И Тыш согласился.
Вскоре коридорный староста, через которого шла нелегальная переписка, получил письмо от меньшевика “Фомы”. Тот просил выяснить, в чём, собственно, обвиняют Богрова.
— Тыш считает, что он провокатор. Поговори с ним, — сказал старосте Лятковский.
Пришла в камеру и записка от самого Дмитрия, который все обвинения против него отвергал и требовал доказательств.
Товарищи из разных камер на прогулке провели совещание. Все они знали Богрова, все с ним работали. После бурного обмена мнениями, в котором самым активным был обвинитель Богрова Тыш, приняли туманную резолюцию, которую переправили на волю.
Резолюция та Богрова и его двоюродного брата “Фому” не удовлетворила, они требовали прямых доказательств. И вновь революционеры, томящиеся в “Лукьяновке”, обсуждали: провокатор или не провокатор Богров? Мнения разделились, потому что веских доказательств не было, одни лишь подозрения, а они далеко не всегда убедительны.
Вопрос о провокаторстве Богрова так и повис в воздухе.
Выйдя из тюрьмы, Лятковский случайно встретил в трамвае “Фому”. Тот не скрывал, что рад увидеть товарища здоровым и на свободе.
— У Дмитрия не был? — спросил “Фома”.
— Нет, и не намерен.
— Жаль. Адрес знаешь, мог бы и зайти.
— Вся эта история мне не нравится, — признался Пётр. — Ты же понимаешь, что сомнения теперь нас разделяют.
— Для того чтобы рассеять их, надо во всём разобраться. Зайди и поговори с Дмитрием, всё станет ясно. Тем более что он знает из газет — ты на свободе.
“Что ж, — подумал Лятковский, — зайду, если Богров хочет. Только надо быть настороже”. Он вспомнил, что уже на воле получил записку от Тыша, тот просил его повидаться с Богровым, поговорить и о своих наблюдениях сообщить в “Лукьяновку”.
Богров опять побежал к Кулябко, чтобы посоветоваться.
Тот успокоил агента:
— В обиду не дам. Тыш будет сидеть в тюрьме, размышлять, что против вас затеять. А тех, кто против вас, буду сажать.
Провалы в Киеве шли один за другим. Революционеры нервничали, не доверяя друг другу, охранка распускала слухи о предательстве других, чтобы спасти Алейского и Московского. Агенты ей нужны были действующие.
Неожиданно на улице Дмитрий столкнулся с анархистом Белоусовым. Разговор вышел пренеприятный.
— О тебе ходят плохие слухи, Богров.
— Когда случаются провалы, подозреваются все.
— Нет, Богров, слухи пришли из камер Лукьяновской тюрьмы. Там во всём разобрались. Лучше будет, если ты сам покаешься, тогда партийный суд решит, как с тобой быть. Сознаешься, убивать не станем.
— Нет моей вины ни в чём, — отмёл все обвинения Богров, — и не в чем мне каяться. Ищите врага в другом месте.
— А мы его нашли. Напрасно отпираешься, подозрения у нас основательные... Время тебе даём, чтобы признал свои ошибки... Время — три дня...
И они разошлись. Белоусов — злой, раздражённый, Богров — полностью владея собой, но внутренне удивляясь, как выдержал такой натиск.
Тогда-то и уехал Богров в Петербург, чтобы обстановка, возникшая вокруг него, разрядилась.
А главного его врага, Соломона Рысса, охранка спугнула и погнала, как затравленного зверя, подальше от Киева, чтобы не мельтешил перед глазами, не путал карты. И для верности распустила слухи о его связях с полицией, насторожила революционеров в других местах.
Рысс приехал в Донецкий бассейн, к шахтёрам, и там задумал провести экспроприацию, но его выдали полиции. Когда привезли в Киев, судили военно-полевым судом. На суде Рысс держал себя вызывающе:
— Не хочу ни пощады, ни жизни — вашей жизни я не щадил и себе снисхождения не жду!
И был по приговору суда повешен. А брат его, Пётр Рысс, уехал за границу, где и остался после революции в эмиграции, потому что разошёлся с большевиками.
Белоусов слово сдержал, он устроил на Богрова настоящую охоту. Однажды в него стреляли на улице, но пуля просвистела рядом — То было серьёзное предупреждение. И он его понял.
Итак, Богров уезжал в Петербург и за границу, ссылаясь на усталость, но не из-за усталости и стремления найти лучшее дело, а совсем по иной причине — спрятаться от преследователей, переждать.
Он всегда помнил совет Кулябко:
— Никогда не торопите события. Если на вас наседают, выжидайте — у ваших преследователей могут возникнуть свои проблемы, они могут со временем потерять к вам интерес. Запомните, Дмитрий Григорьевич, эту простую истину.
Вот он и выжидал.
“Такова судьба...”
Если это был заговор против премьера, то почему на роль убийцы был “нанят” охранниками именно Богров? Разве хитрые жандармы не могли найти кого-нибудь ещё, ведь молодой осведомитель был той самой ниточкой, которая вела к их клубку? Он их разоблачал.
Фраза, запомнившаяся филёру, услышанная им совершенно случайно:
— Такова судьба... — задумчиво ответил Кулябко на вопрос своего родственника Спиридовича. — Если ты помнишь, так говорили древние римляне.
Спиридович спросил именно то, что будут спрашивать все, кто прикоснётся к киевской трагедии. Почему — Богров?
— Кстати, Коля, почему ты выбрал в помощники именно этого неврастеника? — якобы спросил Спиридович.
И Кулябко честно признался другу и родственнику:
— Я его давно пасу...
В политическом сыске, да и не только в нём, вербовка играла большую роль. Только имея в революционных рядах своего агента, можно было рассчитывать на необходимую, нужную информацию. Министерские чины всегда наставляли провинцию:
— Берите пример со столичной охраны, она всегда имеет среди смутьянов свои глаза и уши.
И Кулябко, получив списки и адреса от своего предшественника, стремился расширить агентуру. Поскольку в Киеве действовало немало различных групп, агентов требовалось много. Их вербовали разными способами, которые рекомендовались секретными циркулярами — угрозами, шантажом, подачками. Полиция всегда подкармливала своих осведомителей, впрочем, этим грешат все спецслужбы. Не отличалась от них и царская полиция.
Как-то, получив очередное филёрское донесение, Кулябко обратил внимание на имя — Мордка Богров принял участие в собрании гимназистов.
— Сын домовладельца Богрова? — поинтересовался он.
— Да, — ответили ему. — Собираются сыновья обеспеченных родителей, и в том числе сын Богрова к ним повадился.
Кулябко приказал принести ему выписку из картотеки на семью Богрова. Получив её, информации не удивился — старший брат Богрова, Владимир Григорьевич, уже состоял на учёте в полиции, водился с революционерами, находился под надзором и племянник домовладельца Богрова, который часто бывал в Петербурге и за границей — его тоже не раз засекали филёры.
“Итак, Богровы, — подумал подполковник, возглавляющий местное охранное отделение. — Семья смутьянов пополняется...”
“Мордка Богров родился 29 января 1887 года. Отец — домовладелец в г. Киеве, присяжный поверенный.
Дед по отцу — известный в 60-х годах еврейский писатель. Тема его творчества: бытовые сцены из еврейской жизни. Издал “Записки еврея”, “Еврейский манускрипт” и др. Принципиальный сторонник ассимиляторского течения в еврействе...
Отец весьма состоятельный человек, его имущество оценивается в сумму около 500 тысяч рублей; видный член городского еврейского общества, пользуется всеобщим уважением. Долголетний член киевского Дворянского клуба, имеет обширные связи. По политическим убеждениям относится к левому крылу кадетской партии, хотя официально в ней не состоит...
Благодаря своим знакомствам, Богрову-старшему удалось выхлопотать смягчение участи или освобождение некоторым арестованным или осуждённым революционерам. Как юрист, многим оказывает услуги бесплатно, по этой причине его кабинет постоянно осаждается ищущими помощи...
Образование М. Богрова — гимназия. Знает несколько иностранных языков. Собрал хорошую библиотеку. В гимназический период ежегодно выезжал с матерью на летние месяцы за границу.
По окончании гимназии в июне 1905 года поступил на юридический факультет Киевского университета. Накануне погромов в Киеве отправлен родителями в Мюнхен, в университет. С сентября 1905 года по декабрь 1906 года находится в Мюнхене, на учёбе, в Киев приезжал лишь на один месяц, на каникулы. Окончательно вернулся в Киев в декабре 1906 года.
Осенью 1907 года подвергнут обыску. Запрещённой литературы и переписки обнаружено не было. После обыска находился под надзором полиции. В декабре 1907 года выехал в Баку. Слух, распущенный среди знакомых: выезд связан с посещением дяди. Подозревался в установлении связи с анархистами в Баку...”
“Григорий Исаакович Богров (Багров) — русско-еврейский беллетрист, родился в Полтаве в 1825 г., в семье раввина, умер в 1885 г. в д. Деревках (Минской губ.) Отец Б., пользовавшийся благодаря природному уму и обширным талмудическим познаниям большой популярностью среди местных евреев, дал сыну строго религиозное воспитание. Русскую грамоту Б. изучал тайком от родителей и, из опасения преследования, прятал русские книги в чулане или на чердаке, где и проводил время за чтением. 17-ти лет от роду Б., по настоянию родителей, женился, однако вскоре развёлся с женой и, устроившись самостоятельно, получил возможность усиленно заняться самообразованием и изучением европейских языков. Продолжительная служба по откупу дала Б. богатый запас наблюдений. В начале 60-х гг. (около 1866 г.) Б. написал первую часть “Записок еврея”, носящих автобиографический характер и описывающих быт русского еврейства 30-х и 40-х гг. XIX в. После долгих скитаний по петербургским редакциям рукопись попала в “Отечественные записки”, где очень понравилась Некрасову. Поощрённый этой удачей, Б. усиленно занялся окончанием “Записок”, которые появились в “Отечественных записках” в 1871—1873 гг., и обратил на себя внимание.