Он привычно осуждал действия Столыпина, и ему, конечно, нравились те статьи, в которых премьера критиковали. Вот, к примеру, отчёт о выступлении Пуришкевича. Несколько абзацев Богров даже подчеркнул синим карандашом: “Я понимаю стремление Столыпина попасть в Бисмарки, но для того, чтобы попасть в Бисмарки, нужно отличаться проницательным умом и государственным смыслом: а в этом поступке нет ни проницательного ума, ни государственного смысла... ибо, если Столыпин за всё время своего управления говорил об успокоении и не добивался успокоения, если он говорил об усилении России и не добился усиления, то он этим шагом достиг и добился одного — добился полного объединения, за малым исключением, всего благомыслящего русского общества в одном: в оппозиции самому себе...”
“Да, — подумал Дмитрий, — складно говорит Пуришкевич, очень разумно”.
Больше всего из прочитанного в тот вечер ему понравилась статья Меншикова “В чём кризис?”, опубликованная в газете “Новое время”:
“Было бы неправильно утверждать, что П.А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется общим уважением, но в этом уважении чувствуются как бы ноты некоторого разочарования... Мы всё ждём появления больших людей, очень больших, великих. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает... Годы идут, но большого дела что-то не видно”.
Дмитрий подумал: вот где зарыта собака — Столыпин не оправдал возложенных на него надежд. Реакция хотела, чтобы он подавил революционное движение ещё жёстче, чем он это сделал. Выходит, он сделал не всё, что было ему предписано. Конечно, Меншиков прав: удача сопутствовала Столыпину. Как он точно написал: сам по себе факт исключительный — из простых губернаторов Столыпин стал премьером — первый случай в эпоху временщиков.
А что он пишет дальше? Вот так: “Удача преследовала господина Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного “успокоения”.
И другое место в статье Меншикова понравилось Богрову: “Увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова начинаем катиться влево. Вот тут удача как будто и оставляет своего любимца”.
Меншиков, конечно, умён и остроумен, отметил Дмитрий, и выделил его другую мысль: у Столыпина нет конструктивных идей для борьбы с революцией. Автор так и пишет: “Даже гениальные люди — каковы Наполеон и Бисмарк — были бессильны вне всякой идеи”.
А разве не хорош такой пассаж в конце статьи:
“Кризис не в том, что Государственный совет разошёлся с П.А. Столыпиным, а в том, что последний не в состоянии стать хозяином положения. В составе правительства невольно ищешь появления действительно большого человека, того главного артиста власти, на котором обыкновенно держится вся труппа. П.А. Столыпин при всех достоинствах — не премьер в этом сценическом смысле”.
Богров дважды подчеркнул последнюю фразу, так она ему легла на душу.
Когда пришёл брат, он дал ему прочесть понравившуюся статью. Брат был поглощён более серьёзными делами, чем политические комментарии. Он недовольно буркнул:
— И дался тебе этот кризис. По-моему, членов нашей семьи в правительстве нет, чтобы за него переживать. Опять ты тянешься к старому. Лично мне от этого кризиса ни холодно, ни жарко. Кстати, как твои дела в новой конторе?
— Так себе... — недовольно ответил Дмитрий.
Вечером приехал из клуба отец. Первым делом поинтересовался, как дела у Дмитрия, внимательно расспросил, как прошёл день в конторе, какое дело ему поручили, что говорил адвокат, к которому он приобщил на сей раз сына, что хорошего и что плохого.
Дмитрий его успокоил, день прошёл гладко, замечаний в его адрес не было.
— Завтра мне обещано интересное дело.
— Что ж, меня это только радует, — отметил отец. Как все отцы, он хотел, чтобы у его второго сына дела складывались так же удачно, как и у первого.
После разговора с отцом Дмитрий отправился в свою спальню, захватив газеты, купленные утром и днём. У него была вредная привычка читать в постели. Он был рад уединиться в своей комнате, потому что к нему никто не входил, вопросами не тревожил. Даже брат.
На этом закончились разговоры, состоявшиеся за весь день — в конторе, с друзьями, с отцом, с братом. Он выслушал всех. Мнения у всех, с кем он беседовал, были различные, лишь он был на стороне Меншикова, считавшего, что во всех бедах виновен один лишь Столыпин, выскочка из Саратова, из провинции, пришедший в столицу наводить свои порядки. Порядки суровые.
Дмитрий никак не мог забыть дневные разговоры, отойти от них.
И когда он ложился в постель с кучей газет, то думал о том, что самый большой враг у революционеров и либералов один.
Кто он, Богров?
Сначала Дмитрий пришёл в революцию, потом в охранку.
В тот год много студентов влилось в революционные организации — то, что происходило вокруг, не могло оставить их безучастными.
Богров втянулся в противоправительственную деятельность, потому что Россия бурлила, клокотала, и огромный кратер народного недовольства выкидывал без всякой периодичности огненную лаву, которая растекалась по империи, сметая на своём пути все существующие ограждения. Казалось, старым порядкам пришёл конец, и самодержавие, правившее Россией почти триста лет, подошло к своему закату. Но лава вдруг остановилась, жар её стал угасать — самодержавие устояло.
В организацию анархистов Дмитрия втянули товарищи по университету. Известно, что в царской России студенчество было той питательной средой, которая поставляла подпольным партиям бойцов, именно в ней они черпали свои силы. Почему юный Богров выбрал именно анархистов? Загадки тут нет никакой. Просто они оказались в тот момент рядом. Оказались бы большевики или меньшевики, он потянулся бы к ним, потому что не мог остаться в стороне от общего поветрия.
Активным анархистом он, конечно, не стал. Но соприкосновение с революционной средой ему, несомненно, нравилось. Опасные игры, от которых отговаривают взрослые, молодым нравятся всегда.
А потом Богров решился на странный поступок: в декабре 1906 года явился к начальнику Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко и заявил о желании сотрудничать с полицией. Кулябко приходу студента обрадовался, своей радости не скрыл.
— А вы не боитесь с нами сотрудничать, Дмитрий Григорьевич? — в самом начале разговора спросил жандарм, узнав, с какой целью явился к нему Богров.
— Если бы боялся, то не пришёл.
— Это хорошо, что вы не боитесь, — похвалил Кулябко. — В нашем деле нужны люди не только умные, но и смелые. Прежде всего смелые. Ума можно набраться, а вот смелости не наберёшься.
Их разговор был долгим. Охранник, разумеется, пытался понять, какие мотивы привели столь молодого человека в его кабинет, чем он руководствуется, обращаясь в тайную полицию, не личная ли неприязнь к прежним товарищам, стремление нагадить им, отомстить, привели его. Многих привлекал хороший заработок, но про Богрова так сказать было нельзя — он был из очень обеспеченной семьи и, конечно, материальные средства его вряд ли интересовали.
— Прежде, чем вы станете нашим сотрудником, — предупредил Кулябко, — мы должны вас проверить. Таковы наши условия. Если вы желаете с нами работать искренне, то я протяну вам руку, но если вы замыслили что-то нехорошее, предупреждаю, для вас это будет смертельно опасно.
— Я всё твёрдо решил, — уверенно ответил Богров.
Кулябко задал вопрос, который не мог не задать:
— Почему вы решили разойтись со своими товарищами?
— Я разочаровался в их идеях, — был ответ.
Говорил ли юноша правду, или обманывал, не знает никто, даже сейчас, когда раскрыты архивы, прочитаны письма, официальные бумаги и опубликованы воспоминания тех, кто знал Богрова и общался с ним.
“Об убийце Столыпина Д.Г. Богрове создана целая литература. По времени выхода в свет она отчётливо делится на два периода: дооктябрьский, начавшийся на другой же день после выстрелов в Киеве, и послеоктябрьский, закончившийся в 1920-х годах. В литературе этих периодов в свою очередь можно проследить две версии в оценке покушения Богрова.
Весь буржуазно-помещичий лагерь, начиная от либералов и кончая крайними черносотенцами, был уверен в том, что Столыпина убил агент охранки. В революционно-демократической, точнее в эсеровской и анархистской среде, более всего заинтересованной в выяснении личности Богрова, такого единодушия не было. Здесь, наоборот, мнения разошлись самым радикальным образом. Одни соглашались, что Богров — агент охранки, другие ( их было больше) отрицали эту версию и упорно доказывали, что убийцей председателя Совета министров был революционер, пожертвовавший собой во имя освобождения народа. Разновидностью этого взгляда является тезис о том, что хотя Богров и вступил в тесные и весьма рискованные взаимоотношения с охранкой, но сделал это не в провокационных, а в революционных целях”.
Богров освещал, как выражались жандармы и полицейские, работу революционных организаций в Киеве в 1907-1910 годах. Кулябко, оформивший его на службу, был доволен. Даже если информация, поставляемая Богровым, была не ахти какая важная, она проясняла многие вопросы. И Кулябко сказал:
— Вы будете получать приличное вознаграждение, по сто — сто пятьдесят рублей в месяц. Это подчёркивает наше к вам доверие — такие деньги мы платим надёжным сотрудникам.
— Я оправдаю ваше доверие, — заверил Богров.
— А кличку я вам дам такую — Аленский. Подойдёт? Лично меня она устраивает. А вас?
— Мне безразлично, — сухо ответил Богров, — не в кличке дело.
— Не скажите, — возразил Кулябко. — Псевдоним должен умело скрывать физиономию агента. Это как маска — если она плохая, то сразу же выдаст истинное лицо, если надёжная, то поможет избежать разоблачения.