Он мог бродить и на другом конце галактики, но мне не становилось легче. Он стал болью, которую я оберегала, не давая вылечить. Если перестанет болеть, я перестану любить, а мне нужно было любить хоть кого-то, чтобы чувствовать.
После переломов кости срастаются. Что, если и мы с моим Костей срастемся, когда наш перелом разлуки заживет? Когда я заживу, как и планировала, просто дальше.
– Приветствую, Кира Игоревна. Позвольте багаж?
– Мы договорились на «ты», забыл?
На вокзале меня встречал Женя с написанным на планшете именем, чему я совершенно не удивилась. Алла будет контролировать каждый мой шаг, шаркающий в темноте за ее спиной.
– Куда ты меня отвезешь? На заброшенную лесопилку, в пыточную, в склеп? Может, скажешь сейчас, что ты настоящий сын Воронцовых, а Макс – приглашенный актер?
Женя широко улыбнулся, усаживаясь на переднее сиденье. Машину вел второй водитель, Олег. Наверное, я могу собой гордиться, раз Алла прислала за мной двоих своих «наемников».
– Уверяю, Кира, Максим Сергеевич настоящий Воронцов, а повезем мы вас в отель. А я – просто водитель.
Я была не согласна. Слишком много разных Жень я вспоминала теперь в нем.
– Ты идеальная «Яна». Ты ассистент. Водитель. Врач. Телохранитель. Ты кто угодно, но не «просто». Алла не терпит простаков.
По взгляду Жени в зеркале заднего вида я поняла, что попала в точку. Он кто-то посложнее, чем просто.
Рухнув спиной на кровать гостиничного номера, я подложила под голову рюкзак, оставаясь в расстегнутом пуховике и шнурованных военных ботинках. Именно в них я пойду на бал. А платье… оно у меня тоже с собой. Поместилось комочком в рюкзаке.
Когда-то я уже сбежала. Из дома Воронцовых, а потом с озера Оймякона, из Калининграда, где оставила Костю. Я хоккеистка и гимнастка, а не легкоатлетка. И ненавижу бегать! Так какого черта этот марафон никак не закончится? Или все закончится сегодня?
– Финишной лентой… Или похоронной.
Стук в дверь раздался ровно в двадцать два двадцать два. Я сидела на трюмо, опершись ногами о стул, дожевывая остывший чизбургер. Длинная ткань вечернего платья с разрезом спадала от бедра до щиколоток. Поверх надела короткую кожаную куртку.
– Входи, Женька! – крикнула я, вытирая губы оберткой от бутерброда.
Он открыл дверь. Женя был одет на манер манекена. Ему вообще не жмет этот облегающий фасончик и цвет… как я ненавидела этот цвет липкой крови. Алого цвета рубашка, алый галстук, черные брюки и пиджак. Из-под лацкана пиджака мелькнули тяжелые серебристые часы, а в его отполированные ботинки можно было смотреться и наносить макияж.
А еще его пояс украшала кобура. Он не пытался ее спрятать, скорее даже выставил напоказ.
– Твое платье серое, а не алое, – окинул он меня беглым взглядом.
– Как твой пистолет Макарова, – определила я рукоять, которую часто видела в стрелковом клубе. – Интересно, – увидела я Женю под иным углом, поняв в тот момент его чуточку больше, но о своей догадке промолчала, – твое «непросто» стало только что чуть-чуть попроще.
– У меня есть право на его использование. Все законно. И ничего особо интересного.
– Еще бы, – попыталась я воткнуть Женю в уравнение Аллы, – надел бы ты бронежилет, если сунул пушку в карман, – дала я ему ЦУ, что повторяли нам на каждом занятии по стрельбе: «без» на первом месте перед «опасностью». Безопасность важнее всего.
Поднявшись на лифте, мы с Женей оказались в фойе, украшенном к балу. Под ногами миллионы алых лепестков. Мои ботинки утонули в них на три сантиметра. Специальная установка распыляла лепестки, чтобы те фланировали на головы гостей алым дождем.
– Прошу вас, – позвал меня охранник возле рамки металлодетектора. – Пройдите через ворота. Поднимите руки, – попросил он.
Меня обрисовали сканером, который пикнул над облезлым металлическим корпусом губной помады, которая висела у меня на шее своеобразным кулоном.
– Откройте, – попросил охранник.
– Оспади, – выкрутила я далеко не свежий конус. – Вот и алый элемент моего образа, Женя. Доволен? Алая помада. Кстати, раритет. Сохранилась с того самого дня, когда умерли Ира с Мирой.
– Что в карманах?
Я вытащила коробок для спичек. Открыла его, демонстрируя, что внутри пусто.
Когда с обыском было покончено, Женя галантно предложил мне руку, но я только фыркнула и вошла в зал, распахивая двери почти пинком.
Перила украшали гирлянды маков, дафний, рододендронов и олеандров.
– Рододендрон, – провела я рукой по кровавым оттенкам прохладных бутонов, – содержит андромедотоксин. Вызывает тошноту, боли, спазмы, сердечный приступ, паралич и смерть. Прелесть, правда? А это олеандр, – заставила я остановиться Женю напротив пятилиственных соцветий, – одно из самых ядовитых растений на земле. Уснешь под олеандром и никогда не проснешься. Он может довести до слепоты. Парализует нервную, пищеварительную и сердечно-сосудистую системы. Гликозиды в составе останавливают сердце. Ядовиты все его части. И цветы, и корни, и листья. Даже сухие. – Я опустилась к цветку, вдыхая аромат. – В Турции мужья-изменники боятся увидеть на столе за ужином или в вазочке у кровати срезанный цветок олеандра. Как узнать, отравила ли супруга блюдо? Подложила ли иссушенный корень под наволочку?
– Я смотрю, ты увлеклась ботаникой.
Женя должен был знать не понаслышке, на что способны эти красавицы в листьях. Эти и те, что носят алые платья.
– Пришлось погрузиться в науку, Женечка. И знаешь, – поднявшись от перил, я сорвала зубами лепесток олеандра и выдохнула ему в ухо, – мне понравилось.
После этого Женя сопровождал меня дистанционно. Держался рядом, но руки больше не предлагал, а возле чаши с пуншем прополоскал рот и почистил салфеткой ухо.
Банкетный зал утопал в зелени и античных ледяных статуях. Я сразу узнала богиню Гекату, царствующую над ядами, магией и ночными кошмарами. Лед статуй заранее выкрасили (нетрудно догадаться, что оттенок был выбран алым), и теперь застывшие богини роняли под ноги багровые слезы то ли оттого, что заперты в оцепеневшем плену, то ли оттого, что собравшиеся гости были заперты с ним.
Заперты внутри бала Аллы, где их могла убить любая мелочь: от случайного прикосновения к розарию до глотка розовой воды.
Бегая глазами по изысканной публике, по девушкам с веерами перьев и страусиными боа, я размышляла: какой нейролептик добавит Алла в их бокалы? Сколько еще уравнений смерти спрятано в ее тайнике? Чьи смерти она записала и запишет гусиным пером, обмакивая его в чернильные сердца, дырявя каждое чувство, на которое сама не была способна?
– М-м-м, вкусняшка! Могильное дерево, – ухватилась я за креманку с цветком с тугими белыми лепестками и желтой серединкой из маракуйи. – Женька, смотри, это плюмерия. Ее считают символом бессмертия. Настоящая, а не эта из мороженого (хотя кто знает), содержит ириоиды. Тошнота, диарея, слюноотделение. Древние называли ее какалошучитль.
– Кака что?.. – не расслышал он.
– Шучитль.
– Ты много шутишь, Кира. Рад, что тебе весело.
– Нет, Женечка, веселье начнется попозже.
Облизав ложку, я вернула креманку на пустой поднос, уставившись на плазменные экраны высотой по пять метров. На них демонстрировался видеоряд с заслугами Аллы. Вот она в белом халате работает среди пробирок, вот принимает награды, медали и грамоты, вот накладывает гипс на травмированную лапу собаки, вот раздает детворе конфеты в праздник Хеллоуина, одетая Белоснежкой (никакую другую принцессу не травили яблоками). Слайды самолюбования эгоцентричной красотки – королевы бала – бежали с наложением блесток, музыки и переводом на китайский и английский.
Засмотревшись, я не заметила, как врезалась в канат свисающих с потолка качелей. Пионы и кустовые розы без шипов отпечатались на моей щеке, лепестки застряли в волосах. Другие девушки аккуратно присаживались, чтобы не поставить зацепок на ткани платьев, делали фото, принимали фужеры своих визави и удалялись.
Я же запрыгнула на сидушку ногами. В полуприседе ускорилась, отклоняя тело. Мой бесстыжий разрез оголил половину алых трусов, когда качели неслись над головами светских парочек и барышень, а я просто хохотала от восторга, наслаждения и ветра. Пестрые попугаи с махровыми хвостами, свободно летающие под куполом, кричали надо мной, маневрируя стайками. И бабочки, тысячи бабочек, в которых я врезалась лицом и телом, отплевываясь от остатков их крылышек, прилипших к губам.
Эстетично на рекламном проспекте – бабочки на ваше торжество. По факту размазанные по лбу трупы жидких насекомых.
– Кира, позволь угостить тебя напитком? – настойчиво помог Женя мне спуститься с качелей, подавая салфетку, которой я стерла оставшуюся от бабочки соплю со лба, но, отдавая ее, я сдавила его пальцы покрепче:
– Не боишься прикасаться ко мне, Женя? Не боишься, что отравлю нейротоксином? Как Алла отравила Макса?
– Вы позволите? – услышала я голос, все еще держа за руку Женю, что мог посостязаться в оцепенении с ледяными Гекатами. – Раз уж ты произнесла мое имя, я не мог не поздороваться.
– Прошу, – ответил коротким поклоном Женя, роняя на пол салфетку, что тут же пропала в куче мягких лепестков.
– Ты улетел на зимовку, – обернулась я, превращаясь в ядовитую бестию, что я позволила взрастить в себе, отравленная экспериментом Аллы, – а зима ведь даже не началась.
– Поэтому я остался.
Он положил мои руки себе на плечи, когда заиграла медленная песня.
– Что попросила Алла сделать в этот раз?
– Кира, – строго посмотрел он совсем не тем взглядом, который я привыкла видеть, – у меня не было выбора.
– Был. Ты сделал его много раз.
– Я всегда выбирал тебя. Даже если ты не видела этого.
– Конечно, – закатила я глаза, – ведь говорить губами очень трудно. Алла уравнения рисует и оптические прицелы, твоя мать мертвых детей на картинах, ты же рисовался сам передо мной.
– Мертвых детей? – почти споткнулся он о горку лепестков, если о воздух вообще возможно зацепиться.