Льгов закончил свой рассказ как раз к тому моменту, когда электричка уже готовилась к отправлению, и на табло светилось «время отправления 23:59».
Корсаков, уже поставив ногу на подножку электрички, спросил:
— Кто вы?
Льгов пожал плечами.
— Старик.
18. Москва. 5 январяРАСШИФРОВКА ТЕЛЕФОННОГО РАЗГОВОРА, состоявшегося 5 января сего года между фигурантом «Очкарь» и Ганихиным
«Очкарь»: Але, это я. Тут такое дело… Пропал, ищем…
Ганихин: Как «пропал»? Вас там сколько человек? Сколько машин?
О.: Не ори! Я все понимаю.
Г.: Мне по барабану твое понимание, понял? Ты — мой заместитель, а тебе простое дело нельзя поручить! Ты…
О.: Не ты меня назначал, не тебе решать, имей в виду.
Г. (после паузы): Ладно, давай успокоимся. Я понимаю, вы делаете все возможное.
О.: Ладно… Что дальше?
Г.: Поддерживайте связь, мы проверяем его по симке.
О.: Так, стоп! Видим его! Он появился. Разговаривает по сотовому.
Г.: Как разговаривает? (Пауза.) Вы уверены?
О. (недовольным тоном): Конечно, уверен! Он стоит, приложив сотовый к уху. Как это еще трактовать?!
Г.: Ничего не понимаю, у нас он пассивен, но быстро перемещается по Новослободской в сторону Бутырки.
О.: Типун тебе на язык!
Г.: Вы предполагаемый объект видите?
О.: Да, конечно, видим. Жди! Он начинает движение. Ребята идут за ним. Олежка блокирует его на той стороне.
Г.: Будьте внимательны. Мне все это не нравится. По нашим данным, он на Новослободской, повторяю. (Пауза.) Предупреди ребят, чтобы были осторожны. Пусть просто проверят, не прессуя, понял? Мне не нравится все.
О.: Ты уже говорил это.
Г.: Боюсь, нас «разводят».
О.: Не сходи с ума. Кто «разводит»?
Г.: Будь на связи. Я — на линии, контролируем мобилу Корсакова. Что там у вас?
О.: Сейчас узнаю. (После паузы.) Ничего не понимаю. Он снова исчез. Ребята прочесали тот переход, Корсакова нигде нет.
Г.: Ты уверен, что по телефону разговаривал Корсаков? Что молчишь?
О.: Ну не знаю уже… Тут темно, а он в шапочке и шарфом лицо замотал… Ну а кто еще-то?!
Г.: Идиоты, он уже повернул на Лесную и телефон активизирован, он разговаривает с кем-то. Я поднимаю людей, и вы — мигом туда!!!
19. Подмосковье. 6 января
Дорога Корсакову нравилась. Широкая, просторная, она шла через лес и меняла свое направление деликатно, будто вежливо огибая неудобные места и помехи.
Поначалу, простояв минут десять на станции, он замерз и разозлился: играю тут в шпиона, зад отмораживаю! Потом, разогревшись от ходьбы, успокоился, тем более что рассказ Льгова убеждал больше других известий и свидетельств. Что-то во всем этом было, надо лишь понять — что!
Нужный ему дом Корсаков нашел сразу: описание и инструкции Льгова были очень точны. Он постучал в ближний ставень, уверенный, что ждать придется долго, но почти сразу же в сенях что-то скрипнуло, потом широко распахнулась дверь и старческий голос спросил:
— Кто?
— Щербань тут живет?
— Я — Щербань, а ты кто?
— Привез вам привет, — не стал затягивать Корсаков и был зван в дом.
Там при свете рассмотрели друг друга. Перед Корсаковым стоял старик лет восьмидесяти, сморщенный, но с глазами молодыми, пытливыми.
— Вот вам. — Игорь протянул хозяину дома часы.
— От Володи, стало быть, — сразу признал хозяин и протянул руку: — Ну а я и есть Иван Богданович Щербань. А тебя как звать-величать?
Имя Корсакова он произносил без мягкого знака на конце, «г» — с придыханием, и имя «Игорь» в конечном счете переплавилось у него в «Игора».
— Чаю хочешь, Игор? С травами. Или с дороги?.. — Он стукнул пальцем по шее.
— Это — нет, — повторил Корсаков жест Щербаня. — А чаю с удовольствием. Мята есть?
— Ишь ты! — восхитился Щербань. — Разбираешься.
И начал шаманить возле плиты.
— Нам с тобой спешить некуда. Что-то я машины не слышал. Ты на велосипеде, что ли? — вроде как пошутил Щербань.
— Я? Я на электричке, — удивился Корсаков.
— Ну, а новая электричка только утром будет, не раньше. Так что времени у нас много. Пока я чай готовлю, введи в курс дел, расскажи, зачем пожаловал.
Корсаков еще только готовил первую фразу, когда Щербань снова заговорил:
— У тебя с Володей-то какие дела?
«Ну, так проще будет», — подумал Игорь и начал свой рассказ с самого приезда в Питер.
— …Вот так и получилось, что у нас с вашим товарищем общие дела появились.
К этому времени они уже успели выпить по стакану ароматного чая с сушками и медом.
— Интересно, — заключил Щербань. — Я-то сам об этих бумагах узнал и часть их увидел своими глазами только в конце шестидесятых. Меня, видишь ли, часто считали украинцем из западных областей. Гуцульщина-то все-таки там и находится. Слышал такую песню «Гуцулка Ксеня, я тебе на трембите лишь одной в целом свете расскажу про любовь»? Хорошая песня, красивая. Так вот, меня как западного украинца долгое время к серьезным делам на работе не подпускали, хотя знали, что родился я под Омском, а в Сибирь переехали еще мои деды, которые с той поры в украинских краях и не бывали. Ну, в общем, так вот было, ага. А потом в органах началось обновление и стали собирать верных людей, уже без этих… этнических запретов. До той поры я и не предполагал, что дела двадцатилетней давности могут оказаться такими важными и опасными.
Щербань снова занялся чаем. Кружась возле плиты, спросил через плечо:
— Ты давно этим-то занимаешься?
Молчание Корсакова он понял по-своему, сел к столу:
— Ты, Игор, пойми, если ты от Володи Льгова, да еще и часы показал, значит, проверять тебя я не стану. А вопрос я задал для того, чтобы определить, сколько ты уже знаешь, чтобы не повторяться. Хоть времени у нас с тобой много, а терять его все равно негоже.
«Резонно», — отметил Корсаков про себя, а вслух попросил:
— Лучше я буду вопросы задавать, а уж вы сами смотрите, о чем говорить, добро?
— Ну, давай, — согласился Щербань. — Только чаю налью.
— Мне удалось узнать, что в двадцатые годы продолжались работы по изучению каких-то таинственных методов воздействия на человеческий мозг. — Корсаков пожал плечами, будто желая сказать «сам-то я не верю в такую чепуху, но ведь говорят». — Работы эти были начаты давно, еще до революции, но велись, можно сказать, кустарно. Знаю также, что в основе их лежали методики тибетских монахов. Считалось, монахи обладают неким сокровенным знанием, которое передано им прямо из космоса…
Щербань улыбнулся и закивал:
— Я тоже поначалу ничего не понимал и сам над собой посмеивался, — он отхлебнул чаю, — но, между прочим, посмеивался только на людях, а в глубине души кипела у меня очень напряженная борьба. Бабки-то у меня верующие были и, конечно, воспитывали мальца по-своему… Это я для ясности тебе сказал.
— Так вы работали с «этими»?
— Работал. В конце шестидесятых Брежнев выдавил из КГБ Семичастного, который вместе с Шелепиным сыграл важную роль в свержении Хрущева, и аппарат, конечно, следовало тоже подчистить. Вот я туда и попал. Но как человека нового меня сперва посадили на дело бумажное — вроде как пустое. Начали работать с архивами. Не знаю, правда ли, но ходили слухи, будто Хрущев в свое время архивы здорово прочесал, чтобы не осталось и следа, что он в репрессиях замешан. Дескать, увозили документы мешками, а привозили обратно тощими портфельчиками, да еще частью новыми. Правда, меня к таким архивам не подпускали, потому как, повторяю, проверяли тогда. Ну а те бумаги, они вроде как совсем уж старые, и все решения по ним приняты. Касались они простенькой такой организации «Единое трудовое братство», слышал?
— Слышал, — признался Корсаков. — Об этом деле мне рассказывал Зенин.
Щербань удивленно глянул на Корсакова.
— Не верите? — усмехнулся Игорь. — Понимаю, но с Зиновием Зениным, точнее, с Александром Сергеевичем Зелениным я был лично знаком, и…
— А я все голову ломаю, где я тебя видел? — выдохнул Щербань. — Ты же на похоронах Зямы командовал.
— Вы там тоже были?
— Ну а как же?! — вздохнул Щербань. — Хотя познакомили нас не сразу. Он и после лагеря жил с чувством вины, причем профессиональной, чекистской.
— Да, я знаю, он мне рассказывал.
— Значит, это мы пока пропустим, перейдем к другому, — согласился Щербань. — Между прочим, после разговоров с Зениным я стал на это дело смотреть иначе. Как бы сказать — через человека. Зяма ведь очень страдал даже через много лет, так ему тогда досталось, и досталось, считай, ни за что! В общем, взялся я за это всерьез, тем более что после проверки стали меня продвигать, и возможностей появилось уже больше. Вот ты ведь тоже считаешь, что занимались этим Блюмкин и Бокий?
— Ну да. Как руководители — эти двое. Потом, после расстрела Блюмкина, Бокий, — четко доложил Корсаков. — Так?
— Так, да не так, — поправил Щербань. — Они, ты прав, были наверху. Что касается практической деятельности, так сказать, реальности, то там — совсем по-другому.
— Это как?
— А вот как. Каждый из этих двоих свою работу не афишировал и старался свои контакты не демонстрировать. Встречался только с небольшим числом работников, так сказать, с руководством научной группы.
— Да, я знаю о Росохватском, например.
— Вот, через него-то мы с Володей и познакомились. Но Росохватский был не один, как ты понимаешь. Изучая все хитросплетения, понял я важную специфику научного исследования. Сейчас расскажу. — Щербань разлил чай по стаканам. — У нас, у обычных людей, представления о научной работе какие?
— Какие? — повторил Игорь.
— Ну, там, институт, лаборатория, чистота, ученые в халатах, лаборантки длинноногие и все такое прочее, так?
— Ну, в принципе… — согласился Корсаков, не понимая, куда клонит собеседник.
— Вот-вот, и я так же думал поначалу. А когда стал с людьми встречаться, нарисовалась совсем другая картина. Стал я задавать окольные вопросы, и выяснилось, что какую-то часть работы делали люди совсем неизвестные. То есть руководитель формулирует проблему, дробит ее на части и задания по всем этим частям отдает сотрудникам. Например, директор какого-то института работает над некоей проблемой. Директор — он же научный лидер, авторитет. Стало быть, весь институт решает проблему так, как этот самый «гений» ее понимает, ясно?