Герасимов не отрицал, что говорил резко. Но Лопухин на уступки не пошёл. Видно, в своём общении с революционерами он зашёл очень далеко и уже не мог вернуться назад. В конце разговора Лопухин сказал:
— Перед революционным судом я не появлюсь, это абсолютно исключено. Но признаюсь откровенно: если меня спросят, я скажу правду. Я не привык лгать.
“Мы распростились весьма корректно. Но я ушёл внутренне возмущённый, с тяжёлым сердцем и чувством злобы к Лопухину. Не было сомнений, что Лопухин уже решил предать Азефа. Для меня это был двойной удар: это означало не только окончательную потерю для меня Азефа, но также крах моей веры в порядочность и государственную ценность человека, которого я в течение лет серьёзно уважал”.
Весь разговор Герасимов передал Азефу.
— Вы правы, дело скверное. Я ничего не мог добиться. Лопухин намерен выступить против вас. Вы должны быть готовым ко всему, и к сожалению, я очень мало что могу для вас сделать...
Азеф ушёл, как побитая собака. На прощание он получил несколько фальшивых паспортов и несколько тысяч рублей. Обещал осведомлять обо всём что случится. Это был их последний разговор.
— Прощайте, Александр Васильевич!
— Не теряйте голову!
На том и расстались.
Больше Азефа Герасимов никогда не видел.
За Лопухиным было установлено наблюдение. Агенты донесли Герасимову: Лопухин отправился в заграничный вояж.
Вскоре выяснилось, что перед отъездом он написал Столыпину в резком тоне письмо, как протест против попытки Герасимова воздействовать на него.
Столыпин отказывался понять, что же произошло, почему Лопухин так демонстративен. Герасимов рассказал министру о состоявшемся разговоре.
— Он, конечно, обижен, — сказал полковник, — но даёт ли это ему право на выдачу тайны? Ведь он присягал на верность государю и отечеству. Нет, я не одобряю его поступка!
Агенты донесли, что Лопухин встречался с членами ЦК партии эсеров Черновым, Аргуновым и Савинковым. Это было возмутительно: бывший директор Департамента полиции и личный друг Плеве заседал вместе с террористом Савинковым, организатором убийства Плеве!
Стало ясно, что судьба Азефа предрешена.
В письме, отправленном Столыпину, Лопухин по-своему, в чёрных красках, описал неожиданное вторжение полковника к себе в квартиру. Он утверждал, что Герасимов, угрожая ему, требовал поступка, который противоречил всем понятиям о чести, и просил Столыпина оградить его семью от насилия.
Прочитавший письмо министр понял, что Лопухин пытается таким образом потуже затянуть петлю на шее Азефа, с которым когда-то работал. Он ещё не знал, что копию этого послания Лопухин передал в Лондоне эсерам на предмет его огласки.
Герасимов объяснялся со Столыпиным, выгораживая себя и обвиняя Лопухина.
— Он превратно исказил мой визит. Я понимаю, он хотел выразить протест против моего вмешательства в дело, но, смею заметить, так же на моём месте поступил бы и он, если бы речь шла о сохранении служебной тайны. Краски он сгустил: я насильно не вторгался в его квартиру, не угрожал ему. Я просил его по-человечески помочь Азефу — это единственная цель моего посещения.
Столыпин кивнул на письмо, лежащее на столе:
— Я полностью разочаровался в Лопухине. Он мог отказать в просьбе вам, но писать в таком дерзком тоне мне не имел права.
“Милостивый государь Пётр Аркадьевич!
Около 9 часов 11 сего ноября ко мне на квартиру в доме № 7 по Таврической улице явился известный мне в бытность мою директором Департамента полиции с мая 1902 года по январь 1905 года, как агент находившегося в Париже чиновника Департамента полиции Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом которой он состоит, проникли сведения о его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что этот суд имеет обратиться ко мне за разъяснением по этому поводу и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находится в зависимости от меня.
Около 3 часов дня 21 ноября ко мне, при той же обстановке, без доклада о себе явился в кабинет начальник СПБ охранного отделения Герасимов и заявил мне, что обращается по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либо форме обратятся ко мне за разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник охранного отделения сказал мне, что ему всё, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом и их объяснения, будут хорошо известны...
Я обо всём этом считаю долгом довести до сведения Вашего Превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть, угрожающих моей безопасности действий агентов политического сыска...”
В министерстве решали, как быть с человеком, предавшим секреты полиции? Случай был особый — до этого таких неприятностей не бывало.
Через несколько дней после назначения Курлова товарищем министра Столыпин спросил его:
— Какое у вас мнение о деле Лопухина?
— Пока я с ним ещё детально не ознакомлен, но скажу, что такой поступок со стороны бывшего директора Департамента полиции названия не имеет и, по-моему, должен повлечь за собой самую суровую административную кару.
— Значит, мы не можем предать его суду, — вздохнул Столыпин.
Курлов пояснил, что поступок Лопухина ни под одну из статей Уголовного уложения не подходит.
— Тогда как нам поступить? — спросил Столыпин. — Государь требует предания его суду...
Чувствовалось, что министру был неприятен разговор на эту тему и ещё более неприятна сама история, вызвавшая скандал. И уж совсем отвратительно было то, что это случилось с Лопухиным, которого он давно знал и даже был с ним на “ты”. Они были товарищами с детства, с гимназии.
— Хорошо, — заметил Столыпин, не дождавшись ответа своего нового заместителя. — Решим вопрос сообща.
В тот же вечер у него в кабинете собрались министр юстиции Щегловитов, Макаров, прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты Камышанский, Курлов и другие высокие чины. Они и обсуждали предательство Лопухина.
Спустя годы Курлов утверждал, что он был против судебного преследования: в Уголовном уложении не было статьи, по которой можно было что-то инкриминировать Лопухину. Решили определиться статьёй 102-й Уголовного уложения, которая применялась в том случае, когда подсудимый относился к тайному сообществу. Правда, поспорили — подходит ли такая статья к Лопухину, ведь в тайное сообщество он не входил. Потом пришли к согласию, что подходит.
Долго обсуждали в министерстве, почему так поступил Лопухин. Одни говорили, что, как человек чести, он должен был подтвердить свои же слова, даже сказанные Курлову. Другие считали, что ни при каких обстоятельствах он не имел права называть имя секретного сотрудника, бросая этим его на плаху.
Но все сходились в одном: карьера Лопухина завершилась скверно. После службы в Департаменте полиции ему не предоставили приличного места. И такого, говорили сочувствующие, с бывшими директорами Департамента не бывало.
Когда история с Азефом получила широкую огласку и о ней стали писать не только отечественные, но и зарубежные газеты, шум дошёл до двора. Столыпин разъяснял государю ситуацию, взволновавшую Европу. Разумеется, он был на стороне Азефа и потому привёл государю доводы в защиту агента, напомнив, какую помощь оказывал тот полиции, расстроив целый ряд покушений, направленных против ближайшего окружения государя и против него самого.
Царь возмутился.
— Я не ожидал такого от Лопухина!
Последовало распоряжение расследовать в судебном порядке действия бывшего директора Департамента полиции и предать его суду.
Вернувшегося из-за границы Лопухина судили.
Скандал в полицейском ведомстве
Как только Центральный Комитет партии социал-революционеров опубликовал свой приговор предателю Азефу, последний стал чуть ли не самым известным человеком не только в Российской империи, но и во всей Европе. Газеты, посвящая ему обширные публикации, словно спорили друг с другом, кто больше и ужаснее расскажет о тайном агенте русской полиции, предавшем собратьев. Теперь, словно в отместку, эти же товарищи использовали разоблачение Азефа в своих интересах. Получив доступ в газеты многих стран, они стали дискредитировать царскую охранку, приписывая её деятельности, наряду с фактами, всякие небылицы. Выходило, что Азеф был организатором всех без исключения террористических актов и покушений, происшедших в последние годы в России.
Особенно много писала об Азефе французская и немецкая пресса.
Чиновник по особым поручениям ежедневно приносил министру внутренних дел ворох газет, раскладывая их на две пачки: свои газеты и чужие.
— Азеф? — спрашивал Столыпин и получал утвердительный ответ. — Неужели у них своих дел мало? — каждый раз возмущался он.
Лавина публикаций приводила к мысли, что в ближайшее время в Думе начнётся атака на министерство, а заодно и на правительство. Так вскоре и получилось — депутаты расшумелись.
Столыпин провёл совещание, на котором пожелал узнать мнение своих заместителей и в первую очередь руководителей сыска. Те докладывали: в газетах пишут неправду. По словам западной прессы, все убийства организовывал только один Азеф.
— Мне понятен их замысел. Хотят доказать, что ко всем терактам имела отношение и сама полиция, ведь Азеф был её агентом! — говорил Пётр Аркадьевич заместителям.
— Да, у них такая тактика, — соглашался полковник Герасимов. — Они играют на публику. Вот, к примеру, утверждают, что убийство уфимского губернатора Богдановича Азеф организовал с одобрения тогдашнего министра внутренних дел Плеве, потому что жена губернатора была любовницей Плеве и тот хотел избавиться от надоевшего ему мужа!