От пересадки до пересадки я только и делала, что спала. Наконец-то я могла спокойно уснуть и проснуться. Я даже стала верить, что у меня есть шансы побороться за главный приз конкурса, ведь пока мы летели, Костя поделился, что у него готовы музыкальная аранжировка и световая видеопроекция для ледового выступления.
Оставалось только придумать, что катать.
Костя рассказал, что на Фрингилле журавли, которых он окольцевал, – шестипалая самка и самец с гетерохромией – голубым оттенком глаз, – разлетелись в противоположные концы планеты. Самка зимовала в Индии, а самец на Ближнем Востоке. Но в один день и час они вернулись на Куршскую косу и встретились на берегу золотого песчаного пляжа, на песке, что поет от прикосновений.
Я представляла нас с Костей теми самыми птицами. У Кости голубые глаза, а у меня шесть пальцев. Когда-то давно он видел меня на детской площадке. Мы встретились там, разлетевшись на восемь лет. Повзрослев, оперившись, снова нашлись. Мы встретились внутри огромного мира, внутри чужого гнезда, и пусть не без ущерба, но были готовы вить отношения из прутиков своей собственной жизни.
В Москве организаторами «Сверх» у меня была забронирована гостиница, куда мы с Костей приехали после аэропорта.
До выступления оставалось шесть часов.
– Съезжу в кастрюльную квартиру, – положил Костя ключи от номера на тумбочку, – заберу кое-какие вещи, а ты пока прими душ. Отдохни.
– Костя, я отдыхала двенадцать часов, пока мы летели.
– Точно решила выступать без костюма?
– Буду выступать такой, какая есть. В рваных джинсах, огромной шапке и белой футболке.
Он подошел и аккуратно меня поцеловал, как будто орел прикасается к клюву птички-пеночки весом четыре грамма. (По ходу, мне пора на орнитолога учиться. Что-то зачастили в голову птичьи аллегории… но что поделать, если мы журавли.)
Намыливая волосы шампунем, я услышала звонок мобильника. Трубка лежала возле раковины. Выключив напор воды, перешагнула ограждение душа, торопливо отвечая: вдруг это кто-то из Воронцовых звонит?
– Кира, они перенесли твое время, – раздался взволнованный голос Кости. – Я заехал на Гребной, чтобы узнать технические коды подключения оборудования. На входе, на какой-то обтрепанной бумажке, новый график. Тебе нужно стоять на льду через…
– Час?.. – оставалась хоть какая-то надежда.
Но только в моем голосе.
– …через двадцать минут. Я отправил к тебе такси. Выходи. Прямо сейчас.
– Они решили вмешаться. Они специально меня перенесли!
– Значит, я отправлю аудиозапись шантажа в комиссию. Тот разговор, где Воронцовы предлагают тебе победу, записан на серого призрака.
– Я выхожу!
– Встретимся на катке. Диск с музыкой на столе. Твоя песня. Ты ее знаешь до последней ноты.
Двадцать минут… за это время хорошо, если успею доехать до Гребного канала. Замотав волосы в полотенце, сверху натянула шапку. Чехол с коньками, джинсы, майка, диск – все! Я готова!
Через четыре минуты после звонка Кости уже сидела в такси, а через двенадцать была у ворот ледовой арены.
На входе у меня проверили документы и дали подписать какой-то бланк. Администратор удивился, недовольно сверив время:
– Ваша музыка должна включиться через шесть минут. Вы не успеете.
– Вот она! Вот музыка! – трясла я диском. – Кому отдать?!
– Передам звуковикам, – взяла диск его ассистентка, оценивая мой жалостный «промокший» вид. – Быстрей! Туда бегите! – показала она на дверь с надписью «Гримерная». – Скорее переодевайтесь.
– Не нужно! Где лед?
– А костюм?..
– Уже на мне!
– Выход на лед из гримерной, – переглянулась она с остальными, но все-таки убежала с моим диском к звуковикам.
В гримерке я сбросила пуховик. Зашнуровала коньки. Один носок был красным, второй синим. На мне были голубые джинсы с широкими рваными прорезями на коленках, подкатанные выше конька, белая футболка, криво заправленная только с одного бока, и пухлая вязаная шапка с помпоном размером с голову. Я выкинула полотенце, оставив на голове шапку поверх мокрых прядей – все равно не успею их высушить.
– Кира Журавлева! Кира Журавлева появилась или нет?
– Я здесь! Здесь…
Пришлось пройти через коридор готовящихся к программам девушек. Начесывающихся, растягивающихся, залачивающихся… одной на колготки прилетели капли с моей влажной шевелюры.
– Эй! – крикнула она. – Реветь будешь, когда двадцатое место займешь! Кира? Не верю! Обалдеть! Ты все-таки приперлась!
«Роксана… Ну кто еще оденется в розовое, когда внутри души одна лишь серость? Или нет. Не буду обижать благородный цвет серых журавлей. Внутри Роксаны цвет ржавчины, как цвет ее волос».
– Сначала моего Максима кадрила, а теперь жениха у Аллы увела! – презрительно косилась она. – Девчонки, посмотрите сюда! Это Кира Журавлева. Из-за нее не состоялась свадьба Аллы. Народ полмира пролетел на Северный полюс, чтобы увидеть сбежавшего с церемонии жениха!
Девушки вокруг заохали, тыча в меня пальцами, зашептались. Кто-то крикнул «разлучница!».
– Я была в Оймяконе, с Максом, – расхохоталась Роксана с такой силой, что с ее залаченной головы рухнули желтые цветочки. – Он никогда тебя не любил. Он такое говорил про тебя! Что ты жалкая и нищая побирушка, которая нацелилась на их дом, втираясь в доверие к блаженной Алке. Но ты все профукала, Кира. Ты выбрала не ту птицу!
И девушки снова расхохотались.
Администраторша с папкой махала мне со всей силы:
– Кира Журавлева, на лед! Живо, ну!
Вот он, момент икс… Та самая буква «Х» в слове «Свер-Х».
Распахнутая черная калитка единственной реснички и белое око катка, взирающего на меня. Ведущий произносит мою фамилию в микрофон, и колонки эхом доносят ее до судей и зрителей, но их лиц не видно… остается только овальный горизонт бортов, когда я наконец-то оказываюсь в эпицентре ока.
Мокрые локоны напитали влагой заднюю часть футболки. Побежали мурашки. Надеюсь, всего лишь от холода, а не от страха. Теперь мое выражение лица было точно таким, какое я много раз видела у Максима… а в день свадьбы так смотрела на меня и Алла.
Музыка все не включалась, и я просто стояла. Без эпической позы: с вытянутыми вверх руками или растопыренными пальцами. Просто стояла как живой человек – растерянный, расстроенный, но не сломленный. Я могла стоять вот так на остановке или в очереди за булкой.
На двух ногах. Без крыльев. Без неба. Одна.
Погас свет.
…Теперь я стояла еще и в темноте.
Раздался аккорд электроскрипки – первый аккорд песни «Научи меня».
На льду стоял Костя. Он тоже был на коньках. Приблизившись, легким прикосновением дотронулся до футболки возле ключиц, надавив пальцами.
«Камера! – сразу догадалась я. – Его прозрачная камера-наклейка».
На видеоэкран для зрителей, судей и гостей проецировалось все то, что я видела в радиусе ста восьмидесяти градусов. Вторая камера была закреплена на Косте.
Он повторил вступление скрипки, и я толкнулась носком конька, исполняя программу, которой нет. Под трехмиллиметровым лезвием бушевали реки голографических проекций полярных сияний, которые я рассекала.
Из меня рвалась боль, оживающая импровизацией. Выдумывая дорожки шагов и вращения на ходу, я не катала программу, я ее проживала, пока разум переводил на скупой язык спорта названия элементов: спираль Бильман, твизл в положении пистолетик – четыре оборота, скорость вращения три целых три десятых метра в секунду, угол между коленом и бедром пятьдесят пять градусов. Комбинированное вращение со сменой ног: пять позиций, тридцать четыре оборота за семь с половиной секунд, один оборот за полсекунды.
Шесть базовых прыжков и три вида вращения – на них строится любая программа, которую спортсмены катают на лезвии шириной три миллиметра. Три миллиметра, на которые нужно совершить приземление после прыжка, рванув на высоту выше полуметра под углом восемьдесят пять градусов, делая оборот за двадцать две сотых секунды.
Я знала теорию, но кто живет жизнь по учебнику? Вся моя боль, мой поиск, мои ошибки… мои чувства и слезы – все было здесь – во мне – подо льдом и над ним.
После дорожки буйных шагов я осмелилась исполнить прыжок, который мы тренировали с Ангелиной по видеосвязи. И который у меня ни разу не получился.
Разгон, толчок, закручивание внутри тройного флипа. В голове вспыхивают звезды, красные и зеленые лучи сливаются. Потеряв равновесие на приземлении, я упала. Смачно, жестко, по-настоящему. С треснувшей под коленкой коркой льда.
Никто не видел. Эту трещинку, этот надлом. Поверх него еще пронесется десяток спортсменов, стирая, разрисовывая, перечеркивая. Видела его лишь я. Как вижу саму себя, оставшуюся с трещинкой, когда решила поддаться искушению, когда решила отыскать правду прошлого, когда приблизилась к Воронцовым.
Над трибунами пролетел обеспокоенный шум и вздохи, когда я поднялась с бордового пятна. На коленке выступила кровь, напитывая ледяную паутинку алым.
Еще немного, и скрипка Кости порвется на струны, с такой силой он бил смычком. Я коротко кивнула, чтобы он продолжал играть. Я встала на ноги. И продолжу вставать, сколько бы раз ни упала, сколько бы на коленях ни вспыхнуло болячек, порезов, ран и заноз. Я буду бороться, буду идти, буду жить так, как решу.
Шапка сорвалась с головы. Я не пыталась сделать падение максимально незаметным, как делают фигуристы. Я человек. Мы падаем, мы раздираем кожу, но мы встаем.
Под первый припев на резком торможении вместо прыжка, исполнить который не рискнула, я опустилась на корточки, прижимая руки ко льду. В памяти запрыгали картинки наших с Костей посиделок на крыше. Объятия в кастрюльной квартире. Усыпанный пенопластовой крошкой поцелуй на пуфах кинотеатра. Его разбитое лицо после драки. Костя был из тех, кто не держался за меня, чтобы не упасть, он держал, чтобы я не упала.
Только ветер, только скорость.
Главное, не смотреть на Костю. Не могу сейчас увидеть его глаза цвета неба. Он здесь. Он, а не Макс или Алла. Мы снова оказались на озере под раскатами солнечного ветра, где я стала шепотом, а Костя моей правдой.