– Мой отец?
– Ты не знала?
Воронцов опустился на корточки возле меня, закрывая крышку несобранного чемодана. Я заметила багровые пятна на его руках и шее. Кожа переваливалась за края воротника, стянутая галстуком, что не давал ему дышать. Он все еще кашлял и становился с каждым разом все краснее.
– На детской площадке, – дернув вниз фотку, я порвала ее воткнутой иглой, – что тогда было? О чем вы все молчите?!
– Смерть… – прохрипел Воронцов.
– Смерть? Но кто умер?! Кто?!
– Все, что было живым, Кира. Воды, – кашлял он, не в силах встать на ноги, – Кира… воды…
– Имя! – требовала я. – Назовите имя!
Подскочив на ноги, я протянула ему целый чайник, откуда он пил, проливая на рубашку.
– Нечем дышать… Мне нечем дышать, – упал Воронцов на бок и запыхтел, как выброшенный на мелководье десятитонный кит.
Ринувшись к окну, я заорала, заметив возле «Ауди» Женю:
– Женя! Помоги! Тут Воронцов! Ему плохо!
– Вопрос… Кира… – шевелились его губы, – ты неправильно… спрашиваешь…
– Я позвала Женю, потерпите! Сейчас отпустит.
– Прости нас, Кира, прости, – его пальцы рыскали по ковролину. Он что-то искал, и на всякий случай я взяла его за руку. Воронцов крепко стиснул мои пальцы, – прости…
– Кира, отойди, – вбежал в спальню Женя, – что здесь произошло?
Он набрал с телефона, висевшего на шее на красном шнурке, номер, сказав:
– Десять пятьдесят два, резиденция.
Женя поднимал Воронцову веки, считал пульс на артерии, задавал вопросы, проверяя, в сознании ли тот.
– Сергей, – выставил он три пальца, – вы видите, сколько пальцев я показываю? Вы знаете, какой сейчас год?
– Имена… – еле услышала я голос уставившегося в потолок Воронцова, – имена, Кира… Не имя…
– Кира, какие имена? Что произошло? – осматривал Женя комнаты, заметил опрокинутый возле руки Воронцова чайник. – Он пил отсюда? А ты? Кира, ты пила?
Я вздрогнула.
– Он да… я – нет.
Через несколько минут по лестнице взбежал табун ног. Метнулись носилки. Взмыло вверх грузное тело Воронцова. Он продолжал стонать, пыхтеть и задыхаться. Я видела, как набухли вены на пальцах рук, как пот, стекающий по вискам, пропитал темной бороздой его шелковую рубашку.
Оставшись одна, я набрала номер Кости. Если верить истории звонков, спустя пять минут их было уже сорок шесть. Неотвеченных.
Прикрепив чемодан к самокату, напоследок я отправила Косте СМС.
«Возвращаюсь домой. Будь счастлив».
– Яна, какая у тебя фамилия? – опередила я ее вопрос, стоило ей встретить меня у ворот с чемоданом и самокатом.
Она руководила разгрузкой штанг с привезенными из прачечных вещами.
– Кира, что это на тебе? – пробовала она стряхнуть с моих волос пенопластовый снег.
– Уезжаю. Какая у тебя фамилия, Ян?
– Перова, – ответила она, пожав плечами, – но куда ты собралась? Я не понимаю.
– Почти, но все-таки не птичья.
– О чем ты? – обеспокоенно смотрела она то на меня, то на здание Каземата, возле которого мигала сиреной «Скорая». – Что тут опять случилось?
– Воронцову-старшему плохо. Он упал у меня в комнате.
– О боже! Я побегу… мало ли что. А ты? Ты правда уезжаешь? Прямо сейчас?
– Так правильно, – оглянулась я, – ты только посмотри: Максим сбежал, Воронцов с приступом, свадьба Аллы и Кости под угрозой срыва. И все из-за меня. Я хотела помочь своей стае, а вместо этого разорила чужое гнездо.
– Это не ты, – пыталась Яна поддержать меня. – Думаешь, аллергии Максима не случалось раньше? Или отстраненных отношений Аллы с Костей? Наоборот, ты расшевелила их. Как акупунктура. Вроде иголка, но всем на пользу.
– Я шарлатанка, а не медик.
– А как же школа, работа и конкурс?
– Будут другие школы, конкурсы, работы. И даже другие Кости и Максимы, – вцепилась я в руль самоката, перенося на него часть своей боли.
Дернувшись рукой к штанге, Яна расстегнула молнию чехла и накинула мне на плечи синий пиджак из кампуса с тремя ветками красной пшеницы на гербе.
– Не замерзни, – поправила она лацканы, – я буду скучать.
Яна обняла меня, гладя по растрепавшемуся хвосту. От нее пахло дорогим парфюмом, и я была уверена, что ее уверенные сильные руки много раз смыкались в объятиях. Она выпустила меня первой, аккуратно отстранив, словно старшая сестра отпускает младшую из-под крыла во взрослую самостоятельную жизнь.
Накрапывал мелкий дождик. Еще немного, и мне придется ехать по Рублевке с дворниками на солнцезащитных очках, под которыми я прятала опухшие от слез глаза.
Я не обернулась.
Ни на дом, ни на призраков, что, возможно, гнались за мной по пятам, поскальзываясь на идеальном газоне три миллиметра высотой.
Добравшись до поезда, только когда увидела струны-провода, я вспомнила, что не получила расчет на работе и не забрала документы из школы. А еще профукала четыре оплаченные ледовые тренировки из пяти.
Да, это побег.
Ненадолго же меня хватило. Мне столько всего предстоит рассказать Светке. Но того, что я не смогу рассказать, гораздо больше.
Если непреодолимо давит ощущение, что все вокруг косячат, то, может, косячишь все-таки ты сама, а не они?
Спустя много бесконечных часов, стоя возле знакомого, родного подъезда, около своего настоящего дома, квартира в котором была меньше гостевой ванной Воронцовых, я ощущала спокойствие.
Здесь мои родители. И только расставшись с ними, я поняла, что люблю их. Что никакие деньги Воронцовых не могут купить спокойной семейной гавани.
Да, у них над столом за завтраком летают райские птицы и водопад гремит за спиной, но птицы точно так же срут на их еду, как голуби на мой карниз в родительской квартире под грохот труб из-за перекрытой на пару часов горячей воды.
Глядя на экран телефона, я все-таки сделала очередную попытку и набрала номер Кости. Длинные гудки. Никакого ответа. Или я не понимала его ответ на журавлином.
– Кирюша?.. Наконец-то. Здравствуй! – открыла дверь бабушка. – Ну и сюрприз! Внученька моя!
Она крепко обняла меня через порог и расцеловала в обе щеки.
– Бабуль, привет, а мама с папой дома?
– Они к врачу поехали, а меня попросили покараулить доставку. Какую-то бандероль им из Москвы прислать должны. Вот, – поправила она очки и прочитала с желтого стикера на двери, – с часу до пяти. Ну я и жду! Никак не думала, что мою любимую внучку-бандерольку дождусь! Кушать-то будешь? Устала, поди, с дороги? А это что за штука у тебя?
– Самокат, бабуль. Я его на помойке нашла и починила.
– На помойке? Говорят, огригархи они, а ты по помойкам.
– Олигархи, ба!
– Ну ты давай, умывайся, а я блинчиков испеку, – засуетилась бабушка, протискиваясь мимо меня к кухне.
Хорошо, что родителей нет. Я успела спокойно осмотреться в таком родном, но почти забытом месте. В большой комнате папа снова наполнил аквариум рыбками. Тянуло сесть напротив и пересчитать их, но я вспомнила, что дома бабушка, и сдержалась.
В моей комнате все было на местах – разбросано именно так, как я оставила. Накрененные книги на полке, толстовка на подлокотнике кресла, гирлянда с лампочками-звездами вдоль стекла. С левой стороны гирлянда отклеилась, скотч ее не удержал, но мне так нравилось – кривой, съехавший набок горизонт, потому что ему так удобно, такой же принципиальный, как я, – не распрямишь, если не захочет.
Костя и Максим. Я наморщилась.
– Не морщись, внучка. Что ты, что ты! – зашла в комнату бабушка.
– Ба… – облокотилась я о спинку кровати, – я накосячила. Ну то есть… сделала кое-что неправильное.
– Что не так? Чего такая грустная вернулась? Говорила я Игорю, зря он отправил тебя туда, ох зря.
– Я думала, это они пригласили. Зачем папа их попросил?
– Помочь думал, Кирюша. Думал, встреча с ними поможет во всем разобраться.
– Ба! Как мне разобраться! Я… запуталась…
– В чем, Кирюша?
– В паутине из крапивьей нитки. Она больно жалит лапки журавля, не дает ему улететь.
– Не понимаю, внучка, какого такого журавля?
– Серого, – произнесла я, типа с большой буквы, – лапки Серого журавля с покалеченной спиной и сломанным крылом.
– Ой, Кирюша… переломы срастаются, затягиваются ожоги, как и жизнь, которую ты упускаешь, пока живешь в прошлом.
– Я ничего не выяснила. Они богатые и несчастные. И тоже с прибабахами. Даже у Воронцовой-старшей свои заскоки.
– У Владиславы Воронцовой?
Она выудила из потока моей речи самое для нее важное, как Костя когда-то переспрашивал про Макса, хоть минуту назад я рассказала ему об уравнении смерти. Еще немного – и я решу поступать на психолога.
Кажется, я начинаю понимать человеческие души.
– Ты тоже? – смотрела я на бабушку, готовая вот-вот расхохотаться.
– Что тоже, Кирюша?
– Ты боишься… Ты что-то знаешь? Про меня, да?!
– Кирочка, внученька, да что же это…
– Не называй меня «Кирочка»! Ненавижу это уменьшение!
– Не нужно оно, не нужно, – бормотала бабушка, делая короткие вздохи, – не нужно тебе это… зря ты поехала… говорила, не надо пускать…
Ее пальцы разжались, и вот уже второй человек за сутки грохнулся без чувств мне под ноги.
Дотянувшись до мобильника, я позвонила в «Скорую». Ну что я за неудачница такая, что ни сделаю, все только порчу! Воронцов грохнулся с приступом, бабушка следом, чуть свадьбу не расстроила, а Макс и вовсе сбежал.
…куда же сбежать от всего этого мне?
Глава 14Под синяками звезд на потолке
Наконец-то в дверь раздался звонок. Всем сразу стало невыносимо тесно, когда в небольшую прихожку вошли фельдшер и медсестра, мои родители, еще и курьер с бандеролью из Москвы.
– Кто болен?
– Что случилось? Кира, это ты? – уставился на меня отец.
– Распишитесь в получении посылки! – никто не обращал в хаосе внимание на курьера.
– Сюда! – позвала я врачей в свою комнату. – У нее что-то с сердцем!