Ненадолго оставшись в одиночестве, я могла поразмыслить на досуге о превратностях свободы воли… Не могу сказать, что в данных обстоятельствах я испытывала неземное блаженство и что мне всегда безумно хотелось, чтобы меня допрашивали сыскные агенты и судебные следователи, хотя бы и в качестве свидетельницы. Это удовольствие сомнительное.
Положа руку на сердце, я предпочла бы вовсе обойтись без бесед с судейским чиновником, ибо уже имела честь пообщаться с ним накануне, а его манера вести следствие не вызывала у меня ничего, кроме трагической иронии. Но благоразумно ли во всеуслышание объявлять об этом сейчас, в обстоятельствах, в которых мы все оказались?
Дело об убийстве само по себе достаточно неприятно, зачем усугублять ситуацию еще и ненужными сварами? Что толку, если я объясню следователю, что считаю его напыщенным болваном? Без сомнения, мы все сможем понять друг друга гораздо лучше, если научимся сдерживать свои эмоции…
Наконец служители закона уже в паре явились пред мои очи, уселись у стола и уставились на меня со сосредоточенно-экстатическим видом, как провинциалы, впервые увидевшие колокольню Ивана Великого. Видимо, господа ожидали от меня какого-то захватывающего развлечения.
Я не рассчитывала на подобный бенефис и невольно забеспокоилась, что кое-какие мысли, которые я несла сюда из Привольного, рассеялись по дороге.
Да уж, приятные люди, эти сыщики. Зря на них все клевещут.
Итак, под перекрестным огнем двойного скептицизма мне пришлось приступить к рассказу, который и без того выглядел не слишком правдоподобно. Кое-какие красоты вроде «ангелов Монса» и призрака дедушки-графа мне пришлось опустить, я вряд ли произвела бы впечатление на слуг закона, предаваясь столь романтическим бредням. А если убрать всю романтику и мистику, в остатке получалось, откровенно говоря, черт знает что.
К тому же красноречие сегодня мне явно изменило. С одной стороны, пытаясь по возможности обойтись без мистики, без намеков на потусторонние силы и придать всем событиям совершенно реалистическое толкование, а с другой – тщась припомнить каждую мелочь, я путалась, поминутно повторялась, возвращалась назад и забегала вперед…
По мере того как я излагала все то, что считала достойным внимания, лицо следователя становилось все более и более тоскливым, а у господина Стукалина, наоборот, прояснялось и принимало весьма оживленное выражение.
Когда бесконечная мешанина из загадочных незнакомцев, пропавших ключей, криков, выстрелов, ночных погонь, мертвых девушек, сломанных кустов, неприятных поручиков и дружественных штабс-капитанов подходила к концу, я позволила себе сделать из изложенных фактов кое-какие выводы. Пусть их посчитают домыслами, но и фактов ведь слугам закона было предоставлено немало.
– У меня есть одна гипотеза. Очень странная, я бы даже сказала, невероятная.
– Госпожа Хорватова питает слабость к невероятным предположениям, – заметил агент Стукалин, обращаясь к следователю, причем трудно было понять – одобряет или осуждает сыщик подобную привычку.
– Так, может быть, вы поделитесь с нами хоть чем-нибудь из своих невероятных догадок, мадам? – осведомился судейский крючок с кислой, как позавчерашняя простокваша, улыбкой. Его мои домыслы, похоже, как раз занимали… – А то вы все крутите вокруг да около. Смелее! Нам долго растолковывать не надо.
– Не уверена, – откровенно ответила я. Следователь как-то не был похож на человека, хватающего крупицы информации на лету. – Вам, господа, например, пока не пришло в голову порасспросить поручика Кривицкого, что он делал среди ночи возле усадьбы, неподалеку от того места, где была наутро обнаружена убитая девушка? Мы с Анной Афанасьевной кинулись на крик, пытались поймать преступника, но тщетно. А через несколько минут Кривицкий сам вышел к нам из леса. Странно, что вас это не удивляет! Господин поручик утверждал, что прогуливался неподалеку (хотя для прогулок было уже поздновато), и примчался на крик и звук выстрела. Но тем не менее именно он оказался на опушке сразу же после того, как предполагаемый убийца сумел скрыться в лесу.
Я ненадолго замолчала, обдумывая то, что говорю, и пришла к выводу, что все вполне убедительно. Неужели слуги закона не прислушаются к моим словам? Надо, что-бы мои домыслы казались еще более доходчивыми…
– А что, если, убежав от меня, Кривицкий сделал небольшой крюк, а потом вернулся обратно, изображая, что он совершенно ни при чем? Но тем не менее сумел отвлечь нас от места, где лежала убитая барышня. Преступное намерение очевидно, господа.
– Но, может быть, поручик страдает бессонницей и действительно любит прогуливаться перед тем, как лечь спать? – перебил меня следователь. – Как-никак, он был контужен на фронте, а контуженые частенько отличаются определенными странностями. И вообще, сударыня, подозревать в преступлении офицера, боевого офицера, фронтовика хотелось бы менее всего. Позвольте заметить – вряд ли он рискнул бы появиться на месте совершения преступления, если бы и вправду был убийцей! Какое первое желание преступника? Отвести от себя подозрение! Скрыться! А вовсе не лезть на рожон.
Для человека неискушенного подобное предположение было бы вполне естественно, но чтобы профессиональный юрист так легко отмахивался от очевидных фактов только потому, что подозревать офицера ему не хотелось бы! Да, защитники отечества достойны нашей благодарности за свои ратные подвиги, но они вовсе не ангелы, а люди со всеми свойственными роду людскому пороками и страстями. Я была возмущена.
– У меня, возможно, не такой богатый юридический опыт, как у вас, господин следователь, но мне тоже доводилось иметь дело с преступниками, и не раз. Не следует переоценивать подобную публику, – не удержалась я, чтобы не фыркнуть со всем возможным презрением. – Обычно убийцы слишком много мнят о себе, иначе им и в голову не пришло бы, что можно убивать людей безнаказанно. Я не говорю о Божьих заповедях и человеческом долге, но и правосудие убийцы считают не стоящим серьезных опасений, уверенные в своей хитрости и ловкости. А разумный человек, даже если он последний негодяй, прежде, чем пойти на убийство, вспомнит о каторге. Ведь нас всех порой беспокоит мысль о том, как славно было бы кого-нибудь прикончить, однако живем себе тихо-мирно и Божьи заповеди соблюдаем.
Не знаю, понял ли следователь, кого именно я с наслаждением прикончила бы в данный момент, если бы не считала себя разумной женщиной? Но, впрочем, нужно отвлечься от этих кровожадных видений, ведь Христос запрещал нам грешить даже в мыслях…
– Господа, я абсолютно уверена, что Кривицкий не случайно оказался ночью в лесу у Привольного, – продолжала я настаивать на своей версии. – Не знаю, можно ли расценить мои слова как клевету, но я нисколько не удивлюсь, если именно Кривицкий окажется преступником. Более того, на мой взгляд, он стоит на первом месте в списке потенциальных убийц. Кривицкий очень подходит для такой роли. Господи, прости, если мои подозрения неверны, но поручик выглядит человеком, способным на любую подлость…
– Все это абсолютно беспочвенные рассуждения, мадам, – протянул следователь, брюзгливо поджав губы.
Агент Стукалин был многословнее:
– Я понимаю, что вы, Елена Сергеевна, по какой-то причине несчастного поручика не полюбили. Такое предвзятое отношение и привело к тому, что он сразу попал у вас под подозрение…
Я красноречиво передернула плечами, но промолчала.
– Вы наметили фигуру поручика на заклание. Но чтобы погубить Кривицкого наверняка, требуются какие-то неопровержимые факты, – гнул свое сыщик. – Голубушка, фактов-то, собственно, и нет… Нет никаких улик, которые бы позволили выдвинуть против него обвинение.
Мне пришлось возразить, напомнив о незаконных проникновениях в дом, принадлежащий вдове Чигаревой (проникновениях, имевших явно преступный, хотя до сих пор и неясный характер), о кое-каких вещественных следах пребывания неизвестного мужчины в доме, об ушибах, оставленных, вероятно, на лице и теле ночного визитера кулаками штабс-капитана Салтыкова (сердце подсказывает мне, что у Кривицкого найдется либо фингал под глазом, либо ссадина на скуле…).
Я даже сгоряча отдала в распоряжение служителей закона свой главный трофей – окурок, обнаруженный в вазоне с нимфами при столь загадочных обстоятельствах.
(А ведь окурок следовало бы поберечь до лучших времен, чтобы такой козырь не пропал втуне, а был использован наверняка… Но если уж столь ценные сведения и вещественная улика не проливают новый свет на это прискорбное дело, то меня можно считать круглой идиоткой!)
– Вы еще убедитесь в моей правоте, господа! – зловещим тоном заключила я. – Вот только как бы этот урок не оказался слишком тяжелым для вас. Как, впрочем, и для всех нас! В глухом местечке, где женщин убивают одну за другой, некто (ладно уж, пусть некто, а вовсе не Кривицкий!) с маниакальной настойчивостью рвется в дом одинокой вдовы. Разве это не наводит на размышления?
Но все мои старания и увещевания, увы, не привели к желаемому результату. Напротив, судебный следователь заявил с постной миной:
– Елена Сергеевна, я вам просто удивляюсь! У нас тут и впрямь убийство за убийством, положение архисложное, а вы хотите, чтобы мы занимались какой-то бессмысленной ерундой. Вы же вполне здравомыслящая женщина! Посудите сами, какое отношение к делу имеет происходящее в Привольном? Кто-то к вам лез, кто-то курил на крыльце… Какие-то проникновения в дом, и вы якобы видели на лестнице кого-то, сами не знаете кого… В доме ничего не украдено, да и украсть, как я понимаю, там особо нечего; насилию вас с вашей приятельницей также, пардон, не подвергли, я уж не говорю об убийстве… Поверьте, это всего лишь глупые шуточки ваших знакомых или не в меру пылких поклонников. Но почему вы полагаете, что Окружной суд и Сыскная полиция должны заниматься невесть чем? У нас, повторяю, убийства не раскрыты, нам не до ваших визитеров и не до дамских капризов.
Просто удивительно, до чего людям порой трудно бывает понять друг друга. Впрочем, что касается меня, то я как раз видела все скрытые мысли следователя как на ладони.