Я говорил тогда, что правительство, пока я стою во главе его, никогда не будет пользоваться провокацией как методом, как системой. Но, господа, уродливые явления всегда возможны! Я повторяю, что когда уродливые явления доходят до правительства, когда оно узнает о них, то оно употребляет против них репрессивные меры. Я громко заявляю, что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит. (Рукоплескания справа).
Но, господа, уродливые явления нельзя возводить в принцип, и я считаю долгом заявить, что в среде органов полиции высоко стоит и чувство чести, верности присяге и долгу. Я знаю службу здешнего охранного отделения, я знаю, насколько чины его пренебрежительно относятся к смертельной опасности. Я помню двух начальников охранного отделения, служивших при мне в Саратове, я помню, как они меня хладнокровно просили, чтобы, когда их убьют, я озаботился об их семьях. И оба они убиты, и умерли они сознательно за своего Царя и свою родину. А недавний случай в Москве, когда на пустой даче в окрестностях Москвы была устроена ловушка и в эту ловушку попал наряд охраны, когда с крыши чердака революционер наверняка расстреливал каждого подходящего к этой даче, разве задумались ночью начальник охранного отделения и его помощник и не бросились ночью же выручать своих товарищей? Оба были тяжело ранены, но разве они не доказали, что доблесть и честь для них дороже жизни? Я хотел, я должен был на этом кончить, но предыдущие речи меня убедили, что из моих выводов могут построить превратное заключение.
Мне могут сказать: итак, провокации в России нет, охранка ограждает порядок, и русский гражданин должен быть признан счастливейшим из граждан (смех слева). В настоящее время так легко искажают цели и задачи нашей внутренней политики, что, чего доброго, такое заключение и возможно, но я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны были бы быть и ясны, и просты. К сожалению, достигать их, идти к ним приходится между бомбой и браунингом. Вся наша полицейская система, весь затрачиваемый труд и сила на борьбу с разъедающей язвой революции — конечно, не цель, а средство, средство дать возможность законодательствовать, да, господа, законодательствовать, потому что и в законодательное учреждение были попытки бросать бомбы! А там, где аргумент — бомба, там, конечно, естественный ответ — беспощадность кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой.
Ведь изнеможённое, изболевшееся народное тело требует укрепления; необходимо перестраивать жизнь, и необходимо начать это с низов. И тогда, конечно, сами собой отпадут и исключительные положения, и исключительные кары. Не думайте, господа, что достаточно медленно выздоравливающую Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой. Путь к исцелению России указан с высоты Престола, и на вас лежит громадный труд выполнить эту задачу.
Мы, правительство, мы строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведённое нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях здание обновлённой, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. (Шумные, рукоплескания справа и в центре). И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей стороне и правда. (Рукоплескания справа и в центре)".
Закончив речь, министр так же бодро сошёл с кафедры, как на неё всходил. Его походка была, как всегда, твёрдой.
— Знаете, что он хочет сказать своим недругам? — спросил Шульгин у соседа. — “Подавитесь своим Азефом! Теперь он нам не нужен”. Ну, что, съели Столыпина?
Козни революционеров
Хотя ради безопасности Столыпин с семьёй переехал в Зимний дворец, охота на него продолжалась. Революционеры строили различные планы, чтобы добраться до ненавистного человека, в котором они видели крах своего движения. Один план был фантастичнее другого.
Однажды утром старшая дочь Столыпиных, милая Мария, увидела на столе, рядом с чашкой кофе, письмо, написанное незнакомцем. С удивлением прочитала его и ещё больше удивилась — незнакомец предлагал ей встретиться в назначенный час в одном из музеев дворца. Можно было понять юношу, влюбившегося в девушку и назначившего ей свидание, но, судя по тексту, анонимный адресат просил о встрече, чтобы ввести Марию в круг “своих единомышленников”, где она могла бы сбросить с себя “нравственные цепи” и заняться “партийной работой”.
“Какой-то бред”, — подумала Мария и разорвала письмо.
Конечно, она могла показать его родителям или рассказать им о маленьком происшествии, случившемся с нею, но решила их не тревожить.
“Что ж, — рассуждала она, — увидит этот господин, что ошибся, и оставит свои глупости”.
Через несколько дней на столе лежало второе письмо, тон которого был уже наглым. Девушка показала письмо отцу.
Столыпин внимательно прочитал послание.
— А первое? — спросил он у дочери.
— Я порвала его. Не хотела вас тревожить. Письмо было глупое, и я полагала, что адресат просто ошибся. Но он написал снова...
Столыпин пристально посмотрел на дочь. Его взгляд говорил о том, что действия дочери он одобрил.
— Хорошо, — сказал он после беседы, — не волнуйся, — и встал, чтобы покинуть гостиную.
К кому мог обратиться министр? Конечно, к Герасимову. Тот сразу взялся за дело, послав во дворец своих верных ищеек. Те быстро разобрались, кто писал письма.
— Вот фотографическая карточка этого господина...
На фотографии был красивый брюнет.
— Он влюбился в мою дочь? — спросил Столыпин.
— Хуже, Пётр Аркадьевич. У революционеров был нехитрый план: заманить вашу дочь на свидание, а потом привести её на какую-то квартиру, где она встретилась бы с членами партии. Ваша дочь, по их замыслу, должна была влюбиться в этого красавца, а потом по его рекомендации настоять, чтобы в вашу семью был принят учитель для младших детей...
— Вы хотите сказать, что они задумали подослать в мою семью убийцу?
— Да, Пётр Аркадьевич, именно так. Чего только не выдумают революционеры. Видите, как они опасны, эти господа!
После инцидента с дочерью Столыпин решил отправить её в Рим, где муж его сестры был посланником при Ватикане. Гостившая в Петербурге сестра Анна сама предложила взять с собой племянницу, чтобы она прошла курс лечения в Италии, в Сальсомаджиоре.
— Лечение укрепит её, — уверяла Анна, — и пойдёт на пользу. В такой нервозной обстановке, как здесь, ей нельзя оставаться, она девушка впечатлительная.
Отец согласился. Видел, что после опасных писем Мария стала нервной, молчаливой, отказывается от еды, временами её знобит от температуры.
“Пусть поедет развеется, — решил он, — а то здесь, во дворце, действительно, как в клетке”.
Поддержала его и Ольга Борисовна.
— После деревенского простора мы вынуждены держать детей за забором, что отражается на их психике. Ты прав, пусть Мария едет в Рим. Я думаю, поездка отвлечёт её от наших забот, тем более что Анна собирается по дороге посетить и Париж. Нашей дочери будет интересно побывать за границей.
И добавила:
— Тебе тоже не мешает отдохнуть. Ты так устал от всех последних тревог!
Она, конечно, была права. После взрыва на даче резко изменился режим жизни премьера. Теперь он сам был, как птица в клетке, — охрана ограничила его перемещения, и выходило, что он не принадлежал себе, а подчинялся требованиям охраны, которая определяла, безопасен ли каждый шаг, который он намеревается сделать.
Ограничения в передвижении — та же тюрьма.
“Работал мой отец далеко за полночь, обыкновенно до трёх часов ночи, причём никогда днём не спал, если не считать короткого отдыха, который он себе позволял ежедневно перед обедом. Тогда он ложился у себя в кабинете на диване и немедленно засыпал на пятнадцать минут, после чего вставал абсолютно свежим и бодрым. Утром он всю жизнь к половине девятого уже совершенно одетый пил кофе”.
Опасная игра продолжалась. В роли мышки оказывался премьер-министр империи, в роли кошки — Боевая организация социал-революционеров, на счету которой было много террористических актов, убийств и покушений.
— Совсем не детская игра, — заметил Пётр Аркадьевич.
Полиция вынуждена была придумывать свои ходы, чтобы оградить Столыпина от террористов. Она разработала целую систему, когда все прогулки и выезды главы правительства совершались только по указанию начальника его охраны. Последний взял на себя всю ответственность.
— Вы не будете давать указаний ни шофёру, ни кучеру, — предупредил он Столыпина. — Выполняться будут только мои приказы.
Вначале Пётр Аркадьевич стал оспаривать такую бесцеремонность, но после того, как на него было совершено очередное покушение, выполнять указания охраны согласился.
— Не обижайтесь, Пётр Аркадьевич, на всякие ограничения, — сказал начальник охраны. — Кому знать, как не вам, специфику нашей работы.
С того дня только он один знал, когда и каким путём поедет премьер-министр. Он никогда не говорил об этом заранее подчинённым, но как только Столыпин садился в автомобиль или экипаж, оповещал шофёра или кучера о маршруте.
Выезжали из разных подъездов Зимнего дворца, что делало для боевиков невозможным вести одновременно наблюдение за всеми выходами. Тогда им пришлось бы выставлять своих людей на многих улицах, куда можно было выехать, а это поставило бы их акцию под удар — полиция зорко следила за всей территорией вокруг дворца.