– Кира? – вжался в стену отец, пропуская медиков с реанимационным набором. – Да что тут у вас?
– Бабушке плохо.
Мама прикоснулась рукой к моей щеке и скрылась в комнате. Она ничего не сказала, только слабо дернула уголком бескровного рта.
– Кто-нибудь распишется или нет? – надрывался курьер. – И покажите, куда отгружать.
– Игорь, я в порядке, – услышали мы голос бабушки. – Обрадовалась, что Кирочка вернулась… старая уж. От всего сердце кроет. Вот и помутнело в глазах-то.
Я слышала, как надламываются ампулы с лекарствами, как мама, судя по звуку, окончательно срывает нитку созвездий с горизонта окна, распахивая форточку, курьера с посылкой же больше не слышал никто.
Самые долгие двадцать минут, за которые я пересчитала рыбок в аквариуме трижды. Если не ошиблась, в этот раз их было… двести двадцать две.
– Выздоравливайте, бабуля, – уходили врачи «Скорой», вынося треногу от капельницы и реанимационный набор, который им, к счастью, не понадобился.
Через порог распахнутой двери заглядывала соседка тетя Зина, сжимая мусорное ведро пальцами и незажженную папиросу зубами.
– Кира, я чирканула там за вас-то, – кивнула она в сторону, – мальчик так просил, так надрывался. А че там с бабкой-то твоей? Не померла ль?
– Сплюньте! – сморщилась в стопятисотый раз за день.
– Тьфу ты! – постучала она по дереву. – Ремонт вы, че ль, удумали?
– Ремонт? Нет, не знаю, а что?
– Да мальчик-то рулон обоев привез. Иль линолеума. И кудой вам столько-то? Аж пять метров в длину-то. Останется, мне лишку первой отдайте. На огороде тропки застелю в сортирную.
Я уставилась на что-то огромное, напоминающее трубу, оставленное курьером. В диаметре полметра. В длину минимум пять. На твердой пластиковой упаковке указан обратный адрес Лапино Града.
– Картина… – догадалась я, – Яна выбрала картину.
Вернувшись обратно, заглянула в свою комнату. Под ногами хрустнули пузырьки пустых ампул, и все трое в комнате обернулись.
– Видишь, Кира, – поучала мама, – вот что значит надолго оставлять нас. Бабушка от радости чуть сознание не потеряла. Ты бы хоть звонила ей почаще.
Мама смотрела на меня спокойно, без закатывания глаз с истериками, что чуть маму мамы не отправила к ее маме.
– Ба, ты как? – прикоснулась я к одеялу, укрывавшему ее ноги. – Прости.
– Все хорошо, внучка. Все хорошо, ты не виновата. Возраст. Бывает, сериал посмотрю, как Кончита с Хуанитой за дона Пэдро дерутся, так мне уже колет бок.
– Мама, отдыхай. Никаких сериалов. Кира, поставь чайник. Возьми тот, с душераздирающим оттенком талого апрельского снега.
– …Какой? – не поняла я.
– Коричневый, когда по весне дерьмо наружу, – подсказал отец, переводя с материнского эмпатического на бытовой человеческий.
– Кира? Это тренер Ангелина. Что делаешь? – услышала я голос, ответив на незнакомый входящий номер.
Посидев положенные полчаса за чаем в полном молчании, под предлогом ледовой тренировки, я схватила коньки и убежала из дома, договорившись о встрече со Светкой.
– Бегу… – ответила я Ангелине.
– Надеюсь, на тренировку, которая началась десять минут назад?
– Я бегу по улицам в Нижнем Новгороде.
– Тогда поторопись. Занятие уже идет.
– Я за пятьсот километров!
– Выходи на любой лед. Включи видеосвязь.
Как говорила Светка, «лучше в нас, чем в унитаз», и я рванула к ближайшему крытому катку.
Зашнуровав коньки, установила телефон на смятый рюкзак, чтобы держался, набрала номер Ангелины:
– Я на льду.
– Отлично, – появилось ее лицо в камере, – ты запыхалась? Считай, разминка. Ты что, будешь в джинсах с дырками на коленках катать?
– Ага.
– Не «ага», а «да».
– Да, – поправила я камеру, нарочно демонстрируя все до единой дыры, – эта одежда – часть меня. Меня рвут на куски, но я держусь на обрывках нитки.
– Кто шьет тебе костюм? Мне нужно знать. Я накидала программу. Пяти занятий мало, но все, что могу, сделаю.
– Костюм? – задумалась я, понимая, что никто и ничего мне не шьет. – У меня будет розовая юбка и черный купальник, – выдала образ из головы – самый дурацкий из всех возможных.
– Серьезно? – скрестила она руки. – Как скажешь. А теперь поехали. Тренируем вращение.
Я вращалась. Под ногами с экрана надрывалась Ангелина. Она тоже была на льду, снимал ее ассистент. Ангелина что-то кричала, советовала. Наверное, она советовала криком, чтобы до меня быстрее дошло, я слышала через раз. Башка и так шла кругом.
Над головой Ангелины поверх экрана сыпались сообщения от папы и его пропущенные звонки. Один раз позвонила бабушка. Ангелина кричала, я вращалась в ласточке, волчке, исполняла Бильман и заклон. Вращение в винте превышало скорость двух оборотов в секунду.
Мне хотелось взлететь. Хотелось толкнуться коньком, воспарить надо льдом ураганом, над разноцветными шапками, над Ангелиной… нестись к глазам цвета неба, к звездам, туда, где правят только крылья, ветер и свобода. Где можно раствориться в пустоте, стать перышком, убаюканным небом. Где можно крикнуть «ага», слыша ответный гусиный гогот «га-га-га».
– Два оборота, Кира, у тебя только два оборота на заход! Как ты собираешься прыгать аксель со сменой ноги и вращением?
Я чуть не грохнулась:
– Аксель? Я не прыгаю, я хоккеистка!
– Твои конкурентки будут, – вытерла она полотенцем пот со лба, отвечая чуть охрипшим голосом. – А кое-кто тренирует тройной.
– Роксана? Она же в Китае.
– Вернулась, – обернулась Ангелина на лед, сдвинув экран так, чтобы я увидела Роксану.
– Она там?
– Волнуешься? Правильно делаешь, конкурентка у тебя сильная. Она стоит между тобой и победой.
У меня нет шансов.
А еще у меня нет костюма, нет музыки, нет программы. Есть только жалкое оправдание – желание выиграть десять миллионов рублей и обучение в вузе. Моим конкуренткам деньги не нужны. Десять миллионов стоит один их отпуск. Любой вуз в кармане. Им нужна победа. Стать первыми. Вот чего они хотят. Быть на пьедестале, несмотря ни на что. На пьедестале с единственной ступенькой и цифрой «один» под ногами.
– Я вижу, что ты сильная, Кира. Ты чувствуешь музыку. Используй это. В отличие от академических конкуренток, у тебя есть душа.
«Была… когда-то она у меня была…»
– Твоя техника совершенно особенная. Она дикая, но естественная.
– Как роды в стогу сена?
– Не до такой степени. Знаешь, – села она на лед, облокачиваясь спиной о барьер, – мы не будем писать тебе программу.
– Как это?
– Не успеть. Ни написать, ни выучить.
– Но что я буду катать?
– Себя.
– Раскатывать себя катком по льду?
– Свою душу.
– Я не понимаю.
– Ты будешь выступать экспромтом.
– Кирка? Кирка, ты?!
– Светка?..
Подруга заметила меня первой. На остановке, где я пропустила уже пятый свой автобус. Мне не хотелось домой.
– Вернулась и не позвонила мне, ну ты коза!
– Светка, – слезились мои глаза, – я скучала, честно. Рублевка… какой-то карманный филиал ада.
– Ты изменилась, – рассматривала она меня, – то ли вымахала на сантиметр, то ли влюбилась на всю жизнь?
Бросив взгляд выше ее шапки, я заметила звезды. Больше десяти не набралось, значит, желание загадать не получится.
– Колись, Кирка, колись! – требовала подруга. – Кто из них? Костя или Макс? Кого выбрала?
– Можно заночевать у тебя?
– Ну о чем ты, конечно! Расскажешь все! Кого из них ты поймала?
«Точно не журавля, Светка, не Серого. Он остался в небе».
Тетя Даша и дядя Коля – родители Светки – были почти родней. Мы все в Нижнем как-то через кого-то связаны, принцип семи рукопожатий здесь срабатывал через пять.
У меня даже был свой собственный набор постельного белья с мордочками кроликов, хранившийся у Светки в шкафу. После ужина я приняла душ, замоталась в треники и футболку подруги и завалилась на второй этаж кровати, где когда-то спала ее старшая сестра, уехавшая учиться в Питер.
На полу кружился ночник, имитирующий звездное небо – красные переливы сменялись фиолетовыми, а те превращались в огромные пятна с россыпью серебристых искр.
– У тебя на ключицах синяки, как от этого ночника. На льду грохнулась?
Она затрясла пластиком, как погремушкой, когда ночник заклинило огромным фиолетовым пятном поверх люстры.
– От ремней, когда Максим врезался в автобус.
Красивый галактический синяк вспыхнул на потолке.
– Не верю, что у них водопад на кухне и птицы без клеток. В зоопарке они, что ли, бедненькие, живут?
Я улыбнулась:
– У Аллы в оранжерее летучие мыши и попугаи. Летают, где захотят. А еще у нее огромное растение есть, которое цветет раз в сто пятьдесят лет. К нему электроды подключены и датчики, как при ЭКГ.
– Дурочка она, эта Алла. Еще и парня твоего увела.
– Он ее жених вообще-то. Это я чуть его не увела… – в глазах кольнуло.
Сколько времени понадобится, чтобы забыть Костю? Как сделать так, чтобы от одного взгляда на звездное небо меня не «бросало» на крышу Каземата? В воспоминание, как он надел мне на мизинец кольцо с маяком, как играл на скрипке в кастрюльной квартире, как я прикоснулась к шрамам на его спине под татуировкой сломанного крыла, как его губы касались моих, пока мы были укутаны скрипучим синтетическим снегом.
«Под синяками звезд на потолке», – подумала я, дотягиваясь рукой до потолка с верхнего яруса кровати. Пробуя схватить фиолетовые огоньки, но те просачивались сквозь пальцы.
– А как же Макс? – звучала Светка громкоговорителем моей совести. – Ты с ним тоже целовалась?
– Каждый раз он бежит от меня. У него… не знаю, какое-то раздвоение личности. Постоянно меняется настроение.
– Костя женится, но ты все равно лежишь и страдаешь тут. А я не могу понять, кто из парней твой парень.
– Никто.
Я и сама не могла этого понять.
– Но ты кого бы из них хотела?
– Я не хочу, чтобы Костя был несчастлив. Он серый журавль и должен жить на свободе, а не на цепи. Он не просто парень, он кусок моего сна.