На вопрос адвоката о том, умел ли плавать ее брат, Вяземская ответила отрицательно: покойный с детства боялся воды и так и не овладел навыком плавания.
И судья, и стороны понимали, что очевидцем преступления Вяземская не являлась, а посему не было необходимости в ее подробном допросе касаемо других обстоятельств дела. Дабы не подвергать Людмилу Ивановну излишним душевным волнениям, ее освободили от вопросов, и суд принял решение перейти к свидетелю обвинения.
В зал пригласили пожилого мужчину с деревянной клюшкой. Медленно перебирая ногами, обутыми в расстегнутые боты «прощай молодость», он долго шел к трибуне, сопровождаемый молчаливыми взглядами публики. Наконец финишировав у ораторской конструкции, он положил на нее клюшку, рядом же с ней на крышку трибуны поместил не торопясь снятую с головы шапку, расстегнул ворот куртки и, двигая челюстью, внимательно обвел всех сидящих уверенным взглядом человека, четко осознающего свою важность в предстоящем обсуждении вопроса, для которого был приглашен.
– Прохоров Анатолий Семенович, – представился старик.
– Анатолий Семенович, – сказала судья, не отрывая взгляда от своих записей, – вы приглашены в суд для допроса в качестве свидетеля по делу в отношении Хилер. Посмотрите, пожалуйста, на нее и скажите, знакомы ли вы с ней, в каких отношениях состоите?
Свидетель переглянулся через правое плечо в сторону подсудимой и поймал на себе ее холодный взгляд из-под насупленных седых бровей.
– А как же не знаком! Соседушка моя, что б ей… – осекся он, перекрестившись. – Не дай бог каждому…
– Свидетель, я прошу вас выбирать выражения и не пускаться в словоблудие, – сделала замечание судья, подняв на него глаза. – Давайте будем взаимно вежливыми друг к другу.
Анатолий Семенович виновато опустил голову и несколько раз переступил с ноги на ногу. После соблюдения некоторых формальностей закона судья предоставила свидетеля в распоряжение обвинения. На предложение прокурора рассказать о существе известных Прохорову обстоятельств дела он снова перемялся на месте и положил обе руки на трибуну.
– А че рассказывать-то… Сижу я, значится, на веранде у себя, дымлю цибарку. Смотрю на улицу. У меня там фонарь светит. Дай бог здоровья Аркадию Степановичу – помог мне фонарь поставить. У нас же тут тьма кромешная, хоть глаз выколи. А у меня под утро иной раз сон как рукой снимает, я выхожу на веранду, у меня там кресло, я сажусь, воздушком подышу, цибарку выкурю. А веранда высоко, мне все видно, че на улице-то творится. Значится, сижу я, сижу. Уж светать начало, но еще плохо видать было за фонарем. Смотрю, под фонарем идет кто-то. Прям подле дому. У меня там палисадничек и забор сеточный такой – через него видать все. Я глядь – не пойму. Будто кто мешок тащит на спине. Идет так мееедленно, в развалку, шатается. Ближе подходит, я смотрю, а то не мешок, а бабу мужик на спине тащит. И когда уже мимо моего палисадника он идет, я вижу, что это Агата Никаноровна на нем верхом сидит.
При этих словах Хилер резко ударила кулаком по столу и злобно выкрикнула своим низким грудным голосом:
– Ты чего несешь, старый черт!
Сидевшая рядом Корчагина от неожиданности подпрыгнула на месте, а Прохоров схватился за сердце. Судья и прокурор удивленно подняли голову на подсудимую. В зале повисло молчание, а за окном громко закричала откуда-то появившаяся, взмывшая в небо стая ворон.
– Агата Никаноровна, не перебивайте, пожалуйста, свидетеля, – сказала судья, придя в себя. – Вы сможете задать ему вопросы потом, если захотите.
Корчагина положила свою руку на руку Хилер и, наклонившись к ней, что-то прошептала. Та тяжело дышала, но больше ничего не сказала.
Архангельский перевел взгляд с подсудимой на свидетеля и сказал, пытаясь вернуть его к прерванной нити рассказа:
– Анатолий Семенович, продолжайте. Каким образом она сидела верхом на мужчине?
Прохоров выдохнул и осторожно продолжил:
– Руками, значится, так шею его обхватила и сидела. А он, это, руками так с боков ноги ее обхватил и плетется еле-еле. Тяжело же ему, стало быть, баба-то она не маленькая. Я же знаю, она не ходит у нас, вот он ее попер. А куда? Зачем? Никак в толк не возьму. Дай, думаю, спрошу, а не могу. Слова будто забыл все, мысля́ ходуном в голове, так и не сказал ничего. Глазом токмо проводил их по улице и сижу, точно язык проглотил. Апосля уж с кресла поднялся и поглядел туда, куда этот почапал. Присмотрелся, а рассвет только-только занимался же, ну мужик туда, в сторону дома Агаты Никаноровны, побрел и был таков. Там уж я не видал, куда они дальше подевались…
Архангельский быстро записывал за ним его показания и, не поднимая глаз, сказал:
– Вспомните, пожалуйста, Анатолий Семенович, когда все это было?
– А когда оно было-то… – он задумчиво почесал седой затылок и замолчал.
В случае забывания допрашиваемыми интересующих событий Максим обычно применял метод ассоциативных связей. На этот раз обстоятельства сложились удачно и не пришлось искать сложную точку отсчета для избрания памятного свидетелю события.
– А напомните, когда у вас день рождения?
– Ах, да. Тьфу! Память девичья. Седьмого июля это было. Я родился шестого, а это как раз наутро было. Три месяца назад, стало быть.
– Ага, а время?
– Время… Время… Э, а дети же ко мне приезжали с внуками. Мы как раз отпраздновали, они уехали, а мы с женой спать пошли. Потом я проснулся, меня Полкан разбудил – выть начал во дворе, черт бы его побрал! Я, значится, поднялся, дверь отворил уличную, пса зову, а он меня увидел, выть перестал, но скулить начал. Я его опять кличу. Не идет домой, собака сутулая, скулит сидит и на улицу смотрит через забор. Я к нему подошел, отстегнул его от цепи, за ухом так почесал, и в дом вместе с ним воротились, успокоился он. Ну я лег, а сон прошел. Ворочался-ворочался. Собаки еще другие на улице в ту ночь выли сильно. Помню, на время посмотрел еще в тот момент. Пятый час доходил уже, а они воют, будь они неладны. Ну че делать, я оделся и пошел на веранду подымить. Вот так и было.
– Долго сидели?
– Да как сел, так вот сразу и этих увидал. Полкан еще выть начал из дома опять. Он со мной отказался курить идти.
– Вы нам сказали, что Хилер сидела на спине у мужчины. Вы уверены, что это была подсудимая?
– Товарищ прокурор, я хоть и в годах, но рассудка не лишился покамест. Хотя, знаете ли, давеча, когда эту картину узрел, тогда подумал, что уж и лишился.
По залу пронеслись редкие смешки. Архангельский окинул публику серьезным взглядом, и все снова замолчали. Прохоров продолжил:
– Но любезнейшую Агату Никаноровну я за версту узнаю. Всю жизнь соседствуем. Точно вам говорю, она это была. Тем паче они прямо в сажени от меня были за палисадником.
– В сажени – это сколько?
– Ну, известно сколько – три аршина.
– Не могли бы вы в метры перевести? Нам бы для протокола современную метрическую систему.
– Так пару метров, чтобы не соврать. Ну, может, три, в крайнем случае.
– Хорошо, спасибо. А мужчину вы хорошо рассмотрели? Вам известно, кем он являлся?
– Нет. Мужика не знаю. Не видал никогда.
Архангельский молча постукивал по столу ручкой и смотрел на Прохорова. Тот молча смотрел на него. Максим поднялся и обратился к судье:
– Ваша честь, я прошу изменить порядок исследования доказательств и в присутствии свидетеля исследовать имеющийся в материалах дела протокол предъявления Прохорову лица для опознания по фотографии от девятого июля, содержащийся во втором томе на листах пять-девять.
Не получив возражений от защиты, судья удовлетворила ходатайство государственного обвинителя, и Максим огласил содержание документа, из которого следовало, что Прохорову с целью опознания мужчины, о котором он упоминал в своих показаниях, показали фотоснимок с изображением последнего одновременно с еще двумя снимками, отображавшими портреты других мужчин. В протоколе была запись о том, что Анатолий Семенович указал на Вяземского и пояснил, что видел именно его, о чем уверенно утверждает, судя по его тучному сложению, круглому лицу, темным кудрявым волосам на голове, очень густым бровям и большому носу. Архангельский предъявил протокол на обозрение Прохорову, и тот, ударив себя по лбу ладонью, вспомнил, что все было действительно именно так, и подтвердил изложенные обстоятельства.
Кроме того, по просьбе прокурора Прохоров на удивление точно описал суду одежду, в которой он видел Вяземского в то утро. Описание совпало с данными протокола осмотра места происшествия и фототаблицы, содержавших аналогичное описание одежды, в которой был обнаружен труп.
– А, это, че хотел сказать-то еще, – добавил свидетель, повернувшись к Архангельскому. – Хорошо, про одежду спросили. Этот, когда мимо меня проходил, с одежды его вода стекала или что другое жидкое. Одежка будто мокрая была, и следы на земле мокрые оставались. Да, он, когда ступал, башмаки еще хлюпали у него.
– Следователю вы этого не говорили?
– Не говорил, кажется. Да он и не спрашивал.
– В каком направлении он шел, еще раз скажите нам, пожалуйста?
– Так это, дальше по Васильковой понес ее. Они шли от речки с конца улицы в сторону дома Агаты Никаноровны. Он прямо через дом от моего, на той стороне улицы. Стало быть, там она его и погубила.
Корчагина вскочила из-за стола:
– Протестую, ваша честь! Свидетель может говорить лишь о том, что ему известно наверняка. У него нет права предполагать.
– Протест принят, – отреагировала судья. – Анатолий Семенович, не надо давать в судебном процессе оценочных суждений. Иван Андреевич, – она повернула голову к Архангельскому, – продолжайте.
– Спасибо, Анатолий Семенович, – закончил Максим. – У обвинения пока нет вопросов.
– Защита, – сказала Раиса Рахадимовна, – ваши вопросы к свидетелю?
Корчагина выпрямила спину и взяла ручку.
– Анатолий Семенович, вы на вопрос судьи в самом начале чертыхнулись, когда вас спросили про знакомство с Агатой Никаноровной. Скажите честно, вы испытываете к подсудимой личную неприязнь?