера их исполнения! И реализм, и кубизм, и абстракционизм…

В этой разности стилей, несхожести тем, наверное, и отражается облик сегодняшнего искусства Кубы — оно ищет свое национальное лицо, свой собственный почерк, который бы ярко выразил дух сегодняшнего революционного времени.

В БЕЛОМ МРАМОРНОМ ЗАЛЕ

Город Камагуэй славился тем, что жили в нем богатые землевладельцы и скотоводы. Отсвет этого богатства до сих пор сохранился на многих зданиях и церквах, в том числе и на этом двухэтажном доме. Серые, потемневшие от времени, стены украшены лепными карнизами и балкончиками, на которых причудливые кружевные решетки из тонких витых полосок железа.

Раньше в этом доме был клуб для избранных. Вступительный взнос для членов клуба составлял огромную сумму — 1000 песо.

Сейчас здесь Народный клуб. В какое бы время дня вы ни зашли, обязательно встретите простых рабочих людей. Некоторые сидят за бутылкой пива, другие играют в шахматы или просто ведут с приятелем разговор в укромном уголке.

Здесь, в клубе, я и познакомился с негром Чучо. Мы выпили с ним по бутылочке пива, разговорились…

Чучо хорошо знал этот дом с детства. Когда ему было лет тринадцать, он каждое утро приходил сюда вместе с матерью, работавшей здесь уборщицей.

Чучо видел, как богатые сеньоры подъезжали к клубу на роскошных автомобилях. Правда, мать не разрешала ему показываться на глаза этим синьорам. Она уводила его в какую-нибудь дальнюю комнату. Он работал вместе с матерью: подносил ей ведро с водой, тряпки, вытирал пыль в углах. В общем, делал все, что велела мать.

Однажды они стали убирать небольшую комнату, которая примыкала к залу, откуда доносились звуки музыки. Вдруг появился какой-то мужчина и приказал матери:

— Иди на кухню, помоги поварихе.

Мать ушла, велев Чучо продолжать уборку. Но ему было очень любопытно заглянуть в зал, откуда слышалась музыка. Он тихонько приоткрыл дверь и увидел белые мраморные стены, причудливую лепку на потолке. Огромная люстра была украшена висюльками из сверкающего хрусталя.

В зале танцевали мальчики и девочки, которые были почти его ровесниками. Здесь же находились взрослые, должно быть, родители этих ребят. Они пили пиво и любовались танцами. Наконец появилась девушка в нарядном белом платье. О, как она была красива! Чучо не мог оторвать от нее глаз. Белое платье до пола, голова украшена короной, сделанной из белых кружев. Девушка показалась Чучо сказочной королевой. И шла она по-королевски — плавно и величественно. Мальчики и девочки изогнулись в изящном поклоне, а потом стали танцевать вокруг королевы бала.

Чучо догадался, что в зале происходит праздник в честь девочки, которой исполнилось 15 лет. В богатых семьях всегда устраивали своим детям такие праздники. Сегодня девочка прощается с детством и становится взрослой.

Когда вернулась мать, она, конечно, поругала Чучо за то, что он так и не убрал комнату. А Чучо взял мать за руку, подвел к двери и сказал:

— Посмотри, мама, как это красиво!

Мать испуганно отшатнулась:

— Ты с ума сошел! Да если сеньоры увидят наши черные рожи, то выгонят нас и никогда не дадут работы.

Она плотно закрыла дверь, и они продолжали уборку.

Чучо часто вспоминал этот праздник. Вспоминал, даже когда стал взрослым. Жизнь его не была легкой и радостной. Как и тысячи кубинцев, он рубил сахарный тростник. Конечно, Чучо бывал на праздниках и карнавалах. Но он всегда вспоминал то, что видел в детстве. Воспоминание это было для него как прекрасный сон: белый мраморный зал, мальчики и девочки в нарядных платьях, грациозно танцующие в честь королевы праздника.

Пришло время, и Чучо женился. Это случилось незадолго до победы революции на Кубе. У него родилась дочка именно в тот год, когда бородачи Фиделя Кастро победоносно вступили в Гавану. Он назвал ее Айдее[89], в честь бесстрашной революционерки.

— Теперь я буду работать шофером и каждый месяц откладывать деньги — десять песо — на праздник нашей Айдее, — сказал Чучо жене. — Когда Айдее исполнится пятнадцать лет, мы устроим ей такой же праздник, какой я видел в детстве в клубе. Теперь все равны, и каждый может устроить праздник для своей дочери.

Каждый месяц Чучо откладывал деньги. И даже если было трудно, и даже если денег не хватало, он все равно отсчитывал десять песо и клал их на свой счет в банке.

Когда дочери исполнилось 15 лет, на счете у Чучо была приличная сумма — полторы тысячи песо. Друзья предлагали ему устроить праздник для Айдее в доме «Сахарной промышленности». Но он всю жизнь мечтал о празднике в том белом мраморном зале.

…И вот Чучо стоял у здания с лепными украшениями и красивыми балкончиками. Там, за высокими дугообразными окнами, был тот самый белый мраморный зал. Он смотрел на окна и робел.

Хотя чего ему робеть? Массивные двери дома были приветливо открыты. Раньше тут стоял швейцар — человек могучего телосложения, одетый в красивую форму с золотыми галунами. Сейчас швейцара не было. У входа на стуле сидел какой-то пожилой мужчина. Вид у него был добродушный. Увидев Чучо, он поднялся со своего места и приветливо осведомился:

— Вам кого, компаньеро?

Чучо не знал, с чего начать.

— Это Народный клуб, — сказал мужчина. — Сегодня вечером здесь будет собрание молодежи. А потом танцы.

— Раньше здесь был другой клуб!

— Это было давно! Пора забыть то мрачное время!

— Моей дочке пятнадцать лет исполняется, — нерешительно начал Чучо.

— А-а! — знающе подхватил мужчина. — У нас здесь бывают такие праздники. Но, конечно, компаньеро, наш Народный клуб еще не так богат, чтобы устраивать праздники бесплатно.

— Я скопил деньги, — радостно сказал Чучо.

— Платить надо будет за помещение. Вы, конечно, хотите сделать это в большом зале?

— Да, да, — подтвердил Чучо. — Белый мраморный зал!

— Оркестр тоже нужен?

— А как же без оркестра? — расплылся в улыбке Чучо.

— Угощение потребуется?

— Конечно!

— Подождите, — сказал мужчина и скрылся за дверью.

Чучо окинул взглядом широкую мраморную лестницу, которая вела на второй этаж. Он хотел подняться и посмотреть, все ли там по-прежнему, в этом зале, но услышал голос служащего:

— Я вам принес радостные вести. Клуб свободен в следующее воскресенье. На праздник вы можете купить в нашем клубе без карточек по пониженной цене четыре бутылки рома и десять ящиков пива.

Чучо поблагодарил и спросил:

— А пирожные и фруктовую воду для детей тоже можно будет купить?

— Да, конечно! Вы приходите завтра в два, все оформим без волокиты.

…Праздник был назначен на воскресенье. Нужно было договориться с музыкантами, с официантами. Нужно было взять в ателье напрокат праздничные костюмы для мальчиков и девочек. Чучо раздобыл в ателье белое длинное платье для дочери, платье для жены, а для себя белый костюм из дорогой тонкой шерсти, рубашку, «бабочку» и черные лакированные ботинки. Костюм был немного велик. Но это нисколько его не смущало.

Чучо впервые в жизни надевал столь роскошный костюм, в котором, наверное, до революции какой-нибудь сеньор отправлялся на торжественные приемы. Он постоял перед зеркалом, причесался, поправил «бабочку», еще раз посмотрел на непривычную одежду и отправился в Народный клуб.

В большом зале Чучо попросил официантов поставить столики точно так, как они стояли тогда, двадцать пять лет назад. Зал как бы разделился на две части. В одной стороне столики для гостей. В другой — оркестр. Между оркестром и столиками осталось свободное пространство для танцев.

Чучо и его жена встречали гостей. Папы и мамы, бабушки и дедушки шли в зал, садились за столики, а мальчики и девочки выстраивались парами на широкой лестнице, которая ведет на второй этаж. Мальчики в белых рубашках, при галстуках. Девочки в голубых и красных платьях.

Оркестр занял свои места, и заиграла музыка. Мальчики стеснительно взяли девочек за руки, повели их в зал, и пары легко закружились.

Улыбка не сходила с лица Чучо. В тридцатиградусную жару ему было не так-то легко в этом белом шерстяном костюме. Но он негр. Он — человек, привычный к жаре. Он терпел. Чучо решил ни в коем случае не снимать пиджак.

Он подходил к окну, поглядывал на улицу. Не приехала ли его Айдее. Ее должен был привезти свояк, у которого был сын Ренато, почти ровесник Айдее. Он-то и будет сегодня ее кавалером.

Они приехали на большом старом «линкольне». Издали был слышен гул его мотора, потому что глушитель был давно испорчен. Когда машина подъехала, шофер вышел из нее и открыл заднюю дверь, так как изнутри она уже давно не открывалась. Из огромного черного лимузина выпорхнула Айдее в красивом белом платье и за ней Ренато. Он был чуть выше Айдее. Лица обоих были взволнованны и счастливы. Юноша и девушка были похожи на бессмертных Ромео и Джульетту…

На лестнице, около большого зеркала, Айдее приостановилась на мгновенье, окинула себя взглядом и счастливо засмеялась. Придерживая рукой край длинного белого платья, она легко взбежала по лестнице в сопровождении Ренато.

Чучо захлопал в ладоши и громко крикнул, точь-в-точь так, как кричал в этом зале сеньор тогда, давно:

— Королева бала!

Музыканты прекратили игру, девочки и мальчики остановились. Чучо взял дочь под руку и торжественно ввел ее в зал, как ведут под венец. Девочки и мальчики поклонились Айдее. Когда снова грянула музыка и начался танец койюлде, Чучо пригласил дочь. Как всякий кубинец, он точно чувствовал ритм. Он очень старался. Он, конечно, не привык танцевать в элегантном шерстяном костюме. Тело его требовало свободы движений, а пиджак ограничивал эту свободу. Да и жарко было. Чучо чувствовал, как по спине текут струйки пота. Но он танцевал и танцевал, и улыбка не сходила с его уст…

Закончив танец, Чучо поцеловал дочь и подозвал Ренато.

Снова заиграла музыка. На этот раз веселый и задорный танец чикачака. Первыми его начали Айдее и Ренато, а за ними все мальчики и девочки.

Чучо постоял минуту, отер пот со лба, перевел дыхание. К нему подошел официант и, почтительно наклонившись, спросил:

— Не пора подавать пиво, воду и пирожные?

— Давай, — скомандовал Чучо.

Он шел между столиков, за которыми сидели его гости, и радостно объявлял:

— Сейчас принесут пиво! А вам, малыши, — воду и пирожные.

Три официанта везли перед собой небольшие столики на колесах. Они были плотно уставлены холодными бутылочками и коробками с пирожными, пышно украшенными розовым и зеленым кремом. Взрослые и дети с восторгом приветствовали эту процессию. Послышались веселые шутки. А один старичок, наверное, дедушка одного из этих молодых людей, получив из рук официанта бутылочку пива, высоко поднял ее и крикнул:

— Браво, Чучо!

Чучо тоже взял бутылочку пива и тоже поднял ее, как поднимают бокал. Он обвел всех радостным взглядом, будто хотел чокнуться со всеми сразу, обнять всех, потому что для него эти люди были сейчас братьями и сестрами.

Увидев официантов, оркестранты прекратили игру и, положив инструменты, взяли по бутылочке пива. Что может быть прекраснее бутылки холодного пива в жаркий день! Чем лучше утолишь жажду после такой «горячей» работы…

Мальчики и девочки, а среди них и королева бала Айдее, окружили столик, на котором были бутылочки с водой и пирожные.

Чучо подозвал официанта:

— Ты не видел фотографа?

— Видел! Он брал у меня пиво. Такой пожилой с усиками. Он где-то здесь. Я поищу его.

— Сейчас самая пора сделать фотографии, — сказал Чучо.

Официант отправился искать фотографа в одну сторону зала, он — в другую. Чучо заглянул в первую дверь и увидел мальчика и девочку. Они ели пирожные, запивали лимонадом и счастливо смеялись. Чучо открыл следующую дверь. В комнате никого не было. Он вдруг вспомнил, что это та самая комната, из которой смотрел на праздник, запомнившийся на всю жизнь. Он прикрыл за собой дверь. Он слышал, как кто-то в зале громко произнес его имя. Наверное, его ждет фотограф. Но он не откликнулся, сел на стул.

В зале заиграла музыка. Мальчики и девочки начали новый танец. А Чучо по-прежнему сидел, объятый воспоминаниями. Перед ним пронеслись видения детства: вот он стоит и смотрит в зал. Как хочется ему танцевать рядом с разодетыми, холеными мальчиками. Ведь он не хуже их танцует. Но мать испуганно хватает его за руку и говорит: «Да если сеньоры увидят наши черные рожи, то выгонят нас…»

Сейчас Чучо был хозяином праздника. Он угощал всех, он мог танцевать сколько хотел. Это его дочь была сегодня королевой праздника. От полноты чувств у него на глазах навернулись слезы. И пока никто не видел, он стыдливо смахнул их.

ИЗ БЫВШИХ

Дорога от Камагуэя до Байамо мне показалась особенно долгой. Может, потому, что проходила по равнине, раскаленной беспощадным тропическим солнцем. Лишь кое-где торчали пальмы, и их листья, как большие зеленые крылья, были страдальчески опущены от жары. Я зачем-то смотрел на рычажки, которые включают в «Москвиче» печку, и думал, насколько же они бесполезны здесь, на Кубе.

В городе Байамо одна центральная улица. От нее в стороны расходятся другие улицы. Город плоский, одноэтажный. Невысокие дома-особнячки. Перед окнами стриженые газоны. Около одного из таких особняков Пако остановил машину, посигналил. В двери показалась девушка и приветливо помахала рукой.

Мы вошли в дом, и я, почувствовав блаженную прохладу, глубоко вздохнул и сел в кресло. Но тут же встал. Мокрая рубашка прилипала к спине и противно холодила тело. Я шагал из угла в угол и мечтал о холодном душе.

В холле появился представитель Икапа[90] Ромуло. Он был рад русскому гостю. В этом городе, который далеко от моря, в стороне от магистральной дороги, не так уж часто бывают туристы, да еще советские.

— Наш район славится скотоводством, — бойко заговорил Ромуло. — Мы вам покажем пастбища, молокозавод с новым оборудованием. Может быть, у вас есть свои пожелания по программе, пожалуйста.

— Если бы на минуту встать под холодный душ… — мечтательно сказал я.

Ромуло стукнул себя по лбу:

— Ну как же я раньше не сообразил! Не хватает опыта приема иностранных гостей, я ведь раньше работал в горкоме комсомола. А сейчас — сюда направили… Изабель! — крикнул Ромуло. — Проводи товарищей в их комнаты.

Девушка провела меня в спальню. Окна здесь были зашторены. Кондишен издавал мягкий равномерный шум, нагнетая охлажденный воздух. После яркого солнца, пыльной дороги, обжигающих тело сидений автомобиля эта комната показалась мне маленьким островком рая. Я толкнул дверь в ванную и увидел сверкающие кафелем стены и желанный душ…

Через час мы собрались в холле. Ромуло объяснил, что нас будет сопровождать гид Мария. Она из богатой семьи. По линии матери — маркиза. У ее отца было сто с лишним гектаров земли. Занимался он скотоводством. Имел молочный завод, который у него конфисковала революция. А Мария — активистка, революционерка.

Ромуло, видимо, еще хотел что-то сказать, но в холле появилась Мария; окинув всех взглядом, направилась ко мне и приветливо протянула руку:

— Никаких разговоров о программе, сначала обедать, — категорически заявила она. — Да, да, обедать! Я повезу вас в спортивный клуб. Там нас хорошо накормят.

Мария объяснила Пако, как проехать в клуб. А когда машина тронулась, приступила к своей работе — стала рассказывать, когда возник этот городок, сколько здесь жителей, какая промышленность.

Я внимательно слушал, приглядываясь к Марии, и искал, тщетно искал в ней черты маркизы: передо мной была энергичная женщина средних лет, речь ее была напориста, жесты уверенны. Нет, она скорее была похожа на партийную активистку, чем на маркизу.

— Я про вас знаю все, — сказала Мария, поймав мой изучающий взгляд. — А вы про меня, наверное, нет.

— Кое-что, — уклончиво ответил я.

Мария вынула из сумочки сигареты, зажигалку и закурила. Зажигалка дорогая, с искусной гравировкой. Я обратил внимание на то, что и сумочка ее была из дорогой крокодиловой кожи, белая изящная кофточка отделана замысловатыми кружевами. А туфля — простые, видимо купленные совсем недавно, по карточкам.

Мария несколько раз жадно затянулась и какую-то минуту умиротворенно сидела.

— А вот наш дом! — вдруг воскликнула она и показала на двухэтажный особняк из красного кирпича.

— Вы тут живете? — поинтересовался я.

— Нет! Этот дом у нас отобрали. — Мария сказала так, будто речь шла о пустяке. — У отца было семь домов в Байамо и один в Камагуэе.

— Немало! — заметил я.

— У него семеро детей: три сына и четыре дочери. Каждому из нас он построил дом. А в Камагуэе — родительский дом. Мы часто бывали там…

Я пытался представить жизнь этой семьи: восемь домов, свой завод, свои стада, пастбища, грузовики и легковые автомобили…

— Нам оставили один дом в Байамо и дом в Камагуэе. — И, помолчав, Мария добавила: — А вообще-то наша семья распалась. Два моих брата не приняли революцию: уехали в США. Один брат остался на родине. Две сестры живут в Камагуэе, они — учительницы. Я со старшей сестрой здесь. Работаем в библиотеке.

— А отец?

— Умер недавно. На восемьдесят первом году жизни. Когда у нас все отняли, отец очень переживал. Но он не был злым, мстительным человеком. Он очень любил Кубу и не уехал за границу.

Некоторое время мы молчали, каждый думая о своем. Мария докурила сигарету.

— Посмотрите вот сюда, направо, — сказала она, — это тоже наш дом. Отец построил его для меня. И поставил у входа две мраморные вазы для цветов. Одна уже разбита. Жаль!

На зеленом газоне перед домом боролись мальчишки. На ступеньках крыльца сидели две негритянки с младенцами на руках и о чем-то спорили.

— После замужества я бы поселилась здесь. «В этих вазах, — говорил отец, — всегда будут алые гвоздики». Жаль, разбили вазу, — повторила Мария.

Но в ее словах я не ощутил ни сожаления о прошлом, ни горечи. Возможно, она умеет владеть своими чувствами? Ведь не безразлично же ей, был у нее дом или нет…

— Где же вы живете теперь?

— На соседней улице. Мы все разместились в одном доме: брат с семьей, сестра с семьей, мама и я с мужем и дочкой. Разумеется, у нас нет теперь холла, гостиной, каминной. Мы превратили их в жилые помещения. Ничего, привыкли.

— Но вы все-таки пожили в своем доме, когда вышли замуж? — спросил я.

— Нет. Революция помешала мне выйти замуж за человека нашего круга. Отец очень хотел этого. Однако жених так испугался революции, что убежал отсюда без оглядки! — Мария негромко рассмеялась. — По правде говоря, он мне не очень нравился. Но я не могла перечить отцу: ведь раньше браки у нас были кастовые… А теперь вышла замуж по любви.

Машина остановилась около клуба. Мария окинула взглядом здание, на фасаде которого кое-где отлетела штукатурка. Этот клуб возвращал ее в детство и юность, отгороженные от сегодняшнего дня не только временем, но и чем-то другим, невидимым, подобным огромному барьеру, через который нет хода назад. Тогда, до революции, ей к каждому празднику покупали новые платья, в которых она приезжала сюда, в клуб. Мария выходила из черного «крайслера», и любопытные горожане-бедняки — а их всегда здесь собиралась толпа, — увидев ее в новом элегантном платье, восторженно восклицали: «Ой, какая красивая!»

Эти слова придавали ей уверенность в себе. Горделиво подняв голову, она входила в двери клуба, где ее встречал низким поклоном портье…

Пако закрыл машину и направился к нам. Я подумал, что, если бы он подошел к двери клуба в прежние времена, портье, наверное, схватил бы его за шиворот, а может, и дал бы тумака. Да нет, пожалуй, Пако и не рискнул бы переступить запретную черту.

— Так что же мы стоим? — вдруг спохватилась Мария. — Пойдемте!

Мы вошли в огромный зал. Он был пуст и плохо прибран.

— Здесь раньше было очень шумно, прогуливались бонны с детьми. В этом уголке стояли столики, собирались бабушки. Такие чистенькие, седенькие старушки. Они играли в карты… В спортивном клубе была самая изысканная публика города. Не только потому, что приходилось платить большие взносы. Для вступления нужны были три рекомендации. Если у человека были какие-то грехи в прошлом, если он находился у кого-то в услужении, работал официантом или еще кем-нибудь в этом роде, его не принимали. Ну и, конечно, он должен был быть белым.

Пройдя через зал, мы очутились на территории, обнесенной забором. Здесь были бассейн, ресторан, спортивные площадки, поле для игры в гольф, для верховой езды. Раньше это было царство воскресного отдыха, где доступно любое развлечение.

Конечно, сейчас все здесь выглядело не столь роскошно, как прежде. Забор кое-где повалился. На некоторых спортивных площадках пробивались сорняки, не было ярких шезлонгов вокруг бассейна.

Но жизнь кипела. В бассейне было полно детворы. Неподалеку детский сад, и сюда приводят ребят купаться. В ресторане немало народа. Из соседнего района приехали крестьяне знакомиться с работой молочного завода в Байамо, того самого, который принадлежал отцу Марии. Сейчас этот завод модернизирован. Специалистам интересно поглядеть на него.

Когда мы вошли в ресторан, Мария остановилась и оглядела зал. В углу стол был свободен, и она, сопровождаемая нами, направилась к нему. За этим столом, оказывается, когда-то обедала их семья. Мария села на «свое» место, и даже со стороны было видно, что она почувствовала себя «как дома» в кресле с зелеными, несколько вытертыми бархатными подлокотниками.

Подошел метрдотель, поклонился и сказал Марии:

— Сеньора, рад видеть вас здесь, в клубе. Как летят годы! Давно ли вы приходили сюда девочкой…

— Да! Да! — сказала Мария, но тут же отмахнулась от воспоминаний и весело спросила: — Чем же вы нас сегодня покормите? Этот товарищ из Москвы! А это его шофер.

— Конечно, сеньора, я не могу предложить вам лангусты или коктейль из устриц… Но кусок мяса на углях, которым славился наш ресторан, разыщу.

— А пиво есть? — спросил Пако.

— Пиво есть, — чуть помедлив, ответил метрдотель. — Но от вас будет пахнуть, товарищ шофер.

— Ты за меня не волнуйся, — весело осклабился Пако, — тащи пару пива… в такую жару да пива не выпить…

Здесь, за столом, в ожидании обеда я смотрел на бывшую маркизу и негра и размышлял о превратности судьбы. Ну мыслимо ли было представить до революции этих людей сидящими за одним столом? Если бы кто в прежние времена сказал об этом, то его бы по меньшей мере осмеяли, а может, и плюнули бы ему в лицо. Маркиза и негр-шофер. Его черные руки лежали сейчас на белой крахмальной скатерти совсем рядом с руками маркизы. И ни одним жестом, ни одним взглядом она не выражала своего недоумения или пренебрежения к негру. Как много изменилось на Кубе за эти семнадцать лет!

— А вы не сожалеете о прошлом? — спросил я Марию.

— Нет, нет! Я не сожалею о том, что рассталась с прежней жизнью. Поверьте, я говорю искренне… — Мария чуть помолчала. — Моя жизнь раньше была очень ограниченной. Как правило, я сидела дома. Могла общаться только с людьми нашего круга, что ужасно скучно. Вечные распри. Этот не так посмотрел на нас, другой не то сказал и так далее. Смешно вспоминать, но иной раз в жару мы приезжали в клуб в мехах, лишь бы показать, что у нас они есть. Теперь мне все это кажется таким ничтожным, жалким… А раньше этому была подчинена вся жизнь.

— А мы вкалывали на рубке сахарного тростника, — оторвавшись от стакана с пивом, произнес Пако. — Рубишь тростник, а солнце сжигает спину. А они меха надевали!

— Верно, Пако. После революции я ездила на уборку сахарного тростника. А прежде и понятия не имела, каким горьким трудом достается сахар…

— Вы дружите со своей старшей сестрой?

— Да. Мы близки по духу. Она такая же, как я. Мы еще до революции читали Марти[91], хотя отец запрещал нам это. И сейчас много читаем. Любим советские книги. У нас хорошо дома. Мой муж инженер. Мы с мужем живем прекрасно. У нас много друзей. Дочка учится в школе-интернате. Приезжает в субботу домой. У нас так весело! — Мария дружелюбно посмотрела на меня и повторила: — Поверьте, я нисколько не сожалею о прошлом.

ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

У каждой революции есть свое начало. Может быть, это первый выстрел, вдруг разбудивший тишину, может быть, это схватка с полицией или митинг, на котором прозвучали те самые главные слова, которые так давно ждал народ.

Началом революции на Кубе была атака военной крепости Монкада группой молодых людей во главе с Фиделем Кастро. Это произошло 26 июля 1953 года. В тот день и родилось «Движение 26 июля». Цифра «26» появилась на красно-черном знамени повстанцев, она была отличительным знаком на рукавах их гимнастерок и беретах. На Кубе зазвучал гимн «26 июля». И кубинская революция стала неотделимой от штурма Монкады.

Крепость Монкада находится в городе Сантьяго, на востоке страны. Это был последний город в нашем путешествии. Отсюда Пако поедет обратно в Гавану на машине, а я улечу на самолете.

Пако родился в Сантьяго, и, конечно, чем ближе был этот город, тем выше поднималось у него настроение. Он неустанно перечислял прелести здешней жизни: и природа красивее, чем где бы то ни было, и женщины прекраснее, чем в любом другом городе Кубы. Ну и самое главное — здесь началась революция!

— Сначала я покажу тебе памятник Абелю Сантамария[92], — сказал Пако.

Он ехал по улицам своего родного города не торопясь, разглядывая прохожих. И когда вдруг видел знакомое лицо, расплывался в улыбке, сигналил и кричал:

— Эрмано! — Очевидно, все жители этого города для него были родными братьями.

Сантьяго не похож на другие города Кубы. Обычно кубинские города плоские, равнинные, а этот в горах. Улицы то поднимаются вверх, то убегают вниз.

Пако остановил машину у высокого треугольного сооружения из бетона, на котором был барельеф Абеля Сантамария. Молодое лицо с упрямым подбородком, с настороженным взглядом и непослушным чубом надо лбом.

Показав этот памятник, Пако повез меня на ферму Сибоней, где готовилась атака Монкады. Дорога пролегала среди гор, чем-то напоминающих наши Крымские невысокие и округлые горы.

До фермы Сибоней, может быть, километров пятнадцать. Дорога вьется серпантином, и за каждым поворотом открываются все новые и новые памятники погибшим во время атаки Монкады. На крупных валунах высечены имя героя и его возраст. «Хосе Санчес — 18 лет». Восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет прожили те, кто погиб во время штурма Монкады.

За невысоким забором в тени деревьев стоит одноэтажный домик — ферма Сибоней. Таких домиков на небольших участках много в округе.

Но именно этот домик облюбовал Абель Сантамария как место сбора тех, кто будет атаковать крепость Монкада. Обосновавшись здесь, Абель заявил властям, что намерен разводить кур, и полицейские чиновники приветствовали такое желание молодого человека, так как рассчитывали, что новоявленный фермер не обделит их свежей курятиной.

Вскоре на ферму Сибоней стали прибывать крытые грузовики, на бортах которых было внушительно написано: «Корм курам», «Строительные материалы». Но на самом деле в грузовиках было оружие, патроны и обмундирование для тех, кто пойдет в атаку.

А потом на ферму приехали люди. В то время на Кубе было слишком много всякого рода осведомителей, и, конечно, полиции стало известно, что на ферме Сибоней собралось более ста человек. Но Абель Сантамария объявил властям, что эти люди его друзья из разных городов Кубы. Они хотят посмотреть карнавал, который бывает в Сантьяго с 24 по 26 июля. Известно, что карнавал в Сантьяго один из самых веселых и красочных на Кубе. Так почему же его друзьям не повеселиться?

Очень разные люди собрались тогда на ферме Сибоней. Молодой адвокат Фидель Кастро и его брат Рауль — выходцы из семьи землевладельца. Абель Сантамария и его сестра Айдее — студенты из состоятельной буржуазной семьи. Правда, последние полгода брат и сестра жили довольно бедно. Среди студентов прошел слух, что Абель проигрывает в казино все деньги, присылаемые родителями. На самом деле брат и сестра отдавали деньги на покупку оружия.

У Луиса Тасеиде не было состоятельных родителей, но он принес повстанцам все, что имел — 300 песо, и сказал: «Это деньги для нашего общего дела».

Фернандо Чепард продал всю аппаратуру своей фотографии и тоже принес деньги повстанцам.

Сто шестьдесят пять человек собрались на ферме Сибоней в ночь перед штурмом. У каждого была своя судьба, но у всех было одно общее неодолимое желание освободить родину от тирании генерала Батисты и его сатрапов. И ради этой высокой идеи они были готовы пожертвовать не только деньгами, но и собственной жизнью.

Когда генерал Батиста совершил военный переворот на Кубе и захватил власть, Фидель Кастро, в то время молодой адвокат, сделал такое заявление: «Логика подсказывает мне, что, если существует суд, Батиста должен понести наказание. И если Батиста не наказан, а продолжает оставаться хозяином государства, президентом, премьер-министром, сенатором, генералом, военным и гражданским начальником, исполнительной властью и законодательной, владельцем жизней и состояния, значит, правосудия нет.

Если это так — заявите об этом сразу, повесьте ваши мантии и подайте в отставку…»

Но никто, конечно, из судей мантии с себя не снял, в отставку не подал. Тогда группа молодых революционеров, во главе с Фиделем Кастро, решила свергнуть Батисту.

Конечно, трудно представить, чтобы 165 слабо подготовленных в военном отношении, плохо вооруженных людей могли захватить крепость, в которой находилось пять тысяч солдат, пушки и танки.

Но дерзость молодости всегда превыше разумных расчетов. Вот почему на рассвете 26 июля 1953 года участники штурма, разделившись на три группы, совершили нападение на военную крепость.

Повстанцы, конечно, рассчитывали на эффект неожиданности. И еще на то, что большинство офицеров и солдат после трех дней карнавала беспробудно спят. Чтобы обеспечить проникновение в крепость, повстанцы оделись в армейскую форму. Первая машина подъехала к воротам крепости, и шофер крикнул часовому: «Почетная охрана генерала!» Машина въехала в ворота крепости, и часовой не успел задержать ее. Но когда появилась вторая машина, в которой был Фидель, часовой встал посреди ворот.

— Хосе, скрути часового! — приказал Фидель.

Хосе торопливо выскочил из машины и, нечаянно подвернув ногу, вскрикнул от боли. Часовой, не размышляя, выстрелил в Хосе. Кто-то из повстанцев выстрелил в часового.

В крепости загудели сирены тревоги. Солдаты выбежали из казарм, на ходу заряжая оружие. Завязалась перестрелка. Повстанцы отступили, а те, кто прорвались в крепость на первой машине, были захвачены в плен и убиты.

Погиб и Абель Сантамария, которому воздвигнут памятник в Сантьяго.

Кубинская газета «Пренса Универсаль» на следующий день писала: «Безумная авантюра группы юношей, которые пытались захватить крепость. Есть потери среди солдат. Сорок восемь повстанцев убиты, двадцать восемь ранены».

Те из повстанцев, кто остался жив, вскоре были арестованы. Они предстали перед судом. Главные обвинения были предъявлены Фиделю Кастро, который руководил штурмом Монкады: «Это безумство! Это авантюра! Вы обрекли людей на гибель!»

В ответ на нескончаемый поток обвинений на суде, в печати, в выступлениях правительственных чиновников и самого генерала Батисты Фидель Кастро сказал: «История меня оправдает! Мы должны были завести маленький мотор, чтобы начал работать большой».

И действительно, история оправдала Фиделя: штурм военной крепости Монкада был той первой искрой, тем маленьким мотором, который привел в движение весь кубинский народ.

Когда победила революция, Фидель Кастро приказал разрушить высокие каменные стены крепости Монкада. Теперь здесь разместились школа и музей. Но стены казарм до сих пор хранят следы пуль той трагической ночи 26 июля 1953 года.

Мы подошли к воротам крепости, в которых двадцать с лишним лет назад прозвучал первый выстрел повстанцев, атакующих крепость Монкада.

— А может, зря сломали стены, — сказал Пако. — Когда они были высокие, сразу становилось понятно, какую храбрость надо было иметь, чтобы атаковать крепость.

Мы миновали ворота. На просторном военном плацу, где раньше маршировали солдаты, сейчас выстроились на линейку пионеры. На высокой мачте поднят флаг.

По неширокой лестнице мы поднялись в музей. Здесь было тихо и безлюдно. Пако взял меня под руку и, стараясь ступать тихо, повел по залам.

Яркие лучи солнца врывались в узкие, как бойницы, окна и будили музейную тишину.

Пако, видимо, уже не раз бывал здесь. Он подводил меня к стендам. Здесь собраны оружие, одежда повстанцев, планы атак, фотографии. Мы долго смотрели на фотографию участников штурма. Молодые лица! Юноши, у которых еще и усы-то не выросли. Это их имена написаны на округлых валунах, лежащих на обочине дороги. «Хосе Санчес — 18 лет».

Такие же безусые, по-юношески округлые лица на фотографиях в наших музеях революции и в музеях Великой Отечественной войны.

В самые трудные моменты борьбы на арену выходили молодые. И одерживали победу. Многие из них погибали, не успев ощутить ни сладости, ни радости жизни.

На Кубе стало уже традицией праздновать день 26 июля. Каждый год в этот день в крепости Монкада собираются тысячи людей, чтобы почтить память тех, кто погиб, — память первого выстрела революции. В этот исторический день газеты печатают фотографии участников штурма. В этот день по всей стране звучит гимн «26 июля».

Каждый год на рассвете 26 июля пионеры штурмуют крепость Монкада. Группа учеников, взяв в руки, как винтовки, длинные карандаши, в тот самый час, когда Фидель Кастро дал своим бойцам команду «в атаку», тоже устремляются на штурм крепости. Остро отточенные карандаши в их руках. Звонкими голосами они кричат: «Аделанте аста-ла Виктория!»[93] И бегут к воротам крепости.

И когда они подбегают к воротам, на них обрушивается не град свинцовых пуль, а цветы. Группа учеников, оставшаяся в крепости, встречает атаку радостными возгласами и букетами ярких июльских цветов.

После штурма ребята собираются на плацу, где когда-то маршировали солдаты. На высокой мачте взвивается флаг революционной Кубы, и звучит гимн «26 июля». На трибуну поднимается командир отряда учеников, штурмовавших крепость. Он говорит:

— Каждый год в ночь на двадцать шестое июля мы проходим путь наших отцов, которые не жалели жизни ради свободы родины. Поклянемся, что мы всегда будем помнить о подвиге наших отцов.

Все собравшиеся на площади на едином дыхании отвечают:

— Клянемся!

— Поклянемся, что мы никогда и никому не позволим отнять у нас свободу! Снова превратить школы в военные казармы.

Мощный хор голосов произносит:

— Клянемся!

ДРУЗЬЯ ПРОВЕРЯЮТСЯ В БЕДЕ

Снова я в том же номере отеля «Гавана Либре». Я проснулся ровно в семь. В огромном, во всю стену, окне голубое кубинское небо. Я представил ноябрьское утро в Москве: мокрый снег, ветер и низко нависшие темные тучи.

Конечно, голубое небо лучше, но мысли мои были там, в ноябрьской Москве. Прошел уже месяц моей жизни на Кубе. И теперь тоска по родине становилась все сильнее и сильнее.

Я нажал кнопку приемника и услышал передачу «Радио релох»[94]. На этой волне, под тиканье часов, каждую минуту сообщают последние новости.

«Сегодня на заводе имени Хосе Марти, — говорил диктор, — состоится плавка дружбы, в которой примут участие лучшие металлурги Советского Союза — Владимир Корягин из Электростали и Герой Социалистического Труда Михаил Спандерашвили из Рустави. Один русский, другой грузин. С кубинской стороны в плавке будут участвовать тридцать два металлурга, прибывшие с разных заводов Кубы. На плавке дружбы будет присутствовать посол Советского Союза на Кубе. Начало в девять тридцать».

Было около девяти, когда я спустился в нижнее кафе, второпях съел два сандвича и выпил чашку кофе. Я был озабочен тем, как мне добраться до завода. Мой верный друг Пако, наверное, в пути. Вчера в шесть утра он посадил меня в самолет и отправился на машине в обратный путь в Гавану. По моим подсчетам, Пако должен был вернуться в Гавану только к вечеру. От Сантьяго до Гаваны почти тысяча километров.

Я очень удивился, увидев Пако сидящим в кругу шоферов. Они, как всегда, о чем-то спорили. Говорили, конечно, все разом, и нельзя было понять, о чем речь.

Мы с Пако обнялись, похлопали друг друга по спине, будто не виделись целую вечность.

— Я к твоим услугам, — сказал шофер.

— Как ты быстро доехал?!

— Когда я с тобой еду, приходится сдерживать эмоции. А когда один, можно «Москвичу» показать кубинский характер. Машина надежная. Вчера в двенадцать ночи я был уже в Гаване.

— Ты просто гений! — радостно воскликнул я.

Когда мы ехали на завод имени Хосе Марти, Пако сказал:

— Сегодня, в связи с плавкой дружбы, газеты поместили статьи о советско-кубинской дружбе. Оказывается, еще в 1918 году кубинский поэт Банифасио Бирне[95] писал о революционной России, о работе Пятого Всероссийского съезда Советов и о вашей первой Конституции…

— Не слышал об этом! — признался я.

— А знаешь ли ты, — продолжал Пако, — что в девятнадцатом году рабочий класс Кубы объявил по всей стране сбор средств для помощи Советской России. По тем временам собрали огромную сумму. Ее переправили в немецкий банк, и оттуда революционная Россия получила пять миллионов марок. Наша дружба с Россией родилась не на пустом месте…

Мне понравились эти слова «наша дружба родилась не на пустом месте», и я записал их.

— Сейчас мы с шоферами читали молодежную газету, — продолжал Пако. — Оказывается, красный флаг на Кубе был впервые поднят в феврале 1933 года над сахарным заводом «Насабаль» в провинции Лас-Вильяс во время забастовки. Это были времена жестокой диктатуры Мачадо. А в районе Байамо, где мы с тобой были, где эта аристократка Мария нас сопровождала, именно там в тридцатые годы крестьяне захватили помещичьи земли, создали поселок и назвали его русским словом «Совет».

«Дружба родилась не на пустом месте», — я снова и снова повторял эти слова. Кубинцы помогали нам в девятнадцатом, а мы им сейчас. Без дружбы с Советским Союзом Куба не выстояла бы! Конечно, она задохнулась бы в тисках экономической блокады. Именно Советский Союз протянул руку помощи Кубе. Именно наши корабли проложили длинную дорогу в эту страну, чтобы обеспечить кубинский народ всем необходимым.

«…Без постоянной, решительной и щедрой помощи советского народа наша родина не смогла бы выстоять в схватке с империализмом. — Эти слова из выступления Фиделя Кастро на I съезде Коммунистической партии Кубы я записал в свой блокнот уже будучи в Москве. — Советская страна стала покупать наш сахар, когда Соединенные Штаты подло лишили нас своего рынка; советский народ стал поставлять нам сырье и топливо, которые мы не могли приобрести ни в какой другой стране. И советский народ бесплатно предоставил нам оружие, которым мы сражались против наемников на Плайя Хирон[96] и которым мы оснастили наши революционные вооруженные силы… советский народ оказал нам неоценимую экономическую помощь в тяжелые годы экономической блокады… Наше чувство дружбы к народу, который оказал нам помощь в эти решающие и критические годы, когда нам угрожали голод и уничтожение, будут жить вечно».

Год 1959-й на Кубе стал уже историей, как и 1917 год в России. Но трудные периоды жизни и протянутая рука помощи никогда не исчезают из памяти народной. Вот почему на Кубе так часто можно слышать слова: «Советские братья». И сейчас, при въезде на завод имени Хосе Марти, мы прочитали на огромном полотнище: «Добро пожаловать, советские братья, на плавку дружбы!»

Здесь собралось много народа. Перед началом плавки была торжественная часть. Девушки в белых шлемах, точь-в-точь таких, какие носят металлурги, стояли в ряд, как на конкурсе красоты, и каждая держала вырезанную из фанеры большую букву. Из этих букв складывались слова «Бьенвенидос!» — «Добро пожаловать!».

А потом металлурги и гости направились к печам. Пока шла плавка, я разговорился с пожилым кубинским металлургом, который работает на этом заводе еще с дореволюционных времен.

— Раньше этот завод принадлежал американцам, он назывался «Антильяно де асеро», — сказал металлург. — Они тут всем верховодили. Кубинцы были у них на подхвате: «Принеси, подай, уходи». Они не любили обучать нашего брата, тем более не открывали нам секреты производства. После национализации, уезжая с завода, американские инженеры оставили в печах недоваренный металл и, таким образом, вывели печи из строя. Завод стоял. Тогда-то и появились здесь первые советские специалисты, и дела пошли полным ходом. Вот так! — кубинец поднял вверх большой палец.

— Извините, — произнес стоявший рядом с нами паренек в каске металлурга. — Меня зовут Исидро. Можно мне сказать несколько слов о русских? У нас работает техник Александр Ткаченко. Его рационализаторские предложения дали нашему заводу за этот год экономию в один миллион песо. Золотая голова! Этот человек буквально начинен идеями. Вместе мы можем горы свернуть…

Как часто во время поездки по Кубе я слышал эти слова — «вместе с вами!» Вместе с нами кубинцы овладевают техникой производства; вместе с нами они создали комбайн для уборки сахарного тростника; вместе с нами строили химический комбинат в Нуэвитасе, куда со всей Кубы съехались тысяча восемьсот добровольцев. В эту огромную бригаду коммунистического труда влились сто пятьдесят пять советских инженеров и техников. Строительный опыт советских рабочих, соединенный с энтузиазмом кубинцев, дал замечательные результаты: химический комбинат уже введен в строй.

Я был на этой стройке, беседовал с руководителем группы советских специалистов Юрием Авраамовичем Литваком.

— С кубинцами живем дружно, одной семьей, — сказал он. — Вместе работаем, вместе отдыхаем: устраиваем по воскресеньям спортивные соревнования, ездим на рыбалку. В свободное время сообща построили летний кинотеатр, назвали его «Интернациональный». А к четвертой годовщине строительства комбината мы подарили кубинским товарищам карту Советского Союза, где обозначено сорок девять городов, из которых сюда приехали наши специалисты, и семьдесят девять городов, откуда на Кубу отправляют материалы и оборудование.

Литвак закурил, помолчал некоторое время и добавил:

— Недавно наш рабочий, Николай Лощенов, получил серьезную травму. Понадобилась кровь для переливания. Кубинцы быстро привезли карточки из больницы, определили, у кого подходящая группа крови… Поправился Лощенов. Теперь у него, как шутят наши друзья, кубино-советская кровь…

Когда я встречал советских специалистов, работающих на Кубе, видел там наши автомашины, тракторы, океанские суда под красным советским флагом, мне не раз приходил на память вопрос, который обычно задают мои соотечественники: «Мы посылаем на Кубу товары, нефть, технику. А что дает нам Куба?» Я отвечал, что наша страна получает кубинский сахар, и мы можем сократить посевы сахарной свеклы, использовать освободившиеся земли под другие культуры. В СССР поступают кубинский никель, хенекен, бананы, апельсины…

Конечно, в первые годы своего существования революционная Куба, оказавшаяся в кольце экономической блокады, не могла вести с нами равноценную торговлю. Советское правительство предоставило Кубе значительные кредиты. Ну, а какова же перспектива? Признаюсь, мне было отрадно, когда я улавливал в словах кубинцев заботу о том, чтобы в будущем нам была выгодна торговля с Кубой.

В Сьенфуэгосе находится главный порт погрузки сахара на советские корабли. Здесь мне показали похожий на ангар склад, куда вмещается девяносто тысяч тонн сахара. К складу подведены железнодорожные пути. Вагоны загоняют на специальный помост, боковые стенки вагонов открываются, и сахар ссыпается на транспортер, который доставляет его на склад, оттуда по другому транспортеру его переправляют на корабли.

В управлении склада нас встретил директор Менендес. До революции он работал в этом порту грузчиком и знает здесь каждый уголок.

— В те времена, — рассказывал Менендес, — мы грузили мешки с сахаром вручную. На свете нет работы тяжелее. Это я вам точно говорю! Под палящим солнцем с мешком на спине по шатким мосткам нужно было пройти с причала на борт корабля. И так — целый день. — Он усмехнулся. — Несмотря на это, мы были против механизации, даже бастовали. Мы боялись железных лент транспортера, потому что они лишили бы нас работы. Мы грузили корабль десять–двенадцать дней. Нас мало волновало, сколько времени будет стоять корабль в порту: пусть у хозяина голова болит!..

— А теперь сами стали хозяевами! — заметил Пако.

— Верно, — согласился Менендес, — революция освобождает народ от власти тиранов и делает его хозяином.

В огромном помещении склада можно ездить на грузовике. Склад сейчас пуст. Его подготавливали к приему сахара нового урожая.

— Если бы мне сказали лет двадцать назад, — продолжал Менендес, — что в таком складе будет работать всего один человек, ни за что бы не поверил. А сейчас у пульта сидит оператор и нажимает кнопки…

— Сколько же времени грузят корабль? — поинтересовался я.

— Всего десять–двенадцать часов, — ответил Менендес. — Это раньше нам было наплевать, сколько времени стоят корабли в порту. А теперь боремся за каждый час. Корабли-то советские. Разве можно держать их в порту лишнее время? Советский Союз помогает нам, и мы должны отправлять в вашу страну больше сахара, чтобы вам была выгодна торговля с Кубой…

Мы вышли на длинный причал, к которому пришвартовываются наши корабли для погрузки сахара. Посредине причала стоят массивные бетонные опоры, над ними — лента транспортера, с которой свисают широкие изогнутые лотки. По ним-то и ссыпается сахар в трюм корабля.

— Уже остались позади первые трудные годы революции, — сказал Менендес. — Сейчас мы встали на ноги. На мировом рынке цены на сахар поднялись. У нас теперь хорошая перспектива: сможем оплатить часть кредитов, которые нам предоставил Советский Союз…

Мое внимание привлек рисунок на поверхности одной из бетонных опор — корабль и лаконичная надпись: «Высокогорск. Владивостокский порт, 1967 год».

Это был первый советский корабль, который кубинцы загрузили с помощью автоматического транспортера. С тех пор сотни советских кораблей побывали в Сьенфуэгосе. И каждый из экипажей оставил здесь добрый след о себе… На широких боках бетонных опор — рисунки: русская зима или березки на берегу реки. А иногда написаны всего три добрых слова: «Куба — СССР — дружба!» Рисунки, подписи и снова рисунки.

Это создает какую-то особую атмосферу близости Кубы и СССР. От этого причала до нашей земли тысячи километров. А кажется, будто Советский Союз рядом. Люди на этом острове живут теми же заботами, теми же надеждами, которыми живем мы.

1976

Информация об издании