льно обновленной начинкой.
Гражданин Борман, сдавайтесь! — раздался слева до ненависти знакомый по телефонному хулиганству голос, — Или мне придется отнестись к вашему почтенному возрасту без уважения.
Мартин оглянулся. От бесконечной пытки снег разделился на сыворотку и творог. Наемная рать с постыдно задранными руками сиротливо жалась к вросшей станинами в мерзлый бетон гаубице образца 39-го года, инкрустированной рифленой обзорной площадкой и выпирающими наружу поворотными шестернями. Другие гаубицы, в баранках рулей, в жабьей коже заклепок, с джиповыми бобинами лебедок, в лишаях облущившейся краски, мертво зевали в небо, лишенные артиллерийских расчетов. Сначала герр Борман увидел в упор нацеленное «шермановское» дуло. Затем по пояс высунувшегося из люка негодяя, негодяй скалил зубы в наглой усмешке.
— Рус?
— Рус, рус, руки в гору!
Там, где тени складывались, как страницы книги, славя победителя, восторженно зачирикали девичьи голоса.
— Гитлер капут?
— Всем капут, ты мне зубы не заговаривай.
— А это видел? — Мартин выставил вперед до белизны в ногтях сжимаемый пульт и нажал кнопку.
— Через десять секунд ракета стартует и заложница погибнет!
— Шутишь.
— До запуска осталось восемь секунд, — со стороны ракеты прокаркал гнусаво-механический голос, — Всему персоналу немедленно перейти в укрытие! Начинаем обратный отсчет. Пять…Четыре…
Илья соколом выпорхнул из танковой башни и понесся по крупчатому снежному насту к ракете, в его правой руке опасно сверкала саперная лопатка. Мартин злобно ухмыльнулся и нажал на пульте следующую кнопку. Кучин боковым зрением срисовал, что инвалидное кресло германца начало самым фантастическим образом трансформироваться. Вылущились над головой и по стрекозиному начали раскладываться крылья, откуда то из-под ног выехал мотор с пропеллером, лязгнул, стыкуясь, занял место спереди и стал обрастать корпусом…
Кучин являл собой метеор, но самому казалось, что движется со скоростью роста волос. Илья понял, что успевает, только махнув рукой на происки старика. Подскочил, еле удержавшись на скользком льду, и быстрей, чем воробей клюет крошку, метнул сталь в космы торчащих наружу у боеголовки проводов.
— Дв-в-в… — захлебнулся гнусавый отсчет.
— Я с мужем поругалась… Он пьяный вернулся. Я хотела отомстить… — хныкала прикованная девушка.
А кресло Бормана тем временем превратилось в разработанный фирмой «Extra Flugzeugb» легкий многоцелевой самолет Е 400.[145] И этот трансформер, все убыстряясь, выжимая из продавленной мерзлой почвы скрип и хруст, понесся вперед. Чуть не чиркнув крыльями, проскочил ворота, перемахнул набережную и взлетел. Вонзился в непроглядное небо и слился с непроглядным небом, обсыпав провожающих горькими пилюлями.
— Что ж тебе, умная Маша, дома-то не сиделось!? — в сердцах отшвырнул саперную лопатку Илья.
— А откуда вы знаете, как меня зовут? — сквозь всхлип спросила пленница.
Дремучие бронемашины полукольцом окружили Московский вокзал. Какие-то людишки в невыразительной форме засуетились между клепанными бортами, заворачивая поддатые толпы праздных петербуржцев. Дескать, музей переезжает, ничего интересного, вот вам лучше билеты в ресторан «Тинькоф» или ночной клуб «Метро». Я, видишь, на посту, билеты все равно пропадают… Средство от зевак оказалось безотказным.
Город расцветал иллюминацией. Кардиограммами и зарницами полыхали рекламы и витрины. С Дворцовой площади фонтанировали салюты. Барабанной дробью по переулкам сеялся петардный треск. А здесь — на куполе Московского вокзала — властвовала тишина. Даже было слышно, как под самыми стенами, урча, трудился пробившийся сквозь оцепление крошечный снегоуборочный кар. Оранжевый огонек его мигалки то выползал из-под края купола, то вновь скрывался.
— Не клево тут, — мрачно изрекла Герда, ни к кому, собственно, не обращаясь. Огляделась. Со всех сторон их окружал кромешный мрак, подкрашиваемый далекими всполохами. Крутились и плясали тарантеллу снежинки. Герда зябко передернула плечами и жалобно повторила: — Нет, совсем не клево.
Кортес ее не слушал. Он говорил по спутниковому телефону, отгородившись от ветра плечом и высоким воротником дохи. Судя по напряженной спине индейца, он то ли угрожал кому-то, то ли кого-то в чем-то убеждал… Ясно кому: дедуле Мартину…
— …Кстати, даже не думай пальнуть по вокзалу шрапнелью, после того, как я заведу «Славянскую булаву». Рядом со мной Герда Хоффер, твоя внучка. Не ждал? Ха-ха-ха!
— Индейская швайн!
— Изумрудная стрекоза Чудса умеет кормиться негой занимающихся любовью шакалов.
— Дай ей сказать слово!
— Если бы я лгал, твой телефон меня бы изобличил. Вы, лунолицие, погрязли во лжи, вы уже не верите даже своим машинам. Пожалуйста.
— Деда, он нечестно убил тетю Женевьев…
— Да, трухлявый баобаб, весь перелет я прятал Герду у тебя за спиной. Я ее провез на борту твоего же самолета! Ха-ха-ха! А потом в багажнике твоего же лимузина! Ха-ха-ха!!!
Рокот снегоуборочного кара утих. Герда горемычно вздохнула, робко переступила ножками в красных сафьяновых сапожках. Металлический купол под ногами был скользкий, покатый, обледенелый — неосторожное движение, и запросто можно загреметь вниз, с нихт ферштейн какой высоты, туда, в мрак… Ветер бесстыдно забирался под легкую шубейку, не спасали ни вязанная шапочка, ни муфточка — было чертовски холодно… И совсем, совсем не клево.
Показалось, что где-то там, за спиной, на фоне ядовитых огней неоновой кириллицы, метнулся через крышу бесплотный призрак. Герда испуганно обернулась, поскользнулась, едва удержалась на ногах — нет, показалось.
Кортес сунул телефон в недра необъятной дохи (ему-то тепло, красномордому) и довольно оскалился. Омерзительный шрам на его лице казался в полутьме сифилитической язвой.
— Быть по сему, — прохрипел индеец и подул на озябшие пальцы — тонкие и гибкие, как стебли тюльпанов. — Муравьед разоряет муравейники, но его может убить укус тифозной блохи, — Индеец уселся прямо на холодный металл и принялся деловито стаскивать мокасины. — Сентиментальный кретин готов променять власть над миром на жизнь одной паршивой гордячки! — Носков под мокасинами не оказалось. Кортес пошевелил пальцами ног с криво обломанными ногтями и бережно достал из-за пазухи два есаульских сапога яловой кожи. Стукнул подошвами друг о друга. — У нас еще в запасе четырнадцать минут — четырнадцать минут, чтобы переобуться, четырнадцать минут до того момента, как мир опрокинется… Гордись, скво, ты увидишь то, что никто никогда… А это еще откуда? — на ладони индейца лежало крохотное зернышко. — Маячок. Многофункциональный. Модель «Какаду-Евразия».[146] Твой дед обладает хитростью паука, но у меня хитрость паучихи.
— Безумно интересно!..
— Твой дед приладил к ключу номер один маячок и потому так легко согласился не стрелять по куполу.
— Мне так смешно стало!..
— Он рассчитывал, что я тебя потом брошу, и по радионаводке он меня легко накроет залпом реактивных минометов.
— Главное, что…
— Глотай!
Лицо Кортеса исказила столь безумная гримаса, что запуганная девушка не посмела ослушаться. Радиомаячок царапнул горло и канул внутрь несчастной пленницы. Давешний призрак теперь показался совсем рядом, значит, Герде он не почудился — потому что Кортес тоже увидел его, метнулся к оставленным сапогам, выхватил из-за пазухи «узи» и направил ствол в сторону привидения.
— Не стреляйте, пожалуйста, — вежливо попросил силуэт. — Я безоружен.
— Ты кто?!
Силуэт сделал шаг вперед, и Герда едва не завизжала — от радости, обалдения и страха. В броуновском кружении снежинок, в распахнутой на груди робе, с развевающейся на ветру челкой стоял ее Герой, ее Возлюбленный, ее Тристан и Зигфрид.
— Я тебя не знаю, но встретившимся у водопоя лесным котам не обязательно быть знакомыми, чтобы вцепиться друг другу в холку, — процедил Кортес, не опуская ствол автомата.
— Рядовой Российской Армии Зыкин.
— Валерочка! — восторженно пискнула Герда, — А он ко мне в самолете приставал!
Удивительное дело, но на покатом скользком металле, под пронизывающем ветром, в мороз Зыкин стоял расслабленно и спокойно, словно перед родной койкой в казарме… Может, это все Герде снится? Может, виноваты зелененькие таблетки, которые ее заставил проглотить индеец перед приземлением? Или та гадость, которую латинос заставил ее проглотить только что?
Кортес быстро огляделся.
— Я совершенно один, — успокоил его Зыкин. — Один и без оружия. И пришел к вам по делу…
— Когда пиранья идет на нерест, ее больше ничего не интересует, — криво ухмыльнулся Кортес, ствол автомата вновь нацелился Валере в грудь. — Кроме последнего вопроса — как ты нас нашел?
— Росомаха готова преследовать подраненного лося много дней и ночей.
— Росомаха?.. Подраненного?.. Это уже становится интересно. Кто еще знает о том, что мы здесь? — Кортес, совсем как цапля, поднял одну ногу: мерзлый метал купола немилосердно жег босые пятки.
— Больше никто, — ответил Валера, и Герда бессильно закусила губу: дурак, он что, фильмов не смотрит? Если ответишь плохому парню, что только ты один знаешь его тайну, то плохой парень тебя обязательно убьет!
— Та-ак… — индеец угрожающе опустил одну ногу и поднял другую. Палец на спусковом крючке напрягся. — Росомаха, значит… Мегатонник, я правильно понимаю?
Утвердительный кивок. Зыкин не зря упомянул росомаху, он не понаслышке знал о повадках зверей. Воспитавший его, сироту, старик работал сторожем в Калининградском зоопарке, и товарищами по детским играм Валеры были не ребята с соседнего двора, а волчата, рысята и молодые львы. Кортес осклабился так, что шрам изогнулся, точь в точь гадюка перед атакой. Полы распахнутой дохи трепетали за спиной, как крылья демона.
— Меня всегда занимал вопрос, зачем ночные мотыльки летят на огонь и находят свою смерть. Прими мои поздравления, солдат, за то, что смог прожить так долго. И — прощай…