– Сто тридцать миллионов просмотров… – закатила я глаза.
Я нашла только одну новость про Аллу, заставившую меня хмыкнуть с ноткой злорадства. Заметка была совершенно небольшой, похожей на скриншот, и оставленной в безликом форуме:
«Оргкомитет конкурса «Свер-Х» с сожалением сообщает о дисквалификации участницы Аллы Сергеевны Воронцовой из-за обнаружения доказательств шантажа других участников».
– Спасибо, – посмотрела я на татуировку с журавлем, – где бы ты ни был, спасибо, тот самый Костя.
Заполняя мысли работой, учебой и больше всего Аллой, я не переставала думать о Косте, выискивая материалы и книги о ядовитых растениях, которые могут как стереть память, так и вернуть ее. Все чаще оказывалась на эзотерических сайтах, но не находила ни одного природного яда, стирающего память без промежуточной станции «кома».
– Герань. Он сказал, что помнит горький запах герани. И в номере отеля пахло точно так же.
Я распечатала на принтере фотографию герани и засушила один из цветков с нашего подоконника, прикрепляя рядом с фотографией Кости. Теперь на стене красная нить соединяла его и меня. Вот только герань даже не была ядовитой. В худшем случае она вызывает кашель, сыпь, аллергию, сонливость, и то у предрасположенных к астме.
Кстати, о герани. Я до сих пор не обмолвилась с мамой парой слов после того, как развернула десятиметровое полотно от Воронцовой и маму увезли в больницу с нервным срывом.
Я не готовилась к разговору, но этим утром застала маму на кухне одну. Она сидела на табуретке, прислонившись спиной к холодильнику, и мешала чай ложкой, двигая ее так, чтобы не задевать бортики, – вперед и назад. Чтобы не дзынькать, словно пыталась быть для нас удобной. Не издавать лишних звуков, не привлекать внимания, чуть слышно дышать, продолжая незаметно жить рядышком – вот тут, на этой табуретке, до размеров которой сократилась ее вселенная.
Усевшись напротив, я прикоснулась к ее ледяным пальцам, останавливая чайный зигзаг.
– Мам, – смотрела я на нее, – как ты? Голова болит?
– Нет, не болит. Все хорошо.
Может быть, она мечтала, чтобы ее засосало внутрь чаинок, только бы я перестала напоминать ей об утрате, о пережитом горе, о двух похороненных детях.
– Посмотри не меня. Не бойся. Пожалуйста, посмотри.
– Не нужно, – покачала она давно растрепанной, не уложенной неделю головой.
– Нужно. Даже если ты злишься.
– Злюсь?
– За то, что я живая, а Мира с Ирой – нет.
Она дважды вздрогнула, как только прозвучало каждое имя.
– Прости, что напоминаю о них каждый день. Прости, что мы родились близнецами. Прости, что ничего не помню.
Я говорила спокойно и тихо. По венам бил адреналин, а не паника. Если спасительный водоворот мамы – в окоченении, то мой в движении, и неважно, на каком дне я окажусь. Добравшись до дна, останется оттолкнуться от него ногами и снова всплыть. И снова сделать вдох.
– Хочешь, на кладбище съездим? – предложила я.
– Зачем? Зачем нам на кладбище? – удивилась она.
– К сестрам. К Мире с Ирой. Мам, ты помнишь, что они умерли?
Мама протянула ко мне руку. Я ждала ее прикосновения, мне оно было нужно. А еще больше было нужно объятие. Я так давно никого не обнимала, что скоро разучусь прикасаться к людям. Но мама не дотронулась до моей руки, она забрала себе чайную ложку, раскручивая остывший чай сильнее.
– Мам? Ты поедешь? Ты меня слышишь?
– Конечно слышу. Конечно поеду.
Я с облегчением выдохнула, а она продолжила:
– Нужно обязательно поехать и выбрать елку, пока все самые хорошие не расхватали, да?
– Елку…
– Ну конечно! – вскинула она на меня сияющие глаза. – Мирочка, скоро Новый год! Ты забыла? Нужна елка, украшения и Дед Мороз. Я хочу найти аниматора, – морщилась она, – в синей шапке. С посохом. Только не зови Человека-паука, – мотала она головой. – Лучше Дедушку Мороза, Лисичку, Фею. Обещай, что Человека-паука на празднике не будет! Обещай мне! – требовала она, и я быстро кивнула.
– Не надо паука, Ирочка, не надо, моя хорошая. Не подходи к нему.
– К кому, мам?
– К нему… – не моргая, смотрела она на дно чашки, – к ней…
Я уставилась на нее, оторопев, к счастью, мне хватило ума не перебивать и не отнимать ложку. Когда первый шок прошел, я аккуратно продолжила разговор, понимая, что все эти люди – аллегории, что она пытается, как может, что-то мне рассказать.
– У Деда Мороза был день рождения? Да, мам? А Человек-паук, что он сделал?
– Так много детей… Все бегали, смеялись, хохотали. Ты порвала колготки, – наигранно строго погрозила она мне пальцем. – Мира любит волшебниц, ты же знаешь. Она раздобыла розовые бумажные крылья и носилась, порхая! – уперлась мама щекой о ладошку и прикрыла мечтательно глаза.
– А что я делала? Ира… Я – Ира, мам. Что я делала? Играла с Мирой? Или я с Кирой была?
– Ой! – отмахнулась мама. – С Кирой ты постоянно ссорилась, – нахмурила она брови, – вас с Миркой водой не разольешь, а Киру никогда к себе в игры не берете. Кира – наша юная пацанка. Лазить бы ей куда-то, бегать и драться. Вот кто из нее вырастет, кто? А вам бы платья, крылья розовые и губы красить.
– Губы? – помада, которую я сжимала в кулаке целых шесть месяцев и которая болталась сейчас на крапивьей нитке у меня на стене доказательств… только бы не спугнуть маму. Пусть этим бредом, но она впервые начала что-то рассказывать. – Я накрасила губы? А кто мне дал помаду?
– Не знаю, Ирочка, не знаю. Мальчишки вас дразнили. Вы бегали, бегали, бегали! И Аллочка в розовых крыльях, и так ярко благоухало все вокруг! – рассмеялась мама, начав кружиться по кухне, вальсируя в белом переднике, удерживая его краешком пальцем.
– Пахло сахарной ватой и тортом?
– Нет, – резко перестала она хохотать, замирая. Ее взгляд прояснился на долю секунды и резанул по мне, расчерчивая на две полвины, – геранью. От Киры пахло ароматом герани.
Светка обрадовалась, когда я неожиданно для нее предложила пойти на шопинг за вечерними платьями. Она решила, что я готовлюсь к выпускному. У Светы в списке для подготовки насчитывалось тридцать примерно таких пунктов: маникюр, уроки танцев, полная депиляция, серьги, корона со стразами, бижутерия, сбросить два кило, татуаж бровей.
Но я готовилась не к выпускному. Я готовилась к балу Скарлетт Грей, и вот так выглядел мой список: платье с разрезом (чтобы удобно ходить), обувь на шнурках (чтобы удобно бежать), заряженный пистолет (чтобы удобно стрелять).
Если первые два пункта решаемы, то что делать с пистолетом – вопрос. Но идея эта появилась не на пустом месте. Я все еще помнила историю про радиоактивных кроликов, которых пристрелила бабушка. Когда-то у нее хранилось дома оружие. Оставалось только узнать – какое и где.
– Привет, бабуль! – стояла я на пороге ее квартиры на следующий день после разговора с мамой. – Я к тебе без тортика, ничего?
– Какие тортики? У меня же пироги! Тридцать с мясом. Сорок пять с вишней. Двадцать три с яйцом и луком. Родителям отвезешь. Входи, внучка, входи-входи!
Я оставила куртку, разулась и помыла руки прямоугольным серым мылом, запах которого у меня стойко ассоциировался с детством. Выглянув из ванной, наблюдала за бабушкой, мелькающей в половинке кухонного прохода. Она расставляла на столе сдобу и заварник, накрывая его дедовской ушанкой. Красные широкие чашки на блюдцах в горох с парой щербин. Сделав радиоприемник потише, она позвала меня, не оборачиваясь:
– Внучка! К столу! – и принялась разливать кипяток из повернутого краника самовара.
Закрытый вентиль продолжал капать: кап-кап. И эти две капли стали последними. Да, это был момент. Один из тех, что я не смогу вычеркнуть из памяти уже никогда. Они просто случаются. Чаще всего запоминается бред, мусор, что-то ненужное. Но вот это… капли кипятка, красный горох, запах пирожков, шарканье тапочек бабушки… я никогда не забуду, как и свои слова:
– Бабуль, одолжи мне ружье.
Она не уронила чашку. Не облилась кипятком и не подавилась булкой. Она даже не удостоила меня охом, только уточнила:
– Какое, внучка?
– Удобное. Исправное. Компактное.
– Я на беляков-то чаще ходила… Ну а ты? – уселась она на табуретку, – на кого собралась?
«На аляков», – подумала я.
– В целях самообороны.
– За самооборону тоже срок дают, внучка.
Морщинки под ее глазами наполнились слезами, совсем как в многоэтажном фонтане в форме лестницы в нашем торговом центре.
Она моргнула, и ее слезы хлынули все разом по ступеням морщин, подсаливая пирог с яйцом и луком.
Она смотрела на меня, не поднимая глаз, смотрела на меня в отражении чая – обесцвеченную сепию. Так и есть. Я всего лишь подложка. Бесцветная. Бессестринская. Безблизнецовая сепия – это все, что остается на фотографии, если слой за слоем оторвать верхние, как оторвал кто-то от меня двух кровных сестер.
– Что ты задумала, внучка? Зачем учишься стрелять? Зачем тебе оружие?
– Я не дам ей убить меня, ба, – посмотрела я впервые на нее не как Кира, а так, как это сделала бы Алла. – Я не стану третьей куклой с мишенью на лбу.
– Какой куклой? Ты про что?
– Про кого. Я про Аллу. Она знала, что Ира с Мирой погибнут. Знала и не сделала ничего.
– Ей было одиннадцать. Совсем ребенок. И не могла она знать, – теперь бабушка звучала сепией Аллы, но почему, я понять не могла.
Я перешла к доказательствам:
– Владислава Сергеевна показала мне детские рисунки. Алла общалась со взрослыми криптограммой. Символами. Она записывала ДНК тех, кто в будущем погибал. А закончилось все на трех куклах. И я стану третьей. И ты, – взяла я ее за руку, – ты меня понимаешь. Я знаю, что ты другая. Не как мама, папа или Светка. Ты на меня похожа.
– Это ты на меня, родная, – всхлипнула она, вытирая фартуком нос. – Никто тебя не отнимет у нас, внученька. Никто.
Когда в поезде «Нижний – Москва» я увидела за окном провода, на которых играла пальцами под песню «Научи меня», в груди дернуло коликой «Костя». Он стал моим диагнозом. Таким, который отсоединился от тела и ходит-бродит где-то неподалеку.