Прощаясь с Лятковским, он повторил эту фразу несколько раз, словно заостряя на ней внимание. А тот, выходя из дома, задавал себе вопрос: так кто же ты, Дмитрий Богров, в действительности революционер или провокатор?
“Беседовал ли Богров на эту тему ещё с кем-нибудь, мне ничего неизвестно, равно как я положительно не могу сказать, возникла ли у него мысль об убийстве Столыпина под влиянием нашей беседы, или же она его ещё и раньше занимала”.
Поиски провокатора
В семье Богровых критически относились к самодержавию. Старшие исповедовали умеренно-либеральные взгляды; как часто в таких случаях бывает, младшие предпочитали быть более радикальными.
Молодой Богров восторгался своим двоюродным братом Сергеем. Он и его жена были большевиками, говорили, что Сергей встречался с Владимиром Ульяновым, братом Александра Ульянова, которого казнили за подготовку покушения на царя. Сей факт вызывал восхищение.
Дмитрий гордился Сергеем, говорил, что тоже хочет быть революционером.
— Успеешь, — отвечал Сергей, — пока учись.
Сначала Дмитрий был либералом, как старшие, потом его взгляды стали меняться. Когда он учился в последних классах гимназии, ему уже нравились эсеры. Предпочтение отдавал максималистам, не скрывал, что в них ему нравится решительность. Решительным людям он всегда завидовал.
Родители, намереваясь оторвать сына от этой заразы, отправили его учиться в Мюнхен. Вышло всё иначе: он увлёкся трудами Михаила Бакунина и Петра Кропоткина. Вернувшись в конце 1906 года домой, примкнул к анархистам.
А революция шла на убыль, и потому подпольные организации переживали трудные времена. Осенью 1907 года из Парижа приехали представители группы “Буревестник” Наум Тыш и Герман Сандомирский, которым удалось наладить прерванные связи и вдохнуть жизнь в зачахшие ячейки анархистов.
Познакомившись с Сандомирским, Богров обсуждал с ним планы дальнейшей революционной работы, рассуждая, как опытный подпольщик.
Сандомирский отметил:
— С таким не пропадёшь.
Молодой Богров ему нравился.
Нравился он и другим товарищам, потому что был исполнительным, некрикливым, и если высказывал свои мысли, то всегда прислушивался к мнению товарищей.
А товарищи не знали, что молодой Дмитрий уже является секретным сотрудником охранки и поставляет туда всю информацию.
Позже, на следствии, он объяснил, почему предавал анархистов.
— Я совершенно разочаровался в их деятельности, так как они больше разбойничали, чем проводили в жизнь идеи анархизма. Я хотел предупредить их преступления...
Весной 1907 года в Киеве были произведены массовые аресты анархистов. Охранке их возня надоела, да и действовать ей надо было решительнее — в империи усмиряли революцию, везде брали инакомыслящих, а в их городе почему-то стояла тишь да гладь. Начальство в Петербурге смотрело на это косо, вот чины и засуетились.
После арестов пошли слухи о предательстве. Подозревались многие.
В один из вечеров Дмитрия вытащил на улицу поговорить Соломон Рысс. Он подозревал недавнего гимназиста в предательстве.
Богров допрос выдержал.
— Подозревать можно всех, и тебя тоже, — был его ответ. — Если есть факты, приведи.
Рысс фактов не имел, имел лишь предположения.
— Это несерьёзно, — сказал Богров.
Выяснилось, что он не так труслив, чтобы потерять голову. Вёл себя спокойно, отводил обвинения убедительно и называл примеры, которые свидетельствовали о его непричастности к охранке.
Кулябко строчил рапорт на Фонтанку, 16, доказывал, что вверенное ему отделение имеет о смутьянах полную информацию: как они проводят время, как спорят, как обсуждают планы. Он даже сообщал их пароль: “Насильники пируют, помешаем же их пиршеству”.
— Я вам помешаю! — возмущался Кулябко.
Но клички агентов, поставивших ему информацию, в своём донесении не назвал. Наверное, среди них был и агент Аленский — Богров, который в те времена с ним часто общался.
На руках у Богрова была в тот момент резолюция конференции анархистов, которая, попади она в руки жандармов, стала бы серьёзным обвинением в противоправительственной деятельности, но Богров её Кулябко не передал и тем спас участников группы от более сурового наказания.
Бросив друзей на плаху, Богров, конечно, не очень-то хотел наказать их сурово. Но доносить ведь надо было — и он доносил, разве что давал сведения в малых дозах, хотя мог сделать это и в больших.
Аленский и ещё один агент охранки — Московский, “работая” независимо друг от друга, раскрыли лабораторию, в которой подпольщики изготовляли бомбы. На следствии Богров указал: “Адрес лаборатории я нарочно старался не узнавать и сообщил только Кулябко, что где-то на Подоле затевают лабораторию”.
Когда агент Московский выдал охранке группу эсеров-максималистов, действовавших в Борисоглебске, и их поместили в тюрьму, то тюремная переписка почему-то оказалась в руках Богрова. То, что считал нужным, он давал читать Кулябко. Полковник был доволен — Богров его радовал.
А потом вышла неувязка.
Заключённые написали Николаю Чёрному, чтобы он привёз из Борисоглебска взрывчатку и передал её Рахили Мехельсон. Тут-то Кулябко не выдержал, приказал арестовать подпольщиков — взрывчатка его напугала. Пока эсеры занимались мирными делами, он смотрел на них с некоторой нежностью, но когда те решили провести теракт, рассвирепел: “В моём городе? Да как они смеют о таком думать!”
Аресты насторожили всех, заставили проанализировать встречи и разговоры, все последние действия, чтобы вычислить провокатора. Тут и второй промах случился, на который все обратили внимание. Анархисты решили вытащить из тюрьмы Наума Тыша, но Богров сорвал его побег. А задумка у анархистов была оригинальная, они её долго обдумывали, прежде чем на неё решиться.
У следователей полиции был условный пароль, который они сообщали в тюрьму, когда хотели, чтобы им привезли на допрос арестованного. План был таким: по телефону в тюрьму передаются пароль и просьба привезти арестованного, указывается время. Когда тюремщики повезут Тыша на допрос, боевики нападут на конвой.
План был реальным, неожиданным. Внезапное нападение всегда даёт преимущество.
Богров, присутствовавший при обсуждении, сказал:
— Возможна неудача. Тогда пусть первым погибну я.
Он показывал, что первым пойдёт на риск ради товарища, чтобы вызволить его из заключения.
А вечером он всё рассказал Кулябко. Тот был в восторге!
— Молодец, Богров. Вы мне нравитесь всё больше. Завтра мы их всех и скрутим!
— А как же я? — спросил Богров — Под подозрением будут все, кто в курсе дела, а поскольку на меня уже косился этот Тыш, то подозрения лишь усилятся.
— А мы и вас возьмём вместе с ними! — огорчил его Кулябко. — Чтобы снять подозрения.
— Знаете, мне не очень бы хотелось провести время в камере... — заметил Богров.
— Посидеть вместе с ними вам просто необходимо. Обещаю, что будет это недолго. А иначе нельзя: что же подумают ваши товарищи, если их всех арестуют, а вас оставят на свободе? Для пущей убедительности вам необходимо попасть в тюрьму.
“А ведь Кулябко прав, — подумал Богров, — мне нужно алиби”.
На следующий день подпольщиков взяли. Взяли и Богрова. Правда, ненадолго. Через три недели, когда вина его в противоправной деятельности не была доказана, его отпустили.
А некоторые товарищи застряли в тюрьме. И Наум Тыш, ради которого замышлялось вооружённое нападение, остался в камере.
Там, в Лукьяновской тюрьме, анархисты и организовали заочный суд над предателем. На волю передали расплывчатое решение, из которого явствовало, что с провокатором надо расправиться.
Сведения о неблагонадёжности Богрова дошли и до Петра Лятковского, киевского анархиста-коммуниста. Тот знал Дмитрия с января 1907 года, учился с ним в Киевском университете. Несколько раз встречались они в группе, занимавшейся политической работой. Лятковский полгода просидел в предвариловке, товарищей не выдал и о его стойкости в организации всем было известно. В сентябре 1907 года, когда Лятковский вернулся в Киев из Петербурга, один из товарищей сказал ему, что Богров подозревается в провокации.
— А основания? — спросил Лятковский.
Основания были. После тайного собрания полиция арестовала “Бельгийца”. На том собрании был и Богров. Из тюрьмы “Бельгиец” передал записку: “Подозреваю Дмитрия”.
Хотели провести специальное расследование, но прямых улик не было, лишь предположение арестованного. Богров, узнавший про это обвинение, сказал товарищам:
— Так можно подозревать каждого. Я тоже к некоторым товарищам особых симпатий не питаю.
А потом взяли и Лятковского, и попал он в ту же камеру киевской Лукьяновской тюрьмы, где томился Наум Тыш. Бывают же такие удачи в жизни!
— Почта работает? — первым делом спросил Лятковский, имея в виду нелегальную передачу писем на волю.
— Да, — ответил Тыш. — Недавно получил письмо от жены, из которого сделал вывод, что Богров — провокатор.
— На это нужны веские доказательства. У тебя они имеются?
Тыш, просидевший в камере несколько месяцев, ответил неконкретно:
— С одной стороны, меня привела к этому заключению информация жены и заграничных товарищей, имеющих некоторые данные, с другой — мои личные суждения.
— Всё это с твоей стороны голословно, — ответил Пётр. — Мне нужны доказательства, а не предположения.
— Так ты хочешь доказательств? Вот они. Богров знал о моём отъезде из Киева, знал и явки в пограничной полосе для контрабанды, и всё это стало известно киевской охранке.
— Подожди, не кипятись. Эти же данные могли иметь и другие члены группы? Почему же ты не подозреваешь и остальных?
— Я имею здесь достаточно времени, чтобы прийти к такому выводу...
— Может, ты и прав. Но прошу тебя, не поднимай пока шума, не спугни его. Надо попросить товарищей на воле, чтобы расследовали эти факты. Глядишь, они и выяснят истину.