— Как же вы выделяете в толпе террористов? — спрашивал Столыпин у агента. — Так ли они заметны? И вообще, скажите, возможно ли распознать в толпе такого человека?
— Ваше сиятельство, конечно, заметить их можно, — отвечал Горбатенков, польщённый, что к нему обратился сам министр. — Они обычные люди, как все, но слишком напряжены и своим состоянием выдают себя. Некоторые говорят, что террористы всё равно как злобные разбойники и очень страшны. Поверьте, это не так. На вид, ваше сиятельство, они очень порядочные люди, вежливые, но никто не знает, что у них на уме…
— Мне говорили, что вы участвовали в задержании людей такого сорта и потому должны знать, какие они на самом деле.
— Они все разные, ваше сиятельство. Я их просто чувствую. Наверное, так гончая чувствует зверя…
— Что ж, похвально.
Столыпин направился в кабинет, где обычно принимал посетителей.
Мог ли предполагать опытный агент охранного отделения, что в ближайшие часы ему придётся столкнуться лицом к лицу с террористами и преградить им дорогу в этом же коридоре, где не так давно, в самом начале очередного дежурства, он беседовал со Столыпиным…
Время приёма подходило к концу. В начале четвёртого к даче подкатили карета и лакированное ландо, запряжённые отменными лошадьми. Обычная карета, похожая на многие, что подъезжали к дому, обычное ландо, ставшее за каретой.
На верхнем балконе, нависшем над входом, сидели дети Столыпина — маленький Аркадий и средняя дочь Наташа. С Адей, как ласково называли в семье мальчика, играла няня — молодая воспитанница монастыря. Мальчик первым увидел подъезжавшую карету и, отложив игрушки, внимательно наблюдал за ней. Все дети без исключения любят движущиеся экипажи и смотрят на них как зачарованные.
Заметив взгляд мальчика, повернулись к приезжим и Наташа с няней.
Они увидели, как из кареты вышли и направились к дому три человека — один во фраке, двое в жандармской форме. Шли быстро, и было видно, что они спешили. Первым шёл жандарм, державший в руках большой портфель. Швейцар, стоявший у входа, преградил ему дорогу:
— Господа! Запись на приём к министру прекращена!
— Мы по срочному делу, — сказал тот, что с портфелем.
— Министру потребуется два часа, чтобы принять записавшихся, и было сказано, что больше никого принимать он не будет, — пояснил швейцар.
— Мы по делу, не терпящему отлагательства… — продолжил жандарм.
Мужчина во фраке, вышедший из-за его спины, оттолкнул старика швейцара, все они, словно ждавшие этого момента, вошли в дом и быстро направились в коридор, к кабинету Столыпина.
Швейцар крикнул:
— Стойте, господа! Стойте!
На его крик из дежурной комнаты выбежал Горбатенков. Схватив за руку жандарма, он предложил всем пройти за ним в дежурную комнату.
В одном из свидетельств мы находим такой факт: генерал Замятин, дежуривший при Столыпине в этот день, выйдя на шум, опытным глазом определил, что жандармы фальшивые, ненастоящие.
«„Жандармы“ эти, очевидно, возбудили подозрение старика швейцара и состоявшего при моём отце генерала Замятина неправильностью формы. Дело в том, что головной убор жандармских офицеров недели две до этого был изменен, приехавшие же были в старых касках. Кроме того, они держали бережно в руках портфели, что не могло быть у представляющихся министру… Генерал Замятин, видавший их из окон приёмной, кинулся, чуя недоброе, в переднюю».
Дальнейшие события произошли в считаные секунды.
На помощь Горбатенкову бросился агент Мерзликин, вооружённый револьвером. Агенты попытались задержать пришельцев. Возможно, стали вырывать портфели, возможно, неизвестные умышленно швырнули портфели на пол — заряженные бомбы, лежавшие в них и дожидавшиеся своего времени, взорвались. Чудовищный взрыв сотряс дом. Вслед за ним последовали ещё два взрыва — от первого сдетонировали и взорвались бомбы, находившиеся в ландо, где сидели эсеры из группы прикрытия. Они должны были поразить полицейских, если бы те стали преследовать боевиков после совершения террористического акта.
Последствия были ужасными: первая бомба разрушила часть дома, другие разорвали террористов в ландо. Их так и не опознали.
Взрыв, прогремевший в здании, был такой мощный, что большая часть дома взлетела на воздух. Послышались крики, стоны раненых и ржание лошадей. Деревянные части дома горели, каменные рассыпались.
Все находившиеся в передней и коридоре люди были разорваны в клочья…
Бог смилостивился над Столыпиным. Единственная комната, которая не пострадала в доме, был его кабинет.
Бронзовая чернильница, стоявшая на столе, подпрыгнула, как детский мяч, и, облив премьера чернилами, перелетела через его голову. В кабинете больше ничего не пострадало.
А рядом, в соседней комнате, не уцелело ничего — ни одной вещи, не остались целыми ни стены, ни потолок.
Женщина, дожидавшаяся приёма, вспоминала, как разговаривала со знакомым, которого встретила в приёмной, и в одну секунду тому оторвало голову.
«Его туловище стояло передо мной, а головы уже не было… Это было ужасно!»
«В этот день, в три часа, я кончила давать моей маленькой сестре Олечке в нижней гостиной урок, и мы с ней вместе пошли наверх. Олечка вошла в верхнюю гостиную, а я направилась к себе через коридор, когда вдруг была ошеломлена ужасающим грохотом и, в ужасе озираясь вокруг себя, увидела на том месте, где только что была дверь, которую я собиралась открыть, огромное отверстие в стене и под ним, у самых моих ног, набережную Невки, деревья и реку.
Как я ни была потрясена происходящим, моей первой мыслью было: „Что с папа́?“, я побежала к окну, но тут меня встретил Казимир и успокоительно ответил мне на вопрос: „Боже мой! Что же это?“ — „Ничего, Мария Петровна, это бомба!“»
Взрыв был такой силы, что на фабрике, находившейся на противоположной стороне реки, выбило все стёкла.
Ужасная картина предстала после взрыва глазам людей — испытав шок, они находились в растерянности, не знали, что делать.
Мария Столыпина собралась было спрыгнуть из окна на крышу нижнего балкона, чтобы попасть в кабинет отца, но лакей Казимир потянул её в коридор. Здесь, вся в пыли и извёстке, стояла растерянная Ольга Борисовна.
— Ты жива? Где Наташа и Адя? — И мать машинально повела старшую дочку в верхнюю гостиную, где лежала другая дочь, Елена, болевшая третий день. Матери не терпелось увидеть в живых хоть ещё одного своего ребёнка.
В проём, образовавшийся после взрыва, виднелась гостиная, полная сломанной мебели. Пол и стены целы. А в комнате Марии, расположенной рядом, мебели не оказалась — её выбросило на набережную.
Увидев такие разрушения, они замерли в оцепенении. Привёл их в чувство голос Петра Аркадьевича, крикнувшего:
— Оля, где ты?
Жена откликнулась тихо, но он услышал её голос и вновь спросил:
— Все дети с тобой?
— Нет, — ответила она. — Нет Наташи и Ади.
Как описать состояние родителей в те трагические секунды, не увидевших своих детей, не знавших, что с ними? Живы ли они, целы ли? Понять их могли только испытавшие нечто подобное.
Начались лихорадочные поиски.
А вокруг была страшная картина — вопли раненых и вой скорченных в разных позах искалеченных людей, застывшие тела убитых. Эти крики ещё долго преследовали Столыпиных — не месяц, не два и не три.
Помогая раненым, они пробирались по развалинам, чтобы найти своих детей, узнать, что с ними. Тело мальчика лежало под обломками. Сердце Петра Аркадьевича сжалось, готовое разорваться, комок застрял в горле. Руки опустились, ноги стали ватными.
— Нет, нет, это не ваш сын, — заторопился чиновник для особых поручений, шедший рядом со Столыпиным.
— Кто же это?
У трупа уже стоял часовой.
— Сын его высокопревосходительства, Председателя Совета министров… — пробарабанил он скороговоркой, не зная Столыпина в лицо, но зная, что ему приказано охранять дачу председателя.
Казалось, только этот деревенский парень был в здравом уме и не потерял рассудок, как все остальные.
— Нет, нет, — перебил его чиновник и, обращаясь к Столыпину, пояснил: — Это сын просителя. Тот привёл мальчика, видно, для того, чтобы вас разжалобить…
Рядом с мальчиком лежал его отец, тоже мёртвый. Оба нашли свой конец там, где надеялись добиться лучшего.
— Почему он пришёл на приём не один? — с горечью сказал Столыпин, отвернувшись от трупов.
«…Произошёл страшный взрыв, от которого наряду с другими погибли сами максималисты. Мне тотчас дали знать об этом по телефону, и я помчался на место взрыва. Незабываемое ужасное зрелище развернулось перед моими глазами. Вся дача ещё была окутана густыми клубами дыма. Весь передний фасад здания разрушен. Кругом лежат обломки балкона и крыши. Под обломками — разбитый экипаж и бьются раненые лошади. Вокруг несутся стоны. Повсюду клочья человеческого мяса и кровь. Всего пострадало от взрыва около 100 человек, из которых, по официальным данным, 27 убитых — остальные ранены, и большей частью тяжело. Офицеры и солдаты вытаскивают лошадей, людей. Трусевича я застал уже тут, на месте. Вскоре появились чины прокурорского надзора. Мне бросилась в глаза фигура министра Столыпина, бледного, с царапиной на лице, но старающегося сохранить спокойствие. У него тяжело ранена дочь. Но он передал её на попечение другим и сам руководил спасением пострадавших от взрыва».
Место взрыва было оцеплено солдатами, которые никого близко не подпускали.
Примчались кареты скорой помощи. Один из докторов, увидев такое количество убитых и раненых, не мог прийти в себя. Он нервно гладил Адю по голове и причитал: «Бедные люди! Бедные люди!»
Столыпины облегчённо вздохнули, увидев сына. Единственный их наследник, которого они так долго ждали и с которым связывали будущее своего рода, был жив!