Максим несколько раз неудачно спрыгнул, приземлившись коленями на асфальт. Его джинсы покрылись дырками и грязью. Если бы я вернулась с прогулки в таких, меня бы точно лишили сладкого и телика на неделю.
Мама Максима совсем не сердилась. Она шутливо погрозила ему пальцем и крикнула:
– Максимка, приглядывай за девочками!
Мы с Аллой рассмеялись. Свой смех я слышала словно со стороны. Со звонким эхом колокольчика. И вдруг картина перед глазами растроилась. Пытаясь удержаться внутри дремы, я сосредоточилась на голосе Аллы. Она напевала какую-то мелодию и рисовала по асфальту мелом клетки для игры в классики.
Алла закончила рисовать. Хохоча, побежала к маме, упала ей на колени. Та сидела за деревянным столом и болтала с моими родителями. Через пару мгновений Воронцова потянулась к сумке и протянула дочери то, что она недолго клянчила.
Счастливая Алла вприпрыжку вернулась ко мне и своим классикам. В руке она сжимала красную помаду. Открутив колпачок, Алла посмотрела на меня, потом на пустую клетку классиков, опустила руку и нарисовала символ – красный кружок со знаком плюс внутри.
– Что это? – спросила я, чувствуя, как у меня кружится голова, причем не только во сне.
Игриво мотая двумя хвостиками, она ответила:
– Будущее, Кирочка… это будущее…
Я собиралась спросить что-то еще, но мама Аллы подошла к нам с фотоаппаратом и сделала снимок. Успев отвернуться, я замерла, но вспышка все равно меня ослепила, и я распахнула глаза.
Солнце.
Это было солнце, что рвалось сквозь жалюзи.
Скатившись с кровати, поняла, что испытываю симптомы как после укачивания. Однажды меня точно так же укачало на прогулочном теплоходике по Волге.
– Эти штуки нужно продавать с предупреждением «осторожно, сны!», – стянула я с глаз повязку, в которой уснула. – Не крапива, а дурман-трава какая-то.
Встав на ноги, покачиваясь, я подошла к столу на пробковой доске, возле которого висело детское фото с площадки. Теперь оно выглядело живым и понятным. Я рассмотрела подранные джинсы Макса и тюбик помады в руке Аллы, чего раньше не замечала.
– Будущее, Алла. Ты знала уже тогда, что будет дальше. Спустя восемь лет… в будущем.
Виновато ли снотворное Роксаны или повязка из крапивы, сплетенная Аллой, но я решила, что хватит с меня этих кошмаров и отходняков. Сдернув повязку через голову, запихнула ее поглубже в чемодан.
– Кирочка! – остановилась на лужайке возле меня Воронцова. Она бежала на месте, сопровождаемая тренером. – Как дела, Кирочка? Скажи, Максимка тебе не звонил?
Я мотала головой.
– Отец с ног сбился в поисках. Ну что за ребенок! Брал бы пример с Аллочки… радость моя.
– Я пойду… – бросила я взгляд на перевязанную бечевкой стопку книг, которые мне посоветовала почитать Алла, понимая, что я отстаю по девятнадцати предметам из двадцати.
К счастью, умение любоваться природой на уроке эстетики и красоты мне удавалось. Я даже сочинила сама несколько хокку:
Не знаешь, кто ты,
Не ищи ответ в ночи.
Звезды тебе лгут.
Одиночество,
Влюбленность – ты не любовь.
Одиночество.
Жар-птица рядом.
В твоей духовке снова
Просто курица.
– Какая ты прилежная ученица, как моя доченька. Но отдыхать тоже нужно. Яна! Яна! Где Яна? – кричала она в микрофон гарнитуры, вращая головой по сторонам. – Алло, алло… Яна, организуй для детей кинотеатр. У нас дома. И пусть Алла с Кирочкой позовут друзей из школы. Ну вот и славно!
Воронцова перевела взгляд на меня, пока слушала уточняющие вопросы Яны.
– Яна спрашивает, – озвучивала она мне слова помощницы, – ты уже выбрала картину в дар? Какую тебе отправить?
– Ой, я не выбрала. Нам некуда вешать, квартира не та.
– Квартира не та, – повторила в микрофон Воронцова. – Яна спрашивает, какую надо.
– Ничего не надо! – покраснела я, представив, что Янка сначала купит квартиру, в которой потом я повешу десятиметровое полотно. – Пусть Яна выберет на свой вкус, – добавила я, желая завершить неловкий разговор побыстрее.
– Кирочка просит, чтобы ты выбрала для нее сама.
Воронцова сняла гарнитуру, передавая ее тренеру, и, подвинув теннисный напульсник, посчитала ритм сердечного стука.
После ужина мы с Аллой отправились к пристройке хозяйского дома. Я знала, что там располагаются спортзал, бассейн, кинотеатр, но раньше никогда сюда не заходила.
Оказавшись внутри, я решила, что этот атриум парка аттракционов возвел тот, кто сам последний раз катался на каруселях в позапрошлом веке. Боязно было прикасаться к музыкальным качалкам, похожим на музейные сокровища или реквизит ужастика.
Но так как ужастика мне и так хватало, я отправилась изучать шесть стоящих в ряд машинок для попкорна, пробираясь между торчащих клумб из сахарной ваты, сложенной бутонами, и замороженных стаканчиков льда, политых клубничной глазурью.
Всюду на столах стояли сладости: кульки с орешками, политыми шоколадом и посыпанными кунжутом, клубника в кокосовой стружке, фруктовые вазы с ажурно вырезанными ломтиками папайи, ананаса, дыни и арбуза. Все они были в форме цветов, листьев или птиц. Чуть дальше расположились подносы с канапе из сыров и мясных нарезок прямо на брускеттах.
– Не желаете горгонзолу? – предложил официант, с поклоном протягивая тяжелый серебряный поднос.
– Козой пахнет… – заткнула я пальцами нос.
– Это сыр, мадам.
– Не нужно. Мне бутылку воды. С крышкой! Пожалуйста.
– Один момент! – удалился официант.
– Теперь это твой новый фетиш?
Костя стоял с огромным разноцветным ведром попкорна, литров на пять. Моей бабушке такое ведерко совершенно точно пригодилось бы в саду – высадить в нем по весне анютины глазки.
Главное… не герань.
– Не болит? – кивнула я на его перетянутые пластырями пальцы.
Я пришла на ночную вечеринку с одноклассниками в легинсах и толстовке, но Костя был одет так, словно идет на собеседование. Только галстук не был завязан: свободно свисал из-под его распахнутого воротника.
– Боль люди причиняют себе сами, Кира.
Нас с Костей разделяла попкорн-машина. Кукурузные семена подрагивали, шепча, переваливались за бортик. Пахло маслом и ванильным сахаром. Сахар поднимался вверх и оседал на моих щеках.
Кукурузные шарики шептали громче, чем слышалось наше с Костей дыхание.
– Максим, – вздохнул Костя, – я не уверен… что он полный кретин.
– А какой? Половинчатый?
– Он пытался мне что-то сказать.
– Да, мне тоже.
– Что именно? – вытянув руку, он провел пальцем по моей щеке, стирая сахар.
Мы так низко наклонились над сладким попкорном, что оба запорошились сахарной пыльцой.
– «Не верь ей». Он сказал «не верь ей». Но кому и почему? Яне, Алле, Роксане, Воронцовой…
– Все идет по схеме. Какой-то одной схеме, – задумался он, приподняв с опухших после драки глаз очки. – Никак не уловлю закономерность. Не могу найти ошибку.
– В чем?
– В тебе и мне.
– Мы ошибка или закономерность?
– Мы… схема, Кира. Которую программируют.
– Невозможно запрограммировать чувства.
– Но выглядит это так.
– Ваша вода! – вернулся запыхавшийся официант. – Простите за ожидание! Я принес на выбор три марки, теплую и холодную.
– Спасибо, – взяла я бутылку, что была ближе.
– Попкорн! – побежал официант выключать машинку, наварившую три лишних котелка сухой кукурузы.
Я услышала приближающиеся быстрые шаги и отвернулась к аппарату с замороженным йогуртом. Подставила миску, дернула, не глядя, за пару рычагов, и потекло мороженое.
– Кира! – подбежал ко мне Антон. – Мы выбрали фильм! Старый ужастик Хичкока «Птицы». Ты смотрела?
– А… кажется, нет…
Как будто мне было мало ужастиков в вороньем гнезде с парочкой заплутавших журавлей.
– Классика! – подставил он палец под тугое мороженое, что вот-вот свалилось бы из моей миски на пол. – О, супер! Я тоже обожаю вкус сыра горгонзола.
– Орешков? – вытянул официант над моей миской половник с молотыми кешью, на которые у меня с детства «кашляющая» аллергия.
С политым горгонзолой попкорном и аллергенными орешками я вошла в кинозал.
Кроме Антона, Алла пригласила двух наших одноклассниц. Сестер-близняшек Лону и Артемиду. У одной каштановые волосы были собраны в длинный хвост и щеки облепили веснушки, а у второй болтался растрепанный пучок, почти съехавший на лоб, какие любила делать и я. Девчонки мне нравились. Лона отлично играла в волейбол, а ее сестра пробовала освоить лонгборд, иногда тренируясь на заднем дворе школы.
В зрительном зале классические кресла сменили мягкие огромные мешки. Я выбрала себе тот, что дальше. Сестры завалились в первом ряду, возле них Антон. В середине Костя с Аллой, а я у стенки, соврав, что хорошо вижу, только когда экран максимально отдален.
Миску с вонючкой отодвинула, надеясь, что кондиционер развеет козьи испарения.
Начался фильм. Сколько могла, я сосредотачивалась на экране, но мне все чаще хотелось зажмуриться. Кадры с птицами, которые убивали людей, возвращали в прошлый сон с белой вороной, что ринулась на меня, растопырив крылья и раскрыв клюв, готовая сожрать.
Антон то и дело сыпал фактами про Хичкока:
– А вы знали, что режиссер пытался скупить тираж романа «Психо», чтобы никто не узнал заранее, чем кончится фильм? А вы знаете, что он сам не смотрел свои фильмы, потому что боялся их? Алла, ты знала, что он обожал кровь и брезговал куриными яйцами, ненавидел яичный желток? А его самый первый фильм «Горный орел» утерян и считается самым разыскиваемым в Великобритании.
«Орел… – прикрыла я глаза, – такой же двинутый на птицах, как все в этом гнезде».
Я задремала, когда услышала, как вскрикнула Алла:
– Ох, я наступила на что-то мокрое! Кирочка, прости, тут что-то было?
– Алла… – моргала я, пытаясь понять, почему так несет козой.