– Может, она говорит с нами уравнением? – предположила я, и Яна быстро кивнула. – Но как его прочитать?
– Отдохнула? – поднялась Яна с живой лавочки из корней. – Пойдем. Тебе еще многому предстоит поразиться.
И о чем она говорила сейчас? О поместье, Алле или ее уравнении?
Мы прошли несколько арок и залов, пока на оказались на прозрачном полу, а под нами, внизу под стеклом расцвело поле растений – цветов на высоких стеблях с шапками-метелками, похожими на растопыренные лапки насекомого, упавшего на спину.
– Ликорис, – прочитала Яна название растения с планшетки. – У меня про все комнаты есть записи, чтобы не запутаться. Еще цветок называют паучьей лилией.
– Паучьей? Воронцовы обожают пауков, да? Они вырезаны на дверях, и паутину со статуй в саду никто не сбивает. Еще какое-то послание из мира Аллы в мир людей?
Губы Яны дернулись в улыбке. Полистав планшетку, она зачитала:
– А, ну да, помню. Этот цветок паучья лилия – он из азиатской легенды о двух влюбленных. Духи мира природы Манжу и Сага ухаживали за цветком, пока однажды не забыли о нем, решив провести время друг с другом. И тогда главный бог наказал их – запер в части цветка. Теперь Манжу и Сага всегда будут рядом, но не смогут увидеться. Когда расцветают соцветия – листья высыхают, а пока листья зеленые – нет соцветий.
– А герань, Яна, – вспоминала я про маму и ее тяпки, – ты не знаешь, про что ее легенда? Геранью пахло в картинной галерее Владиславы Сергеевны.
Яна быстро набрала запрос в поисковике планшета.
– В статье пишут, что самая редкая – белая герань. И рисунки на лепестках белыми прожилками. Символ любви, – пожала Яна плечами, – ничего особенного.
– Кроме этого горького аромата, – не согласилась я. – Не любовь от нее, а сплошное горе с моей мамой.
Яна ускорила шаг, чтобы мы не опоздали к завтраку, а мне так хотелось заглянуть в остальные залы этого цветочного замка. Погружаясь в голову Аллы, в ее миры, я все больше восхищалась ее гением. Тихая, скромная, набожная девушка в одежде из крапивьей нити создавала свой собственный Эдем, хоть из камня поместья, хоть из цветов оранжереи.
Она и Максиму помогла с его аллергией, и мне принесла какую-то мазь, от которой травмированная в день беспамятства ладошка перестала поднывать в первую же ночь.
– Здесь зеленая гостиная, – притормозила Яна возле ажурной арки с узором из стекла в форме выпуклых зеленых бутонов. – Владислава Сергеевна уже приступила к завтраку. Я буду рядом. Ты только, – заговорила Яна тише, – будь аккуратна, если разговор зайдет про Аллу.
– Ага, я заметила, что у них с мамой свои «миры», – изобразила я кавычки.
Первое, что увидела в столовке в стиле поместья Воронцовых, – водопад. Настоящий водопад на кухне! Не фонтан, не освежитель воздуха, а махину со срывающейся по камням водой и парящими клубами мороси. Про обилие растений лучше бы и вовсе умолчать.
Я словно оказалась в скопированной фотошопом реальности – на потерянном кусочке райского островка. В центре зала на подиуме-возвышении среди всех этих кущ я рассмотрела волнообразный столик.
Его поверхность была не плоской, а словно бы застывшей волнами голубого прибоя, спускающегося вниз по столешнице окаменевшей скатертью из точно таких же пухлых мягких волн, какие я видела на открытках с видами океана.
Инстинктивно вжав голову, я пригнулась, когда над головой вспорхнула пара теней с длинным золотым оперением хвостов.
– Райские птицы, – вспомнила я, как Яна говорила о них чуть раньше.
Зал украшали гигантские медные клетки с налетом патины. Все створки были распахнуты. Птицы свободно перемещались по залу.
Ступая по дорожке, я ощущала, как слева и справа к моим оголенным лодыжкам прикасались пудровыми лепестками бутоны персиковых роз, источающих аромат меда.
Я никогда не видела, как моя мама высаживала герань в сугробы. Она уходила каждый раз из дома с тяпкой и горшком, а возвращалась без горшка, но с тяпкой. Если бы где-то существовало общество защиты растений, такие, как Алла, уже привлекли бы мою маму за жестокое обращение с цветами.
Владислава Сергеевна восседала богиней за своим столом в форме окоченевшей волны. Если я выходила на завтрак с растрепанным пучком, спадающим со лба, в разномастных носках, шортах с дыркой и затасканной футболке, то Воронцова по пути к своему «бутерброду» определенно прошла через студию стилиста, парикмахера и визажиста.
Ее светлые локоны были уложены в стиле сороковых. Два тяжелых гребня с перьями рвались к небу возле ушей, серьги в которых касались тонких ключиц хозяйки дома изумрудными гроздьями.
Владислава Сергеевна была одета в тонкий воздушный белый пеньюар со шлейфом, аккуратно сложенным возле ее ног, окутанных ремешками бархатных туфелек.
– Кирочка, доброе утро, – ласково кивнула мне Воронцова, – прошу, присаживайся, родная. Яночка, и вы здесь… Благословенное утро! – поднялась Владислава Сергеевна из-за стола, делая пару шагов с вытянутыми в сторону ассистентки и меня руками.
Обняв меня первой, чуть покачав по сторонам, она чуть было не ринулась к Яне, но, часто заморгав, вернулась за свою волну.
– Какие будут распоряжения, Владислава Сергеевна? – спросила Яна. – Подать Кире Игоревне завтрак?
– Кире Игоревне? – захлопала глазами Воронцова.
– Она тут, – поглядывала Яна то на меня, то на свою шефиню. – Кира, – перестала добиваться ответа помощница, – какой вы предпочитаете омлет? Из белков, с трюфелями, классический?
– Обычный, из яиц. Спасибо.
– Кирочка… – засуетилась хозяйка, – завтрак сейчас подадут. Как ты, милая? Ты подружилась с моими детьми? Все хорошо? У тебя точно все хорошо? Ничего не требуется?
Когда Воронцова прислонилась к спинке стула, с него взлетела птица с зеленой грудкой, желтой головой и глазами. Из ее тельца торчал веер прозрачных солнечных перышек.
– Золотая райская, – ответила Воронцова на мой немой вопрос. – Оперение бывает голубым, но мне по нраву изделия из золота. Шу-шу!! Пошла! – прогнала Воронцова свое райское «изделие» подальше от стола.
Я решила блеснуть познаниями в орнитологии, почерпнутыми из доклада за пятый класс, в котором писала забавные факты о своей фамилии:
– У журавлей перья серые, но в Египте они символизировали солнце, а местные верят, что чистые души умерших становятся этими птицами после смерти. Души приходят во снах журавлями к тем, кого любят.
– Ты бы хотела стать журавлем после смерти, Кирочка? Или же ангелом? Не отвечай, – надкусила Владислава Сергеевна ломтик тоста, тут же прикасаясь к напомаженным губам вышитой салфеткой, – это риторический вопрос. Ты чиста и невинна, как ангел. И улыбка у тебя… как у нее…
– Как у кого?
– Как у… Мариночки.
– Вы долго дружили? С моей мамой? – обрадовалась я, что узнаю что-то новое.
Любые крупинки, детальки, любой кусочек мозаики пригодится мне для полной картины.
Воронцова улыбнулась, опираясь подбородком на кулак и мечтательно открывая рот.
– Учились в одном классе, – подтвердила Воронцова.
– Какой она была? Она не рассказывает мне о прошлом.
Воронцова отставила белую фарфоровую чашку. Она водила мизинцем по ободку, не поднимая на меня взгляд.
Я не отходила далеко от темы:
– Она только про кроликов талдычит. Радиоактивных.
– А ведь и правда, – мечтательно уставилась Воронцова мимо меня, – были кролики. Их застрелила твоя бабушка. Из ружья, представляешь?! Охотница…
– Из-за них я родилась с шестью пальцами на левой ноге. Хотите покажу? – согнула я ногу в колене.
– Охотно верю! – остановила она жестом мой порыв задрать ногу выше на стол.
– Вот, – вытащила я из кармана шорт фотографию, – после этого дня я ничего не помню.
Воронцова подняла фотографию, приблизила ее к носу и вдохнула.
– Геранью… пахнет.
– У нас дома много герани… на всех подоконниках растет.
– В тот день тоже, – уставилась она на фотографию. – Пахло геранью…
Воронцова часто заморгала:
– Кирочка… ты подружилась с Максимкой и Аллочкой? Вы не ссоритесь?
– Нет, стойте, вы говорили про герань! Кто пах геранью, кто?!
– Наверное, это был чей-то парфюм. Моя мама обожала цветы, – отложила Воронцова фотографию, перестав водить ею под носом. – У нее был сад, а зимой на подоконниках расцветало алое: бегонии, толстянки, антурии и герань. Герань напоминает мне о детстве… я распыляю ее аромат у себя в галерее. Ты была там?
Конечно была. И помнила стойкий горьковатый аромат терпкой травы. Кому такое может нравиться?
– Ладно, проехали про герань. В этот день на площадке, – подвинула я снимок обратно к Воронцовой, – что мы все делали там?
– Был пикник, моя дорогая. Всюду бегали дети. Мы пили чай из термосов за деревянными столиками, а кто-то сидел на пледах на газонах. У кого-то из деток был день рождения. Я помню аниматоров, шарики, конфетти. Вы с Аллочкой играли в классики, а Максимка изображал Человека-паука – такой смешной! – не решалась она снова прикоснуться к снимку, но глаз с него не сводила. – Много деток, очень много, Кирочка. Кто-то из детей угостил вас тортом. Я боялась, как бы Максимка не сорвался с турника. Он ничего не видел в маске Человека-паука и соревновался с другими мальчишками, кто быстрее переберется по свисающим перекладинам лестниц. Один мальчик повзрослее вращался вокруг перекладины солнцем. Круг, еще круг, и опять. Максимка смотрел на него с воодушевлением, а он все крутился и крутился. – Воронцова перевернула снимок несколько раз, имитируя обороты кручения солнца на турнике, пока ее взгляд не замер на оборотной стороне фотографии, куда я перерисовала круг с крестиком внутри.
Ресницы Воронцовой начали мелко дрожать, пока она впивалась взглядом в символ. Пальцы водили по широкому вороту накидки из страусиных перьев, и каждый удар артерии оживлял кончики оперения, бившиеся вокруг ее шеи ожившими опарышами.
– Нет, – прошептала Воронцова, – я не могу… я не буду… Не могу, я не буду, я не хочу… Нет… пожалуйста… не делай этого!