о прогонял наваждение. Повернувшись ко мне, добавил:
– Или думаю о тебе.
– Я просто… – хотелось мне рассказать о себе больше, – меня никто не обнимал. Мама даже мое имя путает: то Ирой назовет, то Мирой. Они с отцом не прикасаются ко мне. Только бабушка у меня нормальная. Я только ее могла обнять.
– Теперь можешь обнимать меня, Кирыч. Когда захочешь. Днем и ночью. И… я ничего не сделаю, если ты скажешь «нет».
Он завел двигатель джипа, и мы поехали в сторону поместья.
– Обещай, что не будешь пить на вернисаже, – попросила я.
– Почему ты заговорила про алкоголь?
– Твои аллергии, вдруг они усилятся от спиртного? Лучше не рисковать.
– А детское шампанское можно? – улыбался он.
– Можно даже подростковое, – отшутилась я.
– Это какое?
– От которого руки не тянутся ни в чьи трусы!
– А в свои можно?
Мы оба успели только распахнуть губы – он чтобы хохотнуть. Я – чтобы сказать одну букву – «а»…
И тут же мы с Максом получили по затрещине.
Роксана бы ликовала, увидев, как подушки безопасности джипа нещадно хлещут нас по лицам, осмелившимся осквернить первым поцелуем ее ложе любви, что находилось где-то между багажником и половыми ковриками.
Глава 10Он боится, а я не хочу в трусах
– …втобус, – закончила я начатое секундой ранее слово на букву «а».
Макс пыхтел, выкарабкиваясь из подушки безопасности, чихнувшей ему в лицо. Из сложенного гармошкой капота валил дым, что-то шипело. Нащупав телефон, я позвонила Жене, борясь со звоном в ушах, почти кричала в трубку что-то про аварию.
По кольцам-маякам Женя нашел нас через двадцать минут. Я даже не знала точного адреса, где произошла авария. Хорошо, что автобус был пустой и стоял на конечной остановке. Внутри него никто не пострадал.
Пока ждали Женю, Максим говорил мне что-то, но я слышала его словно из-под воды, словно стою на дне, а он кричит откуда-то сверху.
Максим рассек нос и бровь. В кои-то веке он не был пристегнут своим всесильным оранжевым ремнем. Меня же изрядно тряхнуло, сковав плечи и оставив фиолетовые лямки гематом. Побаливала шея.
Максу приклеили пластырь, а мне выдали черного цвета бандажный воротник, потом Женя вызвал сменщика, отправив нас в резиденцию, а сам остался улаживать дела по эвакуации разбитой машины.
Мне нужно было с кем-то все это обсудить. И аварию, и поцелуй. Я написала Яне СМС, предлагая встретиться на крыше. Пересказав основное, поохав и попричитав над своим шейным корсетом, я перешла к главному.
– После столкновения с автобусом Макс закрылся, – говорила я, пытаясь рассмотреть звезды, для чего приходилось отклоняться всем телом, ведь просто задрать голову к небу не получалось. – Или это произошло после нашего поцелуя?
Ее брови взлетели изогнутыми дугами мягких перьев ко лбу:
– Он поцеловал тебя? – Помолчав, она добавила: – Максим Сергеевич нервничает не из-за аварии. Из-за тебя. Он тебе тоже нравится?
Поправив воротник, я сглотнула:
– Это сложно. Я не понимаю… Он тянется ко мне, сбегает. Он такой разный, как будто существует сразу два Макса: адекватный и маньяк.
Яна накинула мне на плечи мягкий теплый свитер и протянула термос с горячим чаем, от которого приятно пахло мятой и чем-то кисленьким.
– Алла посоветовала мне заварить для тебя эти листья. Сказала, голова не будет болеть.
– Спасибо, – отпила я пару глотков, чувствуя, как меня чуть-чуть отпускает, как расслабляются мышцы шеи. – И как он не увидел целый автобус?
– Максим Сергеевич, – задумалась Яна, – часто переоценивает свои силы. В Калининграде он тоже гонял. Каким-то образом они познакомились там с Константином.
– Они познакомились еще в детстве, на пикнике. Костя был на площадке вместе со мной, Аллой и Максом. У него был день рождения с кучей гостей. Говорит, что не помнит меня, но вроде сдружился с Максимом.
– Вот как? И Константин был там?
– А теперь мы все здесь. Возле двери с картой смерти.
Я опрокинулась спиной назад, повиснув на козырьке крыши треугольным мостиком.
– Как ты так висишь? У тебя кости есть? – обеспокоенно спросила Яна, глядя на мою растяжку, но я услышала не «кости», а «Костя».
– Что Костя?
– Я про кости, а ты что про Костю?
– Ничего… Как у них с Аллой? Выбрали цвет приглашений?
Яна пожала плечами:
– Пришлось выбрать за них. Иначе не успеют напечатать и разослать к торжеству.
– Ты выбрала нюдовый беж айвори… что-то там?
– Цвет называется вермилион. Это пигмент, получаемый из камня киноварь. Сам киноварь алый с серыми вкраплениями и блестит как алмаз. Алла Сергеевна назвала так морозостойкую пшеницу.
– Как поэтично, Янка… Алла оценит твои старания.
– Спасибо, – смутилась помощница.
– Переживаешь за их свадьбу больше, чем сами жених с невестой.
Когда мы спустились вниз по лестнице в мою ванную, а потом вышли в спальню, хорек Геката прыгнула Яне на спину. Яна взвизгнула, а я успела вытянуть руки и подхватить хорька, чтобы тот не рухнул.
– Тише! Кого-нибудь разбудишь!
– Я крыс боюсь…
– Это хорек, а не крыса! Ты ей нравишься, – заметила я, что Геката из нас всех больше всего обожает Яну. Даже ко мне ластится меньше, хоть я кормлю ее чаще, чем Алла. – Животные чувствуют доброту.
– Скажешь тоже, – блеснули алым румянцем щеки Яны, – попробуй уснуть. Завтра вернисаж Воронцовой. Мне еще нужно придумать, как задрапировать твой воротник. Может, дизайнерским шарфиком?
За ночь и утро на территории поместья выросли золоченые шатры, фонтаны, установки для фейерверка и фуршетные острова. Пока обитатели резиденции кутались в негу снов (или кошмаров) внутри своих гнезд, территория преображалась.
Тепловые лампы и те были заказаны в форме фантастических бордовых цветов с наклоненными головками-колокольчиками.
Под присмотром управляющих сновали повара, толкая тележки с кейтерингом. Работали пиротехники, устанавливая металлические конструкции для грандиозного финала вечеринки, монтировался подиум для оркестра.
Я у нас в городе фестиваля такого размаха не помню, а здесь это был домашний вернисаж с выставкой-продажей картин.
Утром, несмотря на предстоящий праздник, дом Воронцовых источал панические нотки истерии, когда еще вроде бы ничего не случилось, когда есть лишь ощущение грозы и застывшего вокруг тока.
Единственная искра – и ток шибанет по всем нам, опалив напудренные райские перышки до состояния цыпленка табака.
Такое происходило с моей мамой. Симптомы примерно следующие: сжатые губы, быстрая речь, никаких повторов, кто бы что ни переспросил. Мама не повторяла папе, сколько столовых ложек молока добавить ей в кофе, если он отвлекся и не расслышал. Когда папа переспрашивал дважды, мама делала это: герань, тяпка, побег.
И без тяпки, и без герани, но с такими же сжатыми губами по поместью носилась Владислава Сергеевна, раздавая истеричные поручения:
– Эти факелы должны стоять ближе друг к другу! Близко не означает впритык! Отодвинь их. Теперь верни обратно! Да что с вами, люди?! Куда пальмы понесли, сколько их, сколько? – выхватывала она у Яны планшет. – Верните их в грунт. Терпеть не могу горшки. Никакой земли в горшках. Никаких кадок! Яна, почему горшки, почему они снова здесь?!
Яна заметила меня на крыльце и быстро, но нервно махнула рукой. Как только ко мне присоединился Макс, она ретировалась следом за шефиней.
– Как ты себя чувствуешь? – коснулся он тыльной стороной пальца моего шейного воротника, провожая Яну обычным недружелюбным взглядом.
– Нормально. Завтра можно будет снять. Так неудобно спать в нем.
– Спи рядом со мной. Со мной спать куда удобней. Рядом, – повторил он, касаясь моего лба легким поцелуем.
Я прислонилась к его плечу лбом, прикрывая глаза, когда на веранду вышел Костя. Он барабанил по распахнутой клавиатуре, что балансировала у него на вытянутой ладони.
– Ты что, уедешь? Сейчас? – услышала я голос выбежавшей за ним Аллы. – Окстись, Константин! Ты останешься! Ты нужен мне здесь!
– Я вернусь. Позже, – покосился он на меня. – Что-то происходит в Умном доме. Сигнал со всех камер пропал, я получаю сообщения о задымлении и пожаре.
– Отправь специально обученных людей. Которым можно заплатить! – не унималась Алла, перебирая босыми ступнями по газону, путаясь в длине своей ночной рубашки.
– Это я и есть. Специально обученный человек, которому твои родители платят.
Алла отшатнулась, впервые на моей памяти не зная, что ответить.
Костя хотел подойти, но его опередила Владислава Сергеевна, хватая обиженную дочку и сжимая на манер тряпичной куклы. Я, Костя и Макс отшатнулись от нее все разом, и только одна Яна по долгу службы осталась рядом, стойко выдерживая направленный на нее воронцовский взгляд.
Юркнув за шатер, я догнала Костю возле шлагбаума, обеспокоенно интересуясь подробностями, ведь мое отношение к Домику всегда было теплее, чем просто к программе:
– Костя, что в Домике? Пожар?
– Думал, ты со мной не разговариваешь, – смотрел он то на фиксирующий воротник, то на меня. – Обещала, что будешь острожной.
– Просто случайность.
– Ничего не случайно в этом доме. И Максим, – закатил глаза Костя, – почему он? Он же… Воронцов. И это диагноз.
– Если б ты не был помолвлен, это бы прозвучало как ревность, – не дала я захлопнуть ему водительскую дверцу, но Костя и сам передумал уезжать.
– Может, и так, – вышел он из салона, поворачивая меня к себе за плечи.
И смотрел он на меня совсем не так, как положено без пяти минут мужу смотреть на подругу своей без пяти минут жены.
– Что происходит, Костя?..
– Ты. Вот что происходит. Ты – загадка. И я не могу подобрать к тебе код.
– Я не программа, я человек.
– Ты из сна. Ты что-то большее.
– Костя, это у меня сотрясение мозга или у тебя?
Нам пришлось спрятаться за зеленую изгородь туй, когда рядом промаршировал отряд рабочих с пустыми горшками размером с детские бассейны, торопясь пополнить рублевскую мусорку десятком кашпо размером с мусорные контейнеры.