– Нет, ты ей не нужна, – отрезал Максим. – Иди. Сейчас же! Уведи Аллу! – выкрикнул он с такой силой, что задрожали ледяные фужеры на гостевых столиках.
– Нет, я не уйду, – ответила Яна, видя, как я напугана. – Я не оставлю ее с вами одну, – дрожал ее голос, но Яна не опустила глаз, перебарывая вечное молчаливое подчинение приказам.
– Пусть она останется, Максим, пожалуйста! – начала я. – Нужно поговорить.
– Нам не о чем говорить, Кириллия, – выдернул он руку, когда я прикоснулась к нему ледяными пальцами, – вы сделали свой выбор.
– Максим! Милый, куда же вы все разбежались! – показалась из-за портьер сначала полутораметровая нога, а после нее и остальное тело Роксаны. Да, вторая нога тоже была на месте, как и вырез платья до пупа (оно тоже из зимней коллекции?).
– Как сделали и вы свой, Максимилиан, – сунула я руку в карман, пока Максим смотрел на меня и в глазах его дрожала влага.
– Какого черта сюда приперлась эта? – задала самый резонный вопрос Роксана, пока Алла, Яна, Максим и я таращились друг на друга в тишине, что оказалась громче всех прошлых истерик. – Владислава Сергеевна! Вы нам нужны! Скорее! – убежала Роксана обратно через портьеры за своей «будущей свекровью».
– Наша невеста волнуется! – звучал в микрофон голос ведущего, придумывающего отмазку вызванной волоките. – Поддержим ее аплодисментами!
– Доигралась? – обернулся Максим. – Ступайте в зал, – велел он сестре и помощнице. – Я разберусь.
– Но… – попробовала снова воспротивиться Яна.
– Обе в зал! – рявкнул Максим и ускорил Яну, разворачивая ее грубым хватом за локоть, и она врезалась в спину Аллы. – Или я за себя не отвечаю.
– Прекрати! – дернула я его, отрывая от Яны, но она и Алла были вынуждены уйти, чтобы словесная ссора не перешла в рукопашную.
– Не верю, что ты здесь, – растирал Максим переносицу. – Это невозможно. Так не бывает.
– Прекрати говорить строчками кроссворда. Прекрати уже издеваться над собой и надо мной! Чего ты хотел? Вон твоя золотая девушка, зачем тебе понадобилась «серая»? Во что ты играл, Максим?
Его паучий пиджак распахнулся, когда он рывком прижал меня к стене. В кои-то веке не красные, а черные перчатки из гладкой кожи сомкнулись вокруг моих запястий, удерживая их тугим хватом за спиной. Я бы могла согнуть колено и врезать ему в пах, но он оторвал меня вместе с оленьими унтами от ковровой дорожки, держа как факир держит кролика над цилиндром.
– Если ты сделаешь это, – смотрела я на его жаждущие поцелуя губы, представляя свои максимально радиоактивными, – ты больше никогда не услышишь мое имя.
Прижавшись к моему лбу своим, он выдохнул, зажмурился и быстро расцепил силки, освобождая свою жертву.
– Так не должно было случиться… но у меня нет выбора. Беги, – выдохнул он. – Будь с Костей… улетай, моя Кира.
Портьера за нашими спинами пришла в движение. Закрыв меня спиной – всей свободой, что оставалась в его праздничном наряде, он пытался сохранить свободу для меня.
– Максимушка! Сынок! – Трепыхались алые шторы, цвета ртутного камня, что сереет, как только его выдернут из родового скального гнезда. – Боже, куда же ты потерялся? Да боже, как выбраться? Сынок! Ты там?
– Иду, маман! – опустил глаза Максим, резко разжимая руки. – Пожалуйста… Кира… спасайся.
Накинув мне на голову капюшон, он развернул меня лицом к лестнице, отворачивая от своей матери.
– Маман, я выходил покурить.
– Церемония начинается, сынок. Алла выглядит такой расстроенной. Кто ее огорчил? Ты не знаешь? Маша, да? Это сделала Маша? Как я ненавижу эту девчонку! – услышала я, как Воронцова топнула ногой.
– Ее расстроила… не Маша, – прочистил Максим горло, оборачиваясь ко мне (аниматору в шкуре, обнимающей стенку), давая понять, что пора ускориться с побегом.
Но кто такая Маша?!
– Ох, Максимушка, я так переживаю за Аллочку. Что-то не так, сынок. Что-то совершенно точно не так… но она молчит. Костя, и ты сюда?
Мое сердце рухнуло в унты. Хорошо, что на коленях нет дырок, а то бы вывалилось через них.
Максим безостановочно кашлял, заходясь в приступе. Может, он передает послание морзянкой? Один короткий, два длинных кашля, опять несколько коротких. Лучше бы бросал курить свой вейп. Еще немного, и персонал начнет поскальзываться на выкашлянных им легких. Я всегда знала, что любое курение опасно для жизни.
– Сынок! Повернись, постучу по спинке! Костя… ну куда же ты?..
Шорох коврового покрытия за спиной. Прикосновение к плечу. Шаг, еще шаг, и я рванула вниз по лестнице.
Позади парадный атриум, нарядный терем изо льда, и свет, и аплодисменты, и вихрь вальса Мендельсона – все позади. Оказавшись в нескольких метрах от берега, я рухнула на лед, достала коньки, быстро засунула ноги внутрь и туго стянула шнурки.
Наконец-то я могла лететь надо льдом, под электрическими звездами, внутри черного ока, притихшего вокруг торнадо.
Я помнила слова бабушки. Она говорила: там, где холод и лед, не бывает любви.
Беги! Беги со всех ног!
Все в этом тереме уговаривали меня бежать, так я и сделала.
Я гнала все быстрее. Резала отражения полярных сияний острием конька о прозрачную гладь. Щипало щеки, щипало в носу, но больше всего в глазах. Еще немного – и пленка мороза затянет кристаллами последние крохи обзора, еще немного – и я споткнусь об окоченевшую корягу, влечу в прорубь или в ограждение зоны катка.
«…Кира!»
«Ки-и-и-ра-а-а…» – раздавалось отовсюду сразу.
Я посмотрела в небо.
Что это? Чей это голос? Шепот солнечного ветра? Голоса моих предков, которые готовы прокричать мне всю правду, что я так жажду и так ненавижу?
«Где-то здесь протянут ограждающий дикое озеро трос!..» – это была последняя моя мысль, когда гирлянды тока над головой исчезли, отдав небесную сцену созвездиям, что подглядывали за мной из-за занавесей алого полярного свечения.
Сильные руки схватили меня под поясницей, надавив на ямки колен и резко наклоняя назад. Скорость была такой, что ограждающий канат при столкновении оторвал бы мне руку.
– Не бойся, – услышала я голос, – я держу тебя.
Я опустилась спиной назад, продолжая скользить. Одна ладонь опустилась мне на лоб, чтобы я не дернулась вверх и не отрубила себе голову тросом, и пальцы его были горячее пламени – они держали меня, пока над нашими головами не просвистел металлический канат, высотой ото льда всего в метр.
Горячие руки Кости растопили лед под моими веками, превратив его в слезинки.
Скорость скольжения снижалась. Я лежала у Кости на груди, пока второй свободной рукой он цеплялся за ставший диким лед, сплошь в зацепках и рытвинах. Здесь, за пределами троса, никто не думал расчищать озеро под каток.
Его ладони подбросили меня вверх, ставя на ноги. Развернувшись, я смогла наконец его увидеть.
Между небом и землей, между всполохами кроваво-алого с изумрудно-травяным, в пяти метрах от меня стоял он. Распахнутое пальто, плохо зашнурованные коньки, всклокоченные волосы, окантовка прямоугольных очков и вытянутая к моему сердцу рука, что растопила лед.
– Кира! – вскрикнул он, когда я заскользила от него спиной. – Осторожно!
Застывшая во льду коряга. Удар затылком. Занавес.
Изо всех сил я пыталась услышать окутавший меня шепот. Он звучал одновременно во мне и со всех сторон. То женский, то мужской, то детский. И говорили они хором. Все разом.
Я слышала дыхание, лай собаки, музыку. И только одно слово удалось расслышать очень четко: фрингилла.
А после я взлетела. Разбежалась, толкнулась и взмыла в небо с легкостью, с какой подкидывала и ловила гимнастическую ленту. Я посмотрела по сторонам и увидела два своих серых крыла с черными кончиками. Огромные, сильные крылья. Они удерживали меня в воздушных потоках, словно я качусь по очень-очень пологой водной горке. Полет похож на скольжение по катку. Без лезвий. Ими были крылья, режущие небосвод.
Не могу сказать, что была счастлива. Счастье – всего лишь слово. У слов есть определения. У ощущений определений нет. Как понять, когда ты счастлив? Если знаешь, придется сделать чувство академическим термином. А в счастье ничего академического нет. Оно неописуемо. Оно гипотетично. Оно материя в недоказанной, несуществующей науке. Оно больше из веры. Оно просто есть.
Было.
Сейчас.
Во мне.
Петляла зеленая лента хвойных лесов и одна совсем узенькая серая. Дорога. Захотелось коснуться ногами твердой поверхности. Слиться серыми крыльями с теплым градиентом между белым с черным. Нет на свете прекрасней цвета, чем серый.
Каменная река приятно обогрела коготки. Да, оказалось, что ног у меня тоже нет, по крайней мере человеческих. Длинные тонкие лапы птицы – вот чем я обладала. И вокруг одной лапы сверкало серебристое колечко.
– Какой же ты красавец! – услышала я голос человека.
– Хря… а-а-а… я-я-я… а-а-а, – сообщила недотепе, что я вообще-то девочка. «Красавица, а не красавец!»
– Скорее уходи с дороги, – вскинул человек руки, – тут опасно. Вас и так слишком мало, чтобы тупо умирать под колесами.
– А-я… а-а-а… у-а-а-а… у-я-я-я. – «Тупо? – удивилась я, отвечая ему на своем птичьем наречии. – А сам разве не тупишь сейчас?»
Я чувствовала, просто знала, что человек совершает ошибку – кто бы он ни был, что бы ни делал, он не прав и должен остановиться.
Отпрыгнув от него подальше, я перелетела на десять метров вперед. Недотепа пошел за мной следом.
«Вот и молодец. Иди за мной, человек! Иди за мной. Беги… если умеешь, взлетай и лети прочь отсюда».
– Стой! Подожди! Кольцо, – бестактно уставился он на мои обнаженные по самое небалуйся ноги, – и шесть пальцев. Ты тот самый журавль. Ты самка! Я тебя знаю. Это же я тебя окольцовывал на станции Фрингилла.
«Я позволила тебе окольцевать себя, человек!» – проокала и проякала я журавлиным голосом.
И букв таких нет, чтобы описать издаваемые мной звуки. Что-то вроде гласных «А» и «Э» только очень-очень мягко звучащих.