Парень отправился к бару, и Корсаков сразу успокоился и даже посмеялся над собой. И почти сразу же зазвонил телефон: Афонин подъехал и ждет у входа в кафе.
11. Казань. 3 января
Николай Сергеевич Афонин позвонил, попросил не спешить, подождал, пока Корсаков рассчитается в кафе, пока выйдет, пока найдет его «мазду», пока удобно усядется рядом с ним. И только потом протянул руку для приветствия, представился, и всю беседу вел исключительно на «вы», что никак не мешало ему выражать свое личное отношение к любому вопросу, и, внимательно выслушав Корсакова, он спросил с улыбкой:
— Значит, вы из самой столицы к нам пожаловали за этим сомнительным открытием?
— Почему «сомнительным»? Сутормин ничего такого не говорил, — встревожился Корсаков.
— Ну, во-первых, он бы и не сказал. Его-то дело — продавать, и продавать с выгодой, — улыбаясь, пояснил Афонин. — Однако документ, происхождение которого сомнительно, — это ведь не только заведомый обман. Это и обман невольный, так сказать, искренний. Ну а у Жоржа Сутормина этот обман еще и от… неполного знания, от неуверенности. В общем, назовите как угодно, сути это не изменит.
— Сутормин, рассказывая о ценности предлагаемых документов, ссылался на экспертизу, в которой участвовали и вы, — сказал Корсаков. — Но мне показалось, что он не обо всем говорил, а утаивать что-то об экспертизе ему нет смысла…
Афонин с готовностью кивнул:
— Дело в том, что смотрели все эти бумаги три человека. Двое — специалисты по культуре Востока, точнее, по Тибету, насколько это возможно. Они давали заключение раньше меня. Что касается рукописей, то я с ними спорить не могу. Не моя, так сказать, стихия. А вот по бумагам, которые прилагались к свиткам, они тоже дали заключение, но заключение поверхностное.
— Вы в этом уверены? — ухватился Корсаков.
— Видите ли, есть в данных «бумагах НКВД» неточности, вызывающие серьезные сомнения. Я об этом сразу заявил, но все вместе они меня переспорили. Вернее, я и не стал возражать. В конце концов, там ведь — комплекс довольно разнородных материалов, а я не специалист по тем, которые составляли, так сказать, сердцевину. К тому же меня всего-навсего попросили высказать мнение, выслушали его, оплатили услугу. Ну а то, что с моим суждением не согласились, ну что же, вольному воля. Правильно?
— Но вы уверены, что все оценили правильно?
— Там и оценивать-то, по существу, было нечего. Ну, разрозненные листки. Такое впечатление, что кто-то брал, например, доклад или отчет и удалял один-два листка — первый или последний. Или — оба. Первый — чтобы не было видно, кому написано, последний — чтобы не видно было, кто и когда писал. Все, что в середине, может относиться к чему угодно. Понимаете?
— Нет, — решительно и напористо признался Корсаков.
— Ага, — смущенно крякнул профессор. — Ну, представьте себе, что вы пишете письмо, в котором, среди прочего, рассказываете о просмотренном кинофильме. Вы пересказываете сюжет, даете свои оценки игре актеров и так далее, понимаете?
— Да, — кивнул Корсаков.
— Вы пересказываете, не создавая ничего. В этом суть! И если теперь убрать строки о том, что это ваш пересказ, то посторонний читатель может решить, будто все, что он прочел, — ваш собственный рассказ. Теперь понятно?
— Вы думаете, бумаги и есть такой же «пересказ»?
— Неверная формулировка. Я не уверен, что они не являются пересказом. Понимаете различие? Ведь документы эти, если действительно настоящие, относятся к деятельности чекистов. То есть по своему жанру являются, скорее всего, донесениями, рапортами и отчетами, понимаете?
Корсаков согласно кивнул.
Афонин тем временем продолжил:
— И тогда вполне естественно найти в них именно пересказы, основанные на фактах и мнениях, полученных от других людей. У меня нет оснований полагать, что на этих листках зафиксированы знания того времени, к которому их относят, а не более поздние известия.
— Ну а если более поздние? Что это меняет?
— Голубчик, да вы что! Это меняет все! Представьте, что вы находите в Интернете письмо, в котором кто-то называет, например, победителя в финальном матче чемпионата мира по футболу. И автор этой публикации — какой-нибудь спортивный журналист, который подробно описывает, кто, когда и как будет забивать голы в матче, который состоится через несколько дней или часов, представляете?! Сейчас-то результат известен всем, но на письме стоит дата — за несколько дней до финала. Как вы оцените такое «предсказание»? — Афонин торжествующе уставился на Корсакова. — Вы представляете, какую схему я сейчас описал? Некий факт описан так, будто ему только предстоит свершиться. И тогда из документа видно, что описан не свершившийся факт, а пророчество!
— И вы думаете, что эти документы…
Афонин промолчал, и Корсаков подумал, что, наверное, в тот раз оппоненты серьезно на него давили, чтобы заставить его придержать свои возражения.
Афонин будто прочитал его мысли и сказал:
— Во-первых, если вы видели заключение, то там я специально написал, что представленные документы «позволяют» предполагать. «Позволяют», понимаете? Во-вторых, я уже сказал: мне платят — я делаю свою работу. Ну и потом, вы ведь сейчас узнали об этом от меня, не прибегая к особым методам допроса, верно? Если покупатель относится к подобным вещам серьезно, то он узнает все. Ну а если раритет ему нужен только для того, чтобы повесить на стенке, извините, в сортире, то какая мне разница? Согласны?
Пожалуй, разубедить Афонина не удалось бы никому, и Корсаков кивнул, но полюбопытствовал:
— А что кроется за вашим «повесить в сортире»?
— Мода, знаете ли, пошла у нас в России на такие вещи, чтобы всюду развешивать что-то «историческое» и выдавать себя за знатока…
— Да, кстати. — Корсаков снова сел поудобнее. — А что за организация, следы которой вы увидели в этих бумагах?
— Организация? Да довольно серьезная. Вы когда-нибудь слышали о «Едином трудовом братстве»?
— Да, приходилось.
— От Сутормина? Ну, ему-то я поведал.
Корсаков хотел было признаться, но вместо этого задал вопрос:
— А «Братство»-то тут с какой стороны?
— «Братство», пожалуй, занималось этим активнее других. Возможности его были неограниченными. Создателем «Братства» считают Глеба Бокия — фигуру интереснейшую. Потом, когда «наверху» мог оставаться только один человек — великий товарищ Сталин, — Глеба стали забывать и вымарывать. Тогда убирали ненужных людей отовсюду. Чтобы не мешали, не пятнали, так сказать, светлый образ. А Глеб Бокий был как раз романтик революции, творец всемирного счастья. Помните, у Горького: «„Что сделаю я для людей?“ — сильнее грома крикнул Данко»? А потом разорвал себе грудь и сердцем осветил путь к счастью! Вот и Бокий таков. Уж не знаю, почему, а только отошел он от того пути, которым пошли большевики. Может быть, останься жив Ленин, этого и не случилось бы, но… в общем, Бокий отыскал единомышленников в самых разных кругах, благо положение этому способствовало. Глеб Бокий стоял во главе Специального отдела ВЧК — ОГПУ. Чем конкретно занимался отдел, так и не удалось выяснить, но, видимо, полномочия у Глеба были чрезвычайные! Много лет спустя, когда Сталин направил в НКВД Ежова с приказом «навести там порядок», тот хотел уволить своего заместителя Бокия. Бокий сопротивлялся. Ежов побежал к Сталину: «Прошу оказать помощь!» Товарищ Сталин в гневе напомнил, что Бокий — всего-навсего заместитель наркома, и никто более. Прибегает Ежов к Бокию и радостно кричит: «У меня приказ товарища Сталина!» На что Бокий ему спокойно заявляет: «А меня на это место направил сам товарищ Ленин. Лично. Вот пусть он и отзывает». Представляете, какая самоуверенность? Можно, конечно, говорить о психической ненормальности, но ведь почти двадцать лет Бокий выполнял какое-то задание, которое он считал особо важным!
— Задание Ленина? — уточнил Корсаков.
— Этого никто не знает. Ленину, между прочим, тоже жилось нелегко: его обвиняли во многих грехах. И справедливо, и неправедно. Работая всегда на виду, под контролем, он, видимо, многое вынужден был делать негласно, через доверенных людей. Возможно, и Глеб Бокий удостоился такого особого доверия.
— Ну а при чем тут «Братство»? — Корсакову становилось все интереснее.
— «Братство»? — удивленно переспросил Афонин. — Так ведь «Братство» создавалось для поиска новых путей к счастью. Время такое было — пора обновления. Не только коммунистического. Весь мир менялся. Слишком много нового, другие мерки самой жизни и смерти, другие ценности появлялись! Большевизм ведь вообще-то всего-навсего — частный случай проявления изменений в мире с конца девятнадцатого века, понимаете? Люди, делая все новые открытия, наивно полагают, что они полностью управляют природой. Полностью! Есть такой исторический факт: отец братьев Райт, тех самых, которые совершили первый в мире авиационный полет, был священнослужителем, и незадолго до полета он в своей проповеди заявил, что желание оторваться от земли и уподобиться Богу греховно и будет наказано. А его сыновья бац — и оторвались! Вы подумайте, какое столкновение идей, какая трагедия духа только в одной семье! И ведь это — у простых людей, можно сказать, обывателей! А тут — революционеры, которые долгие годы к подвигу готовились. Конечно же, им хотелось всех сразу сделать счастливыми.
— Значит, «Братство» стало чем-то вроде новой партии большевиков? — уточнил Корсаков.
— Ну что вы! Никто не собирался отдавать власть. Все попытки хоть как-то оспорить власть партии коммунистов автоматически делали врагами тех, кто эти попытки предпринимал. Как сказал великий пролетарский писатель: «Если враг не сдается, его уничтожают». А вот искать новые пути, которые пока не противоречат ленинской доктрине, это пожалуйста! И искали, и создавали, и придумывали все новое и новое. «Единое трудовое братство» было своеобразным клубом, где все равны. У «Братства» имелся даже свой символ — красная роза с лепестком белой лилии и крестом, — означавший полную гармонию. Глава его, Бокий, каким-то образом познакомился с интересным, своеобразным человеком по фамилии Варченко, убежденным, что в районе соединения Афганистана, Китая и Индии когда-то теплился очаг древнейшей цивилизации, так называемая Шамбала. Он считал, что жители ее обладали необычайными знаниями, принимавшимися непосредственно из космоса, и сам, например, занимался передачей мыслей на расстоянии, представляете?