— Если бы царь не решил вопроса в Киеве, быть тебе на месте Столыпина! Поверь мне, я бы уж постарался!
“Судебно-медицинское вскрытие производилось под руководством профессора судебной медицины Н.А. Оболенского. Он говорил, что Столыпин погиб от огнестрельной раны, нанесённой ему преступником. При вскрытии вся печень оказалась раздробленной несколькими глубокими трещинами, радиально расходившимися во все стороны от пулевого канала. Пуля браунинга среднего калибра имела два перекрещивающихся надреза и действовала как разрывная. Разрывному действию пули способствовали и занесённые ею в рану частицы простреленного ордена. Ранений крупных сосудов и повреждений кишечника не оказалось. Таким образом, вскрытие подтвердило прижизненный диагноз, но столь глубоких ранений печени не предполагалось. Ввиду найденных повреждений печени возможно допустить, что смертельная инфекция могла проникнуть не только через пулевой канал, но и из полости кишечника через вскрытые желчные пути.
На мой вопрос, могли ли осколки от ордена стать причиной смерти Петра Аркадьевича, профессор ответил утвердительно...”
Смерть премьера была уже фактом истории. Империя жила сегодняшним днём. Народ жил надеждами и интересом, что будет дальше. Чины бились за должности.
“Многие думают, и я в том числе, что если бы не было преступления 1 сентября, не было бы, вероятно, и мировой войны и не было бы и революции с её ужасными последствиями. Столыпину приписывают многократно повторенное им утверждение: “Только война может погубить Россию”. Если с этим согласиться, то убийство Столыпина имело не только всероссийское, но и мировое значение”.
Три светила — Боткин, Цейдлер и Рейн до 4 сентября были уверены, что Столыпин поправится. Возможно, так оно и было бы. Но чья-то рука тому помешала.
До 4 сентября, вспоминала старшая дочь Столыпина, положение её отца не было безнадёжным и страдания его не были столь значительны. Он много говорил с Коковцовым, который его официально замещал, о государственных делах. Он чётко отделял главное от второстепенного и указывал, на что необходимо обратить внимание в первую очередь.
Со всей России съехались в Киев известные медики, пожелавшие помочь премьеру. Они дежурили у койки больного вместо сестёр милосердия. Потом все профессора отказались от оплаты, посчитав невозможным брать гонорар в таком случае.
"Н. утверждал, беседуя со мной, что 4 сентября ночью в комнату вошёл доктор Г. и, отослав под каким-то предлогом находившегося в комнате врача, остался с больным в течение трёх-четырёх минут наедине. С какой целью он так поступил?
Когда об этом факте после смерти Столыпина сказали Курлову, он посоветовал не придавать тому значения, заметив, что этот медик у полиции не вызывал никогда никаких сомнений. Следовательно, врач, входивший в комнату премьера и отославший из неё дежурную, был связан с полицией...”
Врач, остававшийся с премьером один на один, без посторонних — без свидетелей, — был связан с полицией!
И этот факт не был отражён в материалах следствия, которое проводил Трусевич.
Как-то Столыпин сказал:
— Каждое утро, просыпаясь, я творю молитву и смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти, как расплаты за свои убеждения. Порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся.
Допрос
Если заговор против Столыпина и планировался, то заговорщикам сразу же не повезло — электричество в театральном зале не погасили, Богрова не убили на месте, толпа, помешавшая Спиридовичу зарубить его шашкой, своё дело также не сделала — Богров остался в живых.
Второй срыв произошёл из-за быстроты судебных властей. Они первыми схватили убийцу и потащили его в одну из свободных комнат, чтобы учинить сразу же допрос: кто такой? Богров хвостом вилять не стал, чтоб замести следы, и потому своё имя назвал сразу.
Занимался им подполковник отдельного корпуса жандармов Иванов, которому предложил провести допрос прокурор Киевской судебной палаты. До этого, правда, Кулябко сделал попытку перехватить Богрова и препроводить его в охранное отделение, но воспротивился прокурор Чаплинский, который и напомнил ему, что охранное отделение не могло заниматься столь серьёзным преступником, который должен был, согласно закону, проходить по ведомству прокуратуры.
— Кулябко пусть занимается своим делом! — отрезал Чаплинский на передавшего ему просьбу Кулябко жандарма. — Надо было охранять государя и своего министра, а коли не уберегли, не предупредили теракт, пусть ждут, когда мы с ним разберёмся.
От смиренного прокурора Чаплинского, почтенного, солидного господина, такого не ожидали. Но ситуация была пиковая: иным надо было выгородить себя, иным — вознестись, благо случай представлялся хороший. И Чаплинский решил утереть нос вездесущим жандармам.
Кулябко остался при своих.
Для того, чтобы замести следы и скрыть ошибки, он должен был получить террориста в свои руки, и он пытался сделать это сразу же, по горячим следам, но ничего у него не вышло.
Жандарм Иванов, допрашивавший Богрова, в киевских событиях виден особенно отчётливо. Он одним из первых бросился вытаскивать террориста из толпы, которая хотела того разорвать, и, швырнув схваченного Богрова в оркестровую яму, тем самым спас его не только от самосуда, но и от своих киевских сослуживцев. Позже мы встретим Иванова и в другом эпизоде: после вынесения приговора он придёт к Богрову в камеру, чтобы дополнительно его допросить — случай в дореволюционной практике исключительный, потому что к смертникам в царской России следствие никогда не возвращалось.
Иванов спрашивал, Богров отвечал.
“Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров, вероисповедания иудейского, от роду 24 года, звание помощника присяжного поверенного. Проживаю в г. Киеве, Бибиковский бульвар, дом № 4, квартира 7. К делам политического характера не привлекался. На предложенные вопросы отвечаю: решив ещё задолго да наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику охранного отделения Н.Н Кулябко, которому я рассказал, что ко мне обращался некий молодой человек, который готовится совершить покушение на одного из министров, и что этот молодой человек проживает у меня на квартире. Кулябко, будучи очень взволнован сообщёнными сведениями, поставил наблюдение за моей квартирой для установления личности этого молодого человека...”
— А дальше? Когда вы были у Кулябко? Говорите, как всё было на самом деле, — наступал Иванов.
И Богров рассказывал:
— У Кулябко, кажется, я был 27 августа, затем 31 августа и, наконец, встретился с ним в “Европейской гостинице” 1 сентября в номере четырнадцатом.
— Кто был с Кулябко, когда вы с ним встречались?
— В первый раз, помню хорошо, присутствовал полковник Спиридович и ещё один господин, кажется Веригин. Кулябко вполне искренне считал мои слова истинными. Вследствие этого дал мне билет в Купеческой сад, а затем и в театр.
— Вы были и в саду? — удивился Иванов.
— Да, — ответил Богров. — Был и там. Кстати, за билетом в Купеческий сад я посылал в охранное отделение посыльного, билет ему выдали в запечатанном виде. На конверте написали: “Для Аленского”.
— Как вы получили билет в театр?
— От того же Кулябко. Билет он мне прислал в восемь часов вечера на квартиру, предупредив по телефону. Передал мне его филёр, который знал меня в лицо, как знают меня многие филёра.
— Значит, находясь в Купеческом саду, вы уже вынашивали свои преступные планы?
— Вынашивал, — согласился арестованный. — Я был там с восьми вечера до конца торжества, и револьвер был при мне. Стоял на аллее недалеко от малороссийского хора ближе к входу. Потом переменил место и стоял на пути прохода государя за хором, приблизительно против ресторана. Почему не выполнил своего намерения, не знаю. Ещё раз повторяю, что подполковник Кулябко не знал о цели моих посещений.
Иванова насторожило, что Богров выгораживает Кулябко. “С какой стати в таком положении он его выгораживает? Другой стал бы топить Кулябко, чтобы спасти свою шкуру, а этот прилагает усилия, чтобы того обелить. Тут что-то не так”.
Иванов был опытной ищейкой, нюх имел, как и полагается ищейке, отменный.
— Вы говорите, что Кулябко не знал о цели ваших намерений?
— Да, конечно.
— Хорошо, предположим, что это так, — согласился Иванов. Но вот вы приходите в театр... Что вы говорили Кулябко и что он вам отвечал?
— Я вошёл в здание через главный вход и встретил Кулябко, который меня спросил: “Ну что, ушёл ли ваш квартирант?” Я ответил, что он ещё у меня на квартире, что он заметил наблюдение и поэтому не выходит. Кулябко предложил мне съездить под каким-нибудь предлогом домой и посмотреть, не собирается ли мой гость уходить. Я вышел из театра приблизительно в восемь часов двадцать пять минут, перешёл на другую сторону Владимирской улицы и приблизительно через пятнадцать минут вернулся обратно. Вошёл я через правый боковой вход, причём неизвестный мне офицер не пропускал меня, так как часть билета была порвана при первом контроле. Я обратился за помощью к Кулябко, который удостоверил, что я уже был в театре.
— И вас впустили?.. Следовательно, вам помог Кулябко. А дальше? Что было дальше?