трий, не бывает, люди не могут быть равны, потому что способности у них разные и состояние разное. Одни копили, наращивая его, как ваш отец, как мой, а другие не смогли добиться положения своим трудом и усердием... Иные всё промотали, что им досталось от родителей.
Адвокат, и Дмитрий это хорошо знал, не любил, когда рассуждали о равных возможностях, потому что не считал это делом реальным. Как все люди могли быть похожи друг на друга? Это никак не укладывалось у старика в голове. Он был убеждён, что все имеют равные возможности, но одни чего-то добиваются в жизни, а другие нет. И всегда приводил в пример себя. В молодые годы он был бедным, как все его товарищи, но в отличие от них стремился учиться, чтобы добиться хорошей профессии, и работал, как вол, чтобы преуспеть, а многие его сверстники, если не все, гонялись за сиюминутными барышами и ленились и учиться, и трудиться. Потому и такая разница в их имущественном положении. Он обеспеченный ныне человек, они — всегда в нужде.
— Слушайтесь всегда своего отца, Дмитрий, — произнёс адвокат. — Он дал вам прекрасную профессию, и когда вы станете приличным юристом, то приобретёте в обществе устойчивое положение. Ваши заработки будут всегда достойными.
Молодые всегда имеют своё мнение, которое разнится с мнением старших. Дмитрий пытался возразить.
— Я не во всём с вами согласен, — сказал он. — Жить ради того, чтобы скопить капитал, как это делает мой отец и его братья, слишком скучно. А идеи равенства напрасно вас пугают, ведь те же эсеры, которые рискуют собой, думают не о своём благополучии, а о тех, кто обездолен...
Наступила пауза. Говорить о таких вещах в конторе было не принято, даже если представился удобный случай, чтобы порассуждать о жизни.
Старый юрист прервал затянувшееся молчание.
— Я прошу вас, Дмитрий, никогда в моём присутствии не говорить о политических проблемах. Я много раз уже говорил вам, что это неблагоразумно.
— Не буду, — пообещал Богров. — Вы же знаете, что молодёжи свойственно горячиться, вот мы и усердствуем.
— Усердствуйте лучше в работе. Кстати, как обстоит дело с бумагами, что я вам дал накануне? — спросил адвокат.
— Надо было написать прошение — я написал. Вот оно, на столе. Вы посмотрите?
— Да, конечно, — сказал адвокат, поправляя пенсне. — А сейчас вы свободны. Можете идти. Только прошу: приходите завтра пораньше. Будет клиент, у которого какие-то сложности по коммерческой части. Может, вы и займётесь его прошением.
А Богров уже стоял возле двери, снимая с вешалки плащ.
— Горячий молодой человек, — заметил коммерсант, когда Дмитрий закрыл за собой дверь. — Как я понял, это сын Богрова?
— Да, — ответил адвокат. — Сын домовладельца Богрова. Парень способный и умный, и, что весьма похвально, не ленивый. Но есть один существенный изъян в его голове — временами он подвержен идеям социализма. А когда у него эта активность проходит, то наступает хандра — ничего не желает делать. Вот и не знаешь, что лучше, хандра или круг сомнительных знакомых. Окончив университет, он стажировался у адвоката Крупнова, но надежд его не оправдал. Впрочем, и Крупнов считает, что Дмитрий весьма способен к юриспруденции — у него и память хорошая, и начитан, и рассуждать умеет, когда требуется.
— Кто среди нашей молодёжи сейчас этим социализмом не увлекается? — с горечью произнёс коммерсант. — Время такое, и обстоятельства, к сожалению, такие. Думаю, что со временем, когда всё утихнет, молодёжь образумится.
— Дай Бог, — воскликнул адвокат. — Если не образумится, то или пострадает, или всё потеряет. Впрочем, это одно и то же.
Домовладелец Богров-старший, человек не только обеспеченный, но и богатый, которого даже приняли в известный городской клуб, обращал серьёзное внимание на увлечения своих сыновей: как и вся киевская молодёжь из состоятельных семей, они, как на грех, были одержимы социалистическими идеями. Больше всего отца тревожил Дмитрий. Он был более импульсивный, мягкий и впечатлительный. Братья, заметившие подобные интересы своего племянника, советовали Богрову-старшему отправить сына за границу, чтобы молодой человек развеялся, поменял среду, как они говорили, поумнел. Отец отправил любимого сына во Францию, не скрывая своей озабоченности.
— Не волнуйся, — успокаивал Дмитрий отца. — Ничего плохого я не сделаю. Ты же знаешь, что я не так глуп, чтобы ломать своё будущее...
И укатил в Париж, сказав, что с удовольствием провёл бы нынешнее лето в путешествии по Европе, чтобы увидеть те места и те достопримечательности, о которых столько наслышан.
Родные вздохнули — наконец-то Дмитрий взялся за ум.
Выйдя из конторы, Дмитрий не пошёл домой, а поспешил к знакомым, к которым давно захаживал. В их кругу он чувствовал себя раскрепощённым, мог говорить всё, что хотел, не скрывая свои истинные мысли, как в адвокатской конторе, мог обсуждать проблемы, волновавшие его. Друзья юноши были связаны с социал-революционерами и, хотя активного участия в партийной работе не принимали, помогали эсерам по мере своих возможностей.
И разговор о кризисе в правительстве, начатый в конторе, был им продолжен в доме знакомых.
— Не может быть, чтобы Столыпин так просто ушёл в отставку, — горячился Дмитрий. — Он столько пролил крови, стольких убил! Всё это можно было бы ему простить, если бы революция победила, но он её задушил. Он отправил на каторгу сотни наших товарищей, которые боролись за свободу. А разве можно простить ему военно-полевые суды, эти “галстуки”, которые его полицейские накинули на шею честных людей?
Хозяева дома соглашались с гостем, не спорили. Они были одного с ним мнения: Столыпин создал мощный полицейский аппарат, подавил революционное движение, укрепив позиции самодержавия, так сильно пошатнувшиеся в последние годы, а теперь своими реформами готов уничтожить базу социал-революционеров в деревне, поддержав в ней зажиточных крестьян.
И собеседники пришли к выводу, что премьер-реформатор принёс много бед. Задушив первую революцию, он делает всё возможное, чтобы не наступила революция будущая.
— Вся беда в нём, — заключил Богров.
— Да, конечно, — согласились с ним друзья, — но теперь, слава Богу, он уже уходит.
— А уйдёт ли? — с сожалением произнёс Дмитрий. — Он слишком умён, да и живуч. Умён, чтобы переиграть своих соперников в политике, и живуч — все покушения, организованные против него, к результату так и не привели. Столько генералов и министров ухлопали, а Столыпин жив и поучает всех в Думе, куда вести Россию. И никто не может прервать его красноречие и отменить жёсткие законы.
— Ты, Дмитрий, не горячись. Столыпин уже отжил своё. Уйдёт, и всем станет легче. Потерпи.
— Вспомните мои слова, — заверял Богров, — просто так Столыпин не уйдёт.
Революционер Лятковский, имевший большой опыт подпольной работы, вспоминал об одном своём разговоре с Богровым.
— Мы все с вами мелкие сошки, играем в революцию, а настоящих дел не делаем, — кипятился Богров.
— А что ты подразумеваешь под настоящей работой? — поинтересовался Лятковский.
— То же, что и ты, — ответил Богров. — Что люди оценили бы, о чём бы все знали...
— В революционной работе главное не то, что тебя все люди знают, а то, что общее дело делается совместно и сообща. Каждый вкладывает свой посильный труд. Если же ты хочешь прославиться, так это дело другое, с революцией не связанное, — сурово сказал ему Лятковский.
Но Богров не хотел быть в революции мелкой сошкой, рядовым бойцом, ему нужно было “главное”, что отличало бы его от всех остальных. Это отмечали все товарищи, знавшие его по работе в Киеве. Позже все они утверждали, что их бывший друг относился к породе геростратов.
До министерского кризиса Богров жил, как медведь в берлоге, в глубокой спячке — его перестали интересовать партийные друзья, их дела, общей работы он чурался, даже не поддерживал общения с прежними знакомыми. Всем казалось, что от социализма он отошёл если не окончательно, то на какое-то время.
Но кризис правительства в марте 1911 года его оживил. Он стал больше интересоваться политикой, вернулся к старым связям. Теперь друзья видели прежнего Богрова — активного, спорящего, горячо обсуждающего проблемы, вникающего в работу организации и стремящегося всё знать и понять.
— К вам заходил Богров?
— Да, был. Кажется, он хочет вернуться к работе.
— Высказывал свои соображения?
— Нет, напрямую не говорил, но было видно, что истосковался по общению и, как всегда, хочет быть нам полезным.
— Наверное, стоит приобщить его к делам. Раз он повзрослел, решил взяться за ум всерьёз, не как прежде...
Ничто не выдаёт намерений так явственно, как разговоры. Даже если приходится прятать мысли, обволакивать их в непроницаемые слова, путать собеседников, говорить совершенно противоположное тому, что думаешь на самом деле, скрывать суть задуманного.
Даже тщательно подобранные фразы, будто специально приготовленные к разговору, оставляют какой-то осадок, и позже умный собеседник вспомнит сюжетную нить состоявшейся беседы и сможет догадаться об истинном смысле всего, что ему хотели сказать и не сказали.
О разном вспоминали позже собеседники Богрова. Одним запомнились его ладные речи, другим — невысказанные мысли. Как он не скрывал их, все отмечали: что-то в его разговорах было странное, выморочное, сомнительное.
Навело это кого-то на истинную его суть? Наверняка нет — иначе забили бы тревогу, обратив внимание на несуразность его пассажей, отмежевались бы от него.
Все несуразности относили лишь к странностям характера Богрова.
Но всё это будет осмысливаться позже. После известных событий, потрясших государство.
В тот вечер, вернувшись от друзей, Богров принялся внимательно читать газеты. Теперь не пробегал их глазами, как раньше, бегло, а не спеша, по нескольку раз перечитывал понравившиеся абзацы некоторых статей.
“И на черта ему понадобилось земство в западных губерниях, — думал Богров, — если есть дела поважнее? Нет, он решил и в них установить царские порядки”.