Послышался глухой и низкий голос, точно вещала та птица с распростёртыми крылами:
– Отцы владеют детьми… Не знают, что в мире царят страсть и власть… Что выше тех страстей – ум и знание. Любовь к знаниям освещает путь. И ещё – негасимая сила любви… Чаша Грааля – источник знаний. Она же цель опытов и экспериментов… В мире тысячи веществ, только надо найти путь их соединения, что с чем надо связать, чтобы образовать золото…
«Чему отдать предпочтение? – Катерина думала о своём. – Красавчику Миллюзимо или императору?.. Остаться в Горенках или бежать за австрийцем? Что нагадал Брюс в прошлый раз там, в Летнем саду?.. Тогда были красивые слова, что-то вроде: ветры небес танцуют меж вами… Меж мной и Миллюзимо?..» Ах, она уже позабыла!
…Полная трепета, спускалась Катерина по лестнице со второго этажа.
Брюс молчал, загадочно глядя на княжну, словно читая её мысли. Показал два соседних домика: в одном он пишет, спит, работает, в другом делает опыты по алхимии, а вон тот, кирпичный, – обитель его супруги Маргариты Мантейфель. Каждый из них живёт в своём доме и своей жизнью.
– Так что же, значит, любовь умерла?
– Разум – альфа и омега, без него мы – насекомые…
Катерина задумалась: значит, не следует ждать Миллюзимо? Батюшка давно твердит: «Не знаешь ты своего счастья, Катерина, ежели ум есть (а он у тебя есть), судьбу и нашу и свою порешиш».
Теперь можно было завести речь и о Пелагее. С дядиной помощью. Встретились они возле конюшни – у Брюса было не менее двадцати лошадей, конюшня великая. Сделка состоялась: Брюс отдал Пелагею в обмен на самого резвого коня (знала бы княжна, какую мрачную роль в её жизни сыграет эта девка!).
С мрачным лицом шла Пелагея к карете. Что поделаешь? Она не забыла того, что устроила Катерина, как разлучили её с Миколой…
В подмосковных лесах и парках
Никто не мерил по линейке Москву и с помощью циркуля не чертил на ней улицы, она сама по себе росла и ширилась, как блин, как шар, как колобок, что по сусекам скребён и на сметане мешён. Кругами, кольцами строилась Москва. Мало того – и в подмосковных местах образовался круг, в котором цвели и благоухали барские усадьбы. Они лежали кольцом, похожие на драгоценные бусы: усадебные дома, имения, парки, один за другим: Кусково – Горенки – Глинки – Отрадное – Никольское… Голицыны, Шереметевы, Долгорукие, Оболенские…
Наташа Шереметева гуляла по парку в Кусково, вспоминая Ивана Алексеевича, их встречу на Невском, возле Новодевичьего монастыря. Известно, что мысли передаются на расстоянии, ежели двое думают в одном направлении. Так же грезил о своей умной Наталье князь Иван, отправившись в сторону кусковского леса. Благо, недалеко от их усадьбы Горенки. Шёл незаметно, хоронясь за деревьями, поглядывая в сторону дворца… «Люба моя, что тебе стоит? Вышла бы погулять…»
С некоторых пор князя будто подменили – не бегал более за юбками, не устраивал пирушек и чувствовал ответственность за молодого царя. «Фаворит – первый человек при царе, – говорила Наташа, – так что помогай Петру Алексеевичу». И князь выходил из-под власти тщеславного своего отца и не раз высказывал недовольство. Понимал, что надо бы в Петербург, довольно уж в Москве они сидели, а дело великого Петра требует пребывания в Северной столице. От Елизаветы, которая ещё недавно была ему люба, отстранялся, корил её за то, что очаровала царя, готова сутками с ним быть на охоте.
Но вгляделся в боковую аллею – и узнал Наташу! Сопровождаемый чёрно-белой борзой, остановился как вкопанный. Не объятия, не поцелуи, не любезности выказывали они друг другу, а только глядели и глядели в глаза.
Кто там скачет вдоль Большого пруда? Если брат Наташи, надо скрыться. Свидание получилось короткое, почти без слов, но взгляды сказали многое. Однако, увидев вдали фигуру Петра Шереметева, князь заторопился и исчез за деревьями.
Возвращаясь в Горенки, подумал о том, что Шереметева сходна с сестрой императора, даже имена у них одинаковые. Надо бы навестить Наталию. В Горенках между тем вовсю старался его отец. Старый князь был одержим мыслью, как залучить к себе государя на долгие охоты. Подновляли мебель, чистили полы и стены, хлопали ковры и шкуры… Иван Алексеевич поглядел на старания отца, помрачнел и решил немедля ехать в Москву.
…Стояла осень 1729 года. Двенадцатого октября, в день своего рождения – ему исполнилось 14 лет – Пётр решил навестить свою сестру. Во-первых, она слегка хворала, а во-вторых, в день рождения хочется увидеть самого близкого человека. Он с детства был лишён женской ласки – матери не помнил; няньки да мамки? – дед назвал их дурами и прогнал. Марья Меншикова его не полюбила, как и он её, а сестра – отрада.
Наталия лежала на диване, тепло укутанная. Служанка принесла кофию и французских крендельков, и они заговорили об отце, о детстве…
– Каково тебе у Долгоруких? – спросила Наталия.
– Да вот, зовут на охоты в Горенки… Очень зовут. Поеду, – и опустил голову.
Наталия, понимавшая в жизни, в окружении царя более его самого, советовала поостеречься:
– Долгоруких много, а ты один-одинёшенек, Петруша, не потворствуй им.
Сестре было известно кое-что о ссылке Меншикова, и она поведала брату, как, покинув Петербург, князь был уверен, что едет в своё имение Раненбург. Но ждали его суровые испытания и дальняя дорога. Расстояние, отделяющее Раненбург от Северной столицы, Остерману и Долгоруким показалось слишком близким, и услали Меншикова «на край света» – в Берёзовский острог, куда в те времена (в том числе и по указке светлейшего) ссылали самых опасных государственных преступников. В Раненбурге велели Меншикову выйти из кареты, снять с себя княжеские одежды и переодеться в простое платье. Всех пересадили в телеги и повезли за тысячи километров, по бездорожью, через тёмные леса и болотистые равнины…
В Тобольске встретил однополчанина, с которым вместе воевали в Полтаве, и тот не узнал, а в детей Меншикова бросали комья грязи – каково? Приставили в дороге часового. Из столицы прибыли чиновники, прежде благоговевшие перед Меншиковым, – теперь они устраивали допросы с грубой руганью. Князя лишили поваров, портных, забрали золотую и серебряную посуду. В городке Берёзове за малейшее послабление домашнего ареста требовали крупные взятки.
В пути, не выдержав физических и душевных мук, ослепла и скончалась Дарья Михайловна.
Меншиков станет неузнаваем, резко переменится, смирится с судьбой и будет молиться Богу о прощении грехов.
На многие сотни вёрст простиралась глухая безлюдная тайга, перемежаемая непроходимыми болотами. Зимой в тех краях жуткие морозы, но и летом тяжко: влажный воздух, гнус, болотная лихорадка… И произойдёт чудо: он окрепнет душой и телом. Несмотря на скудное питание и климат, деятельно плотничал, столярничал и построил церковь. Своей терпимостью и трудолюбием завоевал уважение ссыльных и караула.
Пётр слушал рассказ и с каждым словом делался всё мрачнее. Когда узнал, что Марья, порушенная его невеста, чуть душу не отдала Богу, совсем поник. В лице его читались сомнения, разочарование, смутная обида на кого-то, бессилие…
Брат с сестрой забыли о времени, не слышали хлопотни во дворце. Но постучался лекарь и сказал, что лучше бы государю удалиться, – болезнь может быть заразной… А к больной никого не пускать.
Как в таких случаях поступал дед Пётр I, так же и поступил Пётр II. Он решил: чтобы не огорчаться, надо всё забыть! Как? Только охота может дать ослабу! И он бросился в Горенки…
…Август, когда охотятся «на овсах за медведем», давно миновал. Сентябрь с вальдшнепами и утками почти кончился. Только пролётные утки да гуси ещё в небе… Зато псовая охота с борзыми на зайцев да на волков – в любой час! Лосей, кабанов, лис полны леса – езжай куда пожелаешь.
Дичи и зверя в окрестностях Москвы – море! Царь Алексей Михайлович езживал охотиться на реку Ламу, вокруг Яропольца; царь Пётр охоту не любил; теперешние вельможи уважают Ховрино, Сходню, Сетунь… И Пётр малый уже со всем своим великим обозом бывал на охоте. Обоз его растягивался версты на две: шатры, егеря, кухни, повара, оружие, собак свора – и подружейные собаки, и борзые для зайцев, волков и лис – шум и лай стояли в пути невообразимые.
Славно было охотиться с принцессой Елизаветой – азартная, смелая, никому не даёт спуску! А на привалах то веселит песнями хохлацкими, то вдруг печальная делается – и попробуй её утешь… Ивану Долгорукому сие удавалось, а государя она называла мальчиком, братцем своим младшим…
Князь Алексей Григорьевич потирает руки – завтрашний день прибывают! Пётр будет ночевать в Горенках!
Всё своё усердие употребил старый князь, чтобы в лучшем виде обустроить усадьбу: у Рюминых выпросил знатного повара, велел доставить отборных продуктов, наказал всякий день готовить диковинные блюда. Много ломал голову над тем, в каких комнатах расселить гостей, да так, чтобы Катеринина опочивальня была близ царской.
Велел привести в порядок конюшню, псарню. С особым тщанием обставил охотничью залу, развесил там семейные портреты, серебряные щиты, доспехи, древние шлемы, оленью и кабанью головы…
В охотничьей зале на диване была расстелена волчья шкура, а на полу – медвежья. На столиках валялись трубки, перья, не переводились тут, конечно, напитки, вина и меды.
Уезжали охотники ранним утром, возвращались потные, румяные, довольные, бросались на шкуры: царь на диван, на волчью; фаворит – у его ног, на медвежью, а рядом любимые собаки. И – беседы, песни, чтение вслух, питьё и опять беседы…
Свечи догорали, бронзовые шары отбрасывали длинные тени. А разговор всё не иссякал. Хитроумный князь, проживший не один год в Польше, рассказывал о галантных шляхтичах – они подражали рыцарям, сражались на турнирах в честь избранной дамы сердца. И при этом поглядывал на дочь Катерину, подобную красивым и гордым полячкам.
Когда пьянел князь Иван, отец ласково брал его под локоть и уводил в другую комнату. Катерина оставалась наедине с императором.