мею дело с римлянами и стал прагматиком, несмотря на греческую философию.
– Ты говоришь о золоте, – поспешно заметил я – Давай сейчас же отправимся в Иерихон, чтобы повидать этого Закхея. Возможно, Иисус научил его чему-нибудь такому, по сравнению с чем материальные богатства теряют всякое значение. Подобная тайна достойна того, чтобы отправиться на ее поиски. Разве ты сам не говорил, что один его взгляд лишил многое своего прежнего значения в твоих глазах?
– Как бы быстро мы ни шли, Иерихон находится в одном дне пути, а сегодня – канун шабата, – возразил Симон. – Кроме того, мне совершенно не хочется выезжать из Иерусалима в эти дни: если то, что он воскрес, верно, то здесь мы находимся ближе всего к царству, о котором ты говоришь с таким подъемом. По крайней мере, именно это подсказывает мне мой скудный рассудок.
Поскольку ученики Иисуса сами не решались покинуть Иерусалим в ожидании чего-то, что должно было произойти, мне пришлось признать, что он был прав.
– Мы сейчас в равном положении, потому что по воле случая оказались свидетелями того, что случилось. Только случай ли это? Я так больше не думаю, потому что именно нам обоим приходится искать новый путь с определенной целью. И каким бы он ни был, мы оба оказались задеты за живое и не сможем обрести покой, пока для себя не прольем свет на эту историю.
– У меня уже был готовый путь, – простонал Симон Киринейский. – Но теперь я не чувствую себя свободным и бьюсь, словно рыба, угодившая в сеть. Я никогда не стремился к вечной жизни, которую фарисеи пытаются заполучить, строго следуя малейшей букве закона, и я повидал столько смертей рабов, что в вопросе о вечной жизни скорее присоединился бы к саддукеям, которые не питают подобных иллюзий. В своей синагоге мы не обсуждаем этой темы, поскольку наши проповедники склонились на сторону александрийских эрудитов. То, что я видел собственными глазами, заставляет меня немного верить в магию, будь она белой или черной. Раздавая милостыню и следуя закону в разумных пределах, я нахожу умиротворение для своей души, прекрасно зная этот безжалостный и исполненный ненужной жестокости мир. Однако я сомневаюсь, что можно обрести вечную жизнь, совершая добрые поступки: двуличный человек не сможет обмануть Бога, даже если будет звонить в колокольчик, когда подает милостыню. Короче говоря, я не верю ни в какую жизнь после смерти: ни в жизнь теней, о которой говорят греки и римляне, ни в перевоплощение после смерти в петуха, в чем меня пытались убедить в Киринее, в той самой Киринее, где на поимку беглых рабов выпускают голодных собак, привыкших питаться только мясом закованных в цепи людей!
Он погрузился в собственные воспоминания.
– На большие африканские плантации приезжали люди из самого Рима, чтобы изучить организацию работы, подсчитать, во что обходится дешевая сила рабов, и даже прикинуть, как сделать так, чтобы наиболее крепкие женщины рожали детей от самых сильных мужчин. Но к чему ворошить прошлое, если теперешняя свобода не приносит мне больше радости!
Крепкое вино, которое он предложил, ударило мне в голову так, что я не сумел этого почувствовать.
– Хоть ты и новообращенный, я не чувствую к тебе никакой неприязни, Симон Киринейский! – лицемерно сказал я. – Конечно, будучи гражданином Рима, я имею право носить на мизинце золотое кольцо, однако в Родосе меня учили, что не стоит задаваться привилегиями, данными от рождения, и что намного лучше выглядеть в глазах других достойным человеком благодаря собственным качествам. До сих пор я больше раздумывал, а не действовал; я всегда считал, что содержание рабов ставит их хозяина в трудное положение и что богатый человек никогда не может быть спокоен, пока вокруг него вертится прислуга – можно сказать, что человек, привыкший к подобным удобствам, становится рабом своих рабов. Однако теперь я многое понял и вижу, что раб – это почти такой же человек, как и я, несмотря на то что на лбу у него есть знак и его можно наказывать, если у него окажется несносный характер. Симон, отныне ты стал моим ближним, и мне хотелось бы тебя полюбить, как себя самого, о чем также говорил тот, кто был распят. Конечно, я получил более глубокое образование, однако мои знания не приносят мне пользы, словно я родился на свет во второй раз и должен учиться всему с самого начала. Вот почему мне хотелось бы стать тебе настоящим другом, несмотря на значительную разницу в нашем общественном положении.
Мои слова уязвили самолюбие Симона, которое очень болезненное у всех новообращенных. Он с силой ударил по подлокотнику своего стула кулаком, и я оказался обрызганным с ног до головы водой из глиняной чаши, которую он держал в руках.
– Иди к черту, римлянин! – рявкнул он – Как по мне, можешь выбросить свое кольцо в отхожее место, и плевать я хотел на всю твою философию! Философия – это пустое занятие для бездельников, с ее помощью еще никому не удавалось вырастить ни единого колоска! И даже все твое неподдельное любопытство – ничто иное, как погоня бездельника за новизной, дабы затем блистать своими рассказами в кругу изысканного общества! Ты просто обманщик! Со своим плохо выбритым лицом и нашитыми на плащ фалдами ты похож на комедианта, которому во что бы то ни стало необходимо получить новую роль, потому что он провалил все предыдущие.
Чуть раньше, всего лишь несколько дней тому назад, я швырнул бы ему чашу в лицо, обозвал бы его жалким вольноотпущенником и в гневе хлопнул бы за собой дверью. Однако его резкие слова отрезвили меня. Я принялся раздумывать над тем, справедливо ли его суждение обо мне. Настоящая жажда познания всего этого толкнула меня на новый путь. По мере того как я продвигался по нему, я понимал, что вышеназванные качества были мне присущи, что идя по этому пути, я понемногу становлюсь другим.
– Прости мне мое высокомерие, поскольку мы оба действительно равны! – попросил я.
И это был я, гражданин Рима, опустившийся до того, чтобы просить прощения у неграмотного вольноотпущенного раба!
– Рассказывают, что даже сам назаретянин в последний вечер преклонил колени перед своими учениками и омыл им ноги, дабы обучить их смирению, – добавил я – А мои чувства таковы, что я сам охотно стану перед тобой на колени и омою ступни твоих ног, если ты этого пожелаешь, о Симон Киринейский!
– Для этого мне никто не требуется! – буркнул он, но тут же добавил примирительным тоном: – Не сердись! Это вопрос жизни и смерти, с тех пор как он взглянул на меня!
Рукой он прикоснулся к моим лбу, плечу и груди в знак дружбы, и это прикосновение не внушило мне отвращения.
– Возможно, твой сегодняшний приход имеет определенную цель? – вслух подумал он. – Греческий воспитатель моих детей так зевал во время чтения Писания, что я ничего не понял; я уже было собирался отправиться на поиски более сведущего в этих вопросах скрибы, но вполне возможно, что тот принялся бы сначала истолковывать все буквально, затем – в символических образах и наконец принялся бы сравнивать эту книгу с другими, в конечном счете я ничего бы не понял! После того как он на меня так посмотрел, я знаю, что его учение относится не к письменной доктрине, а к самой жизни!
Затем, поглядев налево и направо, он спросил:
– Что со мной происходит? Я вдруг почувствовал себя легким, а мое удрученное состояние исчезло.
Неожиданно в комнате все осветилось. Именно в этот момент в зале появился человек высокого роста, закутанный в плащ, и не обращая на нас никакого внимания, направился в сторону жилых комнат.
– Это ты, Элиазар? – бросил Симон ему вслед – Что-то случилось в поле?
Затем, поднявшись, он обратился ко мне:
– Это Элиазар, мой помощник, и он меня разыскивает; возможно, пахарь сломал себе руку или один из ослов упал в колодец. В таких случаях требуется моя помощь.
И он исчез вслед за незнакомцем. Оставшись один, я принялся вспоминать: где я уже видел этого человека? Его лицо показалось мне очень знакомым! Мне почудилось, что он похож на моего дорогого учителя из Родоса, и это заставило меня улыбнуться: мне привиделось, что у него на голове были небольшие залысины, и даже несмотря на то что он был одет по-другому, все равно сошел бы за моего учителя, однако мой учитель уже давно мертв, и при воспоминании о самом внимательном его ученике, постоянно жаждущем новых познаний, каким был я, меня охватила волна ностальгии по прошлому.
Через какое-то время Симон вернулся.
– Не могу понять, куда он пошел, – раздраженно сказал он – Наверное, вышел во двор, потому что его нет в комнатах.
Он ударил молоточком в гонг, и как только появился прислужник, приказал:
– Приведи сюда Элиазара! Он только что был здесь, но из-за темноты не заметил меня.
– Я его сегодня еще не видел, хозяин, – ответил тот смущенно и вышел проверить, действительно ли прибыл приказчик. Чуть погодя он вернулся и сообщил: – Ты ошибся: Элиазара здесь нет, а ворота заперты.
Симон Киринейский пожелал убедиться в этом сам, и мне было слышно, как он громко спорил с привратницей, а затем ходил по дому, на ходу пиная вещи, попадавшиеся ему на глаза. Вернувшись, он сказал:
– Действительно, никого нет. Привратница поклялась, что никому после тебя не открывала ворота, и никто здесь не видел Элиазара.
– А мне показалось, что я видел своего учителя из Родоса, – продолжал я пребывать в своих мечтаниях – К счастью, на мозаичном полу еще сохранились следы этого человека, иначе мы могли бы подумать, что нам обоим это привиделось.
– Похоже, Элиазар поранил себе ступни ног: у него идет кровь, – заметил Симон.
Он с удивлением провел пальцем последу, и палец обагрился кровью. Я опустился на колени и принялся рассматривать отпечатки босых ног на полу; мое тело охватила дрожь, и подняв глаза на Симона, я пролепетал:
– Теперь я понимаю, почему его ученики не сразу его признавали.
Однако Симон ничего не понял и сердито проворчал:
– Мой дом остался совсем без присмотра: кто угодно может в него заходить даже тогда, когда ворота заперты.