— Ах ты… — задохнулась рэкетирша. — А сам-то!..
— Не хочу, не хочу, мы погибнем здесь…
— Так вы и есть тот самый Лопушанский? — заискивающе улыбнулся определенный в пару бритоголовый, участие в диспуте не принимающий.
— Ну, — цепко оглядываясь по сторонам, кивнул генерал.
— Разрешите руку вашу пожать. — Напарник смотрел на генерала почти влюбленно. На некогда белоснежной клерковской рубашке рядом с вмеру пестрым галстуком алело орденом пятно выплеснувшейся из губы и успевшей свернуться кровушки.
— Ну, — без особого тепла в голосе согласился Евахнов и сунул ладонь навстречу ладони. Сам в этот момент прикидывая: не спрятаться ли в сене? Только собаководы знают, что псы человека в сене не чуют. Может, и удастся обдурить конвоиров на халяву…
А что потом? Недосчитаются пленного, хватятся — и найдут. За этим похищением, видать, стоит серьезная организация. Раз сумели рейсовый самолет угнать неподалеку от места прибытия.[24]
— Господа, господа, не будем ссориться. Мы все делали одно дело и вместе попали в беду. Так давайте же сообща и подумаем, как быть…
— Первым делом нужно среди нас выявить стукача. Чтоб не предал. Среди нас просто обязан быть стукач. Я знаю, как такие дела делаются!
— Не хочу, не хочу, что же с нами будет…
— Нужно двери выбить — н-на! И в разные стороны — н-на!
— А у меня в чемодане справка о том, что я по вине турфирмы все-таки заразился желтой лихорадкой, несмотря на прививку. Пятьсот баксов стоила, выкинут же, сволочи…
— Я ваш большой поклонник. И, можно, сказать, ученик, — затарахтел бритоголовый, воровато озираясь. Здесь, в этой ситуации, уже не было своих: каждый сам за себя. — Ваш метод „нарываться на скандал“ я считаю верхом легального туррекета. Я его тоже попробовал. В шоп-туре по Греции за дешевыми шубами — специально купил самую дорогую. А потом нашел в Москве такую же подешевле… — Бритый мальчик имел широкий плебейский нос, выдвинутую вперед нижнюю челюсть, низкий лоб и тем не менее дураком не казался. Дело то ли в глазах, то ли еще в чем, но мальчика было трудно представить одетым в спортивный костюм.
— Ну? — сказал Евахнов из вежливости, на самом деле мучительно подыскивая возможности для побега. Задерживаться среди турмошенников он не собирался. Наперекор судьбе он собирался за оставшиеся гулькин нос дней отыскать табельный пистолет. И успеть вернуться. Чтобы посмотреть в глаза бывшему другу генералу Гулину.
А ведь курсантами они были неразлей вода. Однажды, отправленные на дальний пост зимой, они всеми правдами и неправдами добыли бутылку дешевого красного вина. Пока старший по наряду не завалился спать, прошло девять часов. Все это время бутылка охлаждалась в сугробе. А потом они в три часа ночи давились ледяным до боли в зубах вином. Закусывая против запаха луковицей. И мало того, что не получили никакого кайфа, так на следующий день оба загремели в санчасть. Воспоминание чуть-чуть остудило.
— Ну не может же быть, господа, чтобы такое им сошло с рук! Мы же в цивилизованной стране, нас должны искать! — гремел раскатистый бас. — И найти! Существуют же международные соглашения…
— По башке этим фашистам — шар-рах! Автоматы отобрать — шар-рах! Коленом по яйцам — шар-рах!
— А если стрелять начнут?
— Не хочу, не хочу…
— Не начнут.
— А если?
— Эх, зря футболку с ди Каприо[25] купил. Дурная примета оказалась…
— Стукача вычисляют так…
— Надо дать знать властям. У кого-нибудь остался радиотелефон?
— Ну, я это им так не оставлю. Мой муж — генеральный директор!
— Зря меня в этот рейс не заманивали бы, — гордо и многозначительно воздел подбородок бритоголовый. И тут же, вспомнив боль в расквашенной губе, подбородок опустил. — Я ведь печенкой чувствовал, что не надо было лететь в этом году в Бразилию. И не я один чувствовал — многие из наших не хотели. Что-то такое нехорошее тут назревает, уж поверьте профессионалу. Я вообще-то банщиком работаю, но газеты читаю. Деньги из МВФ — в Бразилию, гуманитарная помощь — в Бразилию, перенос центрального офиса Билла Гейтса — опять же в Бразилию… Но уж столько дырок в договоре с этим „Карнавал-тревелом“ оказалось, что грех было не попытаться срубить с них капусты через суд на халяву. Вот и срубил…
Наконец генерал приметил кое-что подходящее. Нет, идею проломить крышу и выбраться через верх пришлось оставить. Зато тюремщики, то ли по безалаберности, то ли по неопытности — хотя на сколько же неопытным следует быть, чтобы допустить такое? — забыли в сарае инвентарь. Аккуратно прислоненная к дощатой стене, в углу, отполированным ладонями древком вверх покоилась мотыга.
Стараясь не обращать внимания на голоса заседающих, Евахнов прислушался. Снаружи все было тихо. Стоит ли у дверей часовой?.. Ну, это можно проверить только одним способом. Хорошо бы сейчас самолет взлетел — за гулом турбин уж точно никто не услышит. Интересно, куда они „Ил“ денут? Его ж за сто кэ-мэ видать. Засекут — вот и накрылась рабовладельческая шарашкина контора. Не на металлолом же распилят?[26]
— Где мы находимся, ты знаешь? — прервал словоизлияния почитателя генерал.
— Ну-у… — протянул тот, задумчиво потеребив серебряное колечко в левом ухе, — До посадки еще оставалось минут пятнадцать, заходили по Солнцу, горы слева по борту… В общем, я думаю, мы километрах в ста восьмидесяти от Рио. Скорее всего, к юго-востоку… Да что толку с того, где мы находимся?
Не удостоив „ученика“ ответом, генерал решительно прошел в угол, взял мотыгу, поплевал на руки и обрушил на стену первый удар. Сверху посыпалась труха, попала за воротник и закололась.
— Что вы делаете? — на грани фальцета взвизгнули двое-трое. А один решился на большее: — Зачем вам мотыга?
— Дни, проведенные в темнице, зарубками отмечать.
Удар, как Евахнов и рассчитывал, получился глухим и негромким. Да к тому же сарай полнился стонами, всхлипами и спорами о дальнейшей судьбе. Однако стоило доскам сарая задрожать и заскрипеть, как все разом смолкли. Раненная шершавая доска оскалилась молочно-свежими щепками.
— Чего уставились? — зло повернулся к людям мокрый от пота с воротника до трусов Евахнов.
Пленники таращились на него с испугом чуть ли не меньшим, чем прежде на конвоиров.
— Але, кто тут не понял? — поддержал кумира поклонник. — А ну давай, стенай погромче. Шоб снаружи ниче не слышно было!
— Он зарубки, что дни считать, ставит. Сколько дней будем сидеть, столько зарубок, — объяснил кто-то кому-то.
Потихоньку хныканье и шуршанье пленников возобновились, а затем и достигли необходимой громкости.
— А знаете, господин Лопушанский, — пробило вдруг на бессмысленный треп бритоголового мальчика, — может быть, кто-то считает, что работа банщика — холуйская, сродни халдейской. Только это не так. Хороший банщик, он ведь бог. Он людям в себя прийти помогает…
Генерал опять взялся за мотыгу и за каких-то десять ударов пробил и расширил над земляным, утрамбованным до каменной твердости полом кривобокий лаз, в который тут же втиснулся широкий луч света, похожий на щуп прожектора в ночном небе. И от этого света заполнившие сарай люди стали как бы дальше и менее различимы. Не люди — силуэты.
— …А то, что за девочек с клиента лишнюю копейку возьмешь, так в этом нет ничего худого.
— Ну, кто со мной? — устало смахнул пот Евахнов. И не встретил ни одного решительного взгляда. Пленники отводили глаза, как будто были в чем-то виноваты. Силуэты — они силуэты и есть.
А потом рэкетиры вновь возобновили прения. Но к Евахнову не приблизились ни на шаг.
— Господа, нужно его остановить. Это самоубийство! Мы же цивилизованные люди!
— Да пусть катится. Если не подстрелят, то до полиции доберется, сообщит.
— А если подстрелят?
— Не хочу, не хочу…
— А вот я читал, что в немецких концлагерях так было: за побег одного пятерых заключенных расстреливали. Может, не надо?
— Навалиться всем скопом — хлабысь!
Генерал со злости попытался сплюнуть — не получилось, во рту пересохло от усилий — и схватил поклонника за плечо:
— А ты?
— Здесь змеи, батя, — кисло пожал плечами бритоголовый. — Я их с детства не переношу… Ты, батя, как доберешься до властей, так сообщи о нас…
— Ну, как знаешь, — криво ухмыльнулся Евахнов. — Насильно мил не будешь. Успехов на плантации, если не доберусь до цивилизации.
Рифма удалась неумышленно, и Евахнов совершенно не собирался вкладывать в голос столько сарказма, сколько вышло.
Головой вперед генерал полез в дыру, молясь, чтоб не потерять из карманов брюк документы. Пойди потом доказывай в полицейском участке, что ты гражданин великой России и турист, а не местный бичара. За шиворот скользнула юркая сороконожка, отчетливо вильнула в рукав и прежде генерала оказалась снаружи, оставив очень неприятное ощущение-воспоминание.
Как генерал и ожидал, ставя на неоытность преступников, с тыла сарай не охранялся.
— Эй, — робко донеслось из дыры. Неужто кто-то все-таки решился на побег?
Евахнов сунул голову обратно в лаз.
— Моя фимилия Дубинин, — сдавленно прошептал бритый поклонник и смахнул нелепую слезу. — Запомните, пожалуйста: „Дубинин“. И, если что, супруге расскажите…
— Тьфу, — в сердцах только и сплюнул скипевшуюся слюну Евахнов. И был таков.
Надрывались сверчки. Хотя раньше, до пленения в сарае, Евахнов, мог поклясться, их не слышал. Или здесь сверчков нет, а есть цикады? И, вроде бы, надрываться они должны по ночам. Или нет? Раскаленный воздух стоял стеной. Перед глазами плясали черные точки, и было неясно: то ли непорядок с организмом, то ли уже привычные мухи. Пот чертил на успевшем покрыться рыжей пылью лице кривые дорожки. И был он уже совершенно несоленый. Типа того, что вся соль из тела успела израсходоваться.
Чуть поодаль размещался еще один приземистый сарай, крытый раскаленным гофрированным железом. В сарае раздавалось что-то среднее между блеяньем и мычанием. Несмотря на отсутствие ветра, отчетливо доносился смрадный запах навоза. У сарая покашливал и подрыгивал незаглушенный трактор. А рядом дремал старинный, знакомый генералу только по архивным фотографиям армейский открытый джип „виллис“ — серо-зеленый, как лист фикуса. И, судя по лоснящемся, а не приспущенным шинам, джип был на ходу.