– Где сейчас эти книги? – спросил старик.
– У парней из Моссада остались. Жалко, сейчас могли бы с вашим списочком сравнить.
Мунин поднялся и протянул руку за листками Книжника:
– Давайте сравнивать. Я же переписывал названия. Сто девятнадцать штук.
– И ты что, все запомнил?! – поразился Одинцов. – А чего молчал тогда?
– К слову не пришлось, вы же сами говорили, – Мунин в смущении стал протирать очки. – Только Варакса подбирал в первую очередь более поздние книги. Они нам вряд ли пригодятся… Мне что, заново список написать?
– Для начала просто взгляните, – Книжник отдал ему свои заметки.
Список учёного был намного короче; в нём отсутствовали издания Арцишева, Хэнкока и других современных авторов, но все книги, которые перечислил старик, оказались в библиотечке Вараксы.
– У вас был очень смышлёный приятель, – сказал Одинцову впечатлённый Книжник. – Даже за несколько лет неспециалисту с нуля догадаться, что к чему, и проделать такую работу… Очень, очень!
Одинцов согласился и спросил Мунина:
– А таблицы ты, случаем, не запомнил?
Историк только вздохнул. Знать бы тогда…
Дверь в кабинет открылась, и на пороге снова встала женщина гренадёрского вида.
– Я же просил не беспокоить! – раздражённо напомнил Книжник.
– Ужин, – процедила женщина, – и капельница.
Учёному пришлось подчиниться.
– Стариковский режим, простите великодушно, – посетовал он. – Кое в чём я сам себе уже не хозяин. И угощать вас нечем: сами понимаете, какой тут у меня ресторан.
79. Место силы
Салтаханов куковал дома второй день.
Помятые рёбра ему вчера утянули специальным корсетом – по пути из Академии пришлось заехать в ведомственную клинику. Там же были получены врачебные инструкции насчёт того, как поскорее привести в порядок разбитое опухшее лицо. Салтаханов старательно делал примочки, втирал мази, глотал пилюли и соблюдал предписанный режим…
…однако Псурцева он всё же ослушался и полностью отключаться на три дня даже не думал. Наоборот, появилось время для того, чтобы подчистить кое-какие хвосты. Остроносый академик из видеостудии обеспечил Салтаханову дистанционный доступ к серверу, на котором хранились видеозаписи, изъятые при обысках дома и на даче у Вараксы. В студии с помощью специальных программ оператор с коллегами распознали всех попавших в кадр и подбирали теперь досье на окружение Вараксы – у них шёл монотонный механический процесс.
Салтаханов решал более творческую, интуитивную задачу – просматривал записи в поисках подсказки: где и как Варакса мог спрятать Ковчег Завета. Не то чтобы он надеялся увидеть на мониторе Вараксу с лопатой возле тайника, но хотя бы какой-то намёк!
В большинстве записей были гулянки. На охоте, на рыбалке, дома, в Старой Ладоге… И компания с годами изменялась не сильно. Одинцов, мужики со станций автосервиса – главным образом, бывшие сослуживцы. Шутили, травили анекдоты, хвастались охотничьими трофеями, пели под гитару…
…и одну из их песен Салтаханов помнил с детства. Единственную песню на русском, которую пел его дед на встречах с однополчанами, братьями по оружию в Великую Отечественную. У стариков был обширный репертуар – считай, все военные шлягеры: «Смуглянка», «Синий платочек», «В землянке», «Артиллеристы», «По берлинской мостовой»… Но эти песни дед Салтаханова слушал молча. А «Баксанскую» подпевал всегда.
– Почему так? – спросил его в детстве Салтаханов, и дед рассказал.
К осени сорок второго года горные стрелки дивизии «Эдельвейс», водрузившие флаг со свастикой на Эльбрусе, взяли под контроль большинство перевалов и подобрались к Баксанскому ущелью.
Дивизия «Эдельвейс» была гордостью вермахта. В отборных частях дивизии служили только взрослые мужчины – здоровяки, выросшие в горах Южной Германии и Австрии. Они привыкли к постоянному холоду, глубокому снегу и буранам. Их не пугала нехватка кислорода на больших высотах. Гитлеровский спецназ пользовался самым современным оружием; экипировке подразделений «Эдельвейс» завидовали профессиональные альпинисты.
Очередным подвигом горных стрелков должен был стать захват Баксанского ущелья, через которое дороги вели в Карачаево-Черкесию – к верховьям хлебной Кубани и в Закавказье – к бакинской нефти. Дивизия «Эдельвейс» методично перемалывала остатки красноармейцев, засевших в ущелье. Германское командование уже готовилось рапортовать в Берлин о выполнении задачи…
…но путь альпийским горцам преградили горцы Кавказа. Из них и мастеров скалолазного спорта в Красной Армии на скорую руку сформировали подразделение наподобие «Эдельвейса». Конечно, у защитников Баксанского ущелья не было ни особого оружия, ни особого питания или экипировки – их спасало только знание гор, умение выживать там, где нет жизни, и несокрушимый воинский дух. А ещё – песня, написанная бойцами сводного отряда, в котором оказался дед Салтаханова. Мелодия довоенного танго «Пусть дни проходят» с новыми словами превратилась в их боевой гимн.
Многие из певших эту песню навсегда остались в безымянных ледяных могилах Баксанского ущелья, но не пропустили «Эдельвейс». Деда Салтаханова в конце зимы сорок третьего представили к званию Героя Советского Союза. Летом он получил отпуск в Чечню, и родственники гордо провезли двадцатилетнего сержанта, сверкающего новеньким орденом Ленина и Золотой Звездой Героя, по всем окрестным сёлам. Потом дед вернулся на фронт, снова воевал, был ранен, а к марту сорок четвёртого узнал, что всех до единого чеченцев погрузили в эшелоны и вывезли в ссылку: народ поголовно был объявлен пособником оккупантов.
После войны деду как Герою разрешили жить в Чечне, но он отправился вслед за сосланными родственниками и только в пятьдесят девятом году, после реабилитации, вместе с остальными чеченцами смог вернуться на свою землю.
Дед не пел русских военных песен, но для «Баксанской» делал исключение. Потому и оторопел Салтаханов, когда генерал Псурцев напел ему на знакомый мотив слова пароля, которым обменивались Варакса с Одинцовым. А в записях Вараксы он услышал уже всю песню целиком. Она превратилась в гимн КУОС, который сложили спецназовцы послевоенной поры – участники новых войн в разных концах света.
У Вараксы песню пели почти на каждой гулянке, так что снова и снова, гоняя в компьютере записи, Салтаханов видел крепких мужчин и слышал бывшее дедовское, а теперь куосовское танго.
Бой затих у взорванного мóста,
ГСН растаяла во тьме.
Зам по «Д», не терпящий удобства,
Умирает на сырой земле.
Жаркая нерусская погода
Застывает на его губах.
Звёзды неродного небосвода
Замирают в голубых глазах…
Салтаханов выяснил, что ГСН означает головку самонаведения ракеты, а таинственный «замподэ» – это заместитель командира по диверсионной работе. Узнал про подмосковную Балашиху, где рядом с Дорожным НИИ располагался пропускной пункт на базу КУОС, и про соседнее кафе «Радуга», которое лихие спецназовцы окрестили рестораном «Бычий глаз».
Умирает он, не веря в сказки,
Сжав в руках разбитый пулемёт.
И к нему в набедренной повязке
Вражеский наёмник подойдёт.
Подойдёт, осмотрит, удивится,
Вскинет автомат, прищурит глаз,
Скажет: «Много съел я бледнолицых,
Русских буду кушать в первый раз»…
Салтаханов слушал хор суровых головорезов не из любви к искусству. Он пытался проникнуться духом этой компании. Гимн КУОС очень годился для нужного настроя: неспроста ведь Одинцов и Варакса подавали с его помощью сигналы тревоги, и Псурцев мгновенно опознал своих коллег и раскрутил комбинацию, до которой Салтаханов не додумался бы никогда в жизни!
А в России зацвела гречиха,
Там не бродит дикий папуас.
Есть в России город Балашиха,
Есть там ресторанчик «Бычий глаз».
По субботам и по воскресеньям
Люди в ресторан спешат гурьбой.
Среди них идут, держа равненье,
Парни с удивительной судьбой…
Они пели за столом с водкой и шашлыками – подтянутые, мускулистые… С годами их не становилось больше – их становилось меньше: войны продолжались, и на этих войнах продолжали гибнуть даже универсальные солдаты КУОС. Кто-то уезжал, кого-то добивали старые раны… А оставшиеся снова собирались за столом, третьим тостом поднимали стопки: «За тех, кого с нами нет!» – и выпивали, не чокаясь, и потом снова пели.
Узнают их по короткой стрижке,
По беретам типа «балахон».
Их в округе местные мальчишки
Называют «дяденька шпион».
Ну, а если гром великий грянет,
В неизвестность улетят они.
Пусть им вечным памятником станет
Проходная возле ДорНИИ.
Большинство записей были сделаны в Старой Ладоге. Салтаханову так и не удалось там побывать: после гибели Вараксы и захвата Одинцова он работал в бункере. Но академики тщательно обыскали дом и флигель, вывезли всё, что могло представлять интерес для расследования, – и не нашли никаких следов Ковчега.
Салтаханов смотрел на монитор. Строй деревьев, аккуратный двор, пышущий жаром мангал, накрытый стол, мясо под крепкие напитки, гитара и поющие мужчины с волевыми лицами… Ничего особенного. Почему же его так привлекает эта картина? Может, потому, что в собственной жизни не было ничего подобного?
Да, он бы дорого дал за то, чтобы оказаться одним из этих воинов, – настоящих, а не ряженых, звякающих цацками в штабах и на парадах. Он бы хотел быть таким же, как они, – собственными руками творившие историю и делавшие то, чего не могли сделать политики. Сидеть среди них, как равный, а не кривиться от вопросов пьяных дембелей в дни военных праздников: «Мужик, ты вообще служил?». Дикой силой веяло от компании Вараксы с Одинцовым – и от места, где они встречались год за годом.