И Кулябко, не принимавший до этой фразы участия в разговоре, неожиданно изрёк, словно ждал подходящего момента:
— Надо избавиться от Богрова! Вот и все решение проблемы! С ним мы утонем! Даже если Столыпин останется в живых, Богров наша гиря, он потянет нас всех на дно. Мне тонуть не хочется, не знаю, как вам.
Курлов сказал:
— Паниковать не следует. Вы прекрасно знаете, что в панике человек теряет голову и допускает роковые ошибки. У нас ошибок быть больше не должно. Отсюда приходим к решению: Столыпин может выжить, но у Богрова никаких шансов на жизнь нет.
— Как же это сделать? — поинтересовался Спиридович.
— А это уже забота Николая Николаевича, — спокойным тоном произнёс Курлов. — У него доверительные отношения с Богровым, он ему и подскажет, как поступать дальше.
Кулябко занервничал, засуетился, словно только что вышел от парикмахера и на его воротничке остались волосинки, мешающие его комфорту, и он хочет от них избавиться. Он густо покраснел.
— Я бы переговорил с Богровым, но нас к нему не допускают судебные власти. Я вначале даже дал команду забрать Богрова к нам, в охрану, но прокурор не разрешил...
— Оно и понятно, — заключил Курлов. — Теперь прокурор будет делать карьеру. Его час настал, но вы не смущайтесь, надо обхитрить прокурора. Он нашу службу не знает, не знает и тонкости наших интриг. Так что сейчас надо направить к Богрову надёжного человека, который смог бы ему внушить веру в жизнь и помилование. Чем дольше он будет молчать, тем лучше, мол, будет для него. А нам с вами главное, чтобы он сейчас молчал!
— А дальше? Что будет дальше, когда он станет говорить, если его помилуют?
— А дальше он говорить ничего не будет. Не сможет-с. Так-то, дорогой наш друг. Это уже будет делом Александра Ивановича. Он объяснит Дедюлину, что от Богрова во избежание огласки и ненужных следственных действий надо быстро избавиться. Решение суда это его проблема, не наша. Он, думаю, не в меньшей степени заинтересован в том, чтобы Богров замолчал навсегда.
Не пропустим мимо внимания, что Кулябко и Спиридович — родственники, их объединяет не только старая дружба, не только одна она соединяет их...
— А как насчёт Аленского? — спросил Кулябко, желая получить инструкцию, как себя вести дальше.
Курлов, опытный полицейский, тут же объяснил, какой позиции придерживаться.
— Играйте так, как выпала карта. Аленский был надёжным агентом, все задания выполнял исправно, имел неплохие результаты — революционеров, которых он выдавал, отправляли на каторгу, судили... Потому ему и доверяли. А в театр пустили, нарушив инструкции, лишь потому, что обещал он показать террористов, задумавших покушение на государя. На государя ведь покушения не случилось, хоть и пострадал Столыпин. Государю своя жизнь милее. Он пожурит, но простит, благо есть при нём люди, в нас заинтересованные, ведь мы не только своё желание исполняли, связавшись с Богровым, но и других...
Кулябко не отставал. Задал он и другой вопрос, который его мучил с первых секунд покушения.
— Меня волнует другое. Я лично дал Богрову пистолет, и номер его записан за охраной. Я полагал, что когда он выбежит и сядет в пролётку, то уедет вместе с оружием...
— Какая глупость! — воскликнул Курлов. — Неужели нельзя было предусмотреть и это? Как можно дать агенту оружие, записанное за вами?
— Накладка просто вышла... — смущённо повинился Кулябко.
— Выход здесь может быть только один, — сказал Спиридович. — Надо подменить оружие. Если не получится, то надо переписать документы, подделать их. Надеюсь, что такую малость вы сможете сделать сами.
Подменить оружие — самая простая мысль, которая сразу приходит в голову организаторам покушения.
Посягательство на жизнь премьер-министра не было обыкновенной случайностью, на которую можно было не обратить серьёзного внимания.
В ночь после выстрелов собрались, чтобы обсудить возникшее положение, влиятельные люди государства — лидер октябристов Александр Иванович Гучков и председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко. Оба были в большом смятении от случившегося.
— Конечно, Столыпин пренебрегал демократией и действовал иногда силой, но ведь так расправляться с ним...
Родзянко высказался более конкретно:
— Пахнет революцией, а она нам ни к чему. Потому нельзя, чтобы вся эта история была замята правительством и полицией. Надо возбудить общественное мнение против тех лиц, которые отвечали за безопасность Столыпина и позволили в него стрелять в прилюдном месте.
Гучков согласился:
— Чтобы чинам охранного министерства всё не сошло с рук, надо писать в газетах о провокации полиции. Разве мы не правы? Разве здесь не пахнет провокацией?
В тот поздний час ещё многого они не знали. Не знали, что в заказанном концерте первую скрипку играла именно полиция.
— Мне недавно довелось разговаривать с очень уважаемым лицом, — доверительно сказал Родзянко, — и оно мне честно призналось, что простому человеку очень трудно выносить такую полицейскую обстановку — вокруг недоверие, погромщики, революционеры, террористы, антисемиты, националисты и чёрт знает кто ещё, а вот закона и силы, поддерживающей этот закон, как не было, так и нет.
— Самое страшное, что народ сейчас решит: грядёт военный переворот, возврат к прошлому, к пятому году, ко времени бунтовщиков и восстаний. Значит, следует ждать нового пожара, — вторил ему Гучков.
— Не дай Бог! — воскликнул Родзянко.
— Не дай Бог! — эхом отозвался собеседник.
В серой тетради мы находим интересные умозаключения, очень похожие на правду.
Например, Столыпину вначале стало лучше и даже появились признаки выздоровления, что обрадовало окружающих. Но потом состояние его здоровья неожиданно ухудшилось.
Чиновники судебной власти, принявшиеся за следствие, к Богрову охранников действительно не допустили.
В тюремную камеру террориста пришёл тюремный врач, чтобы узнать о состоянии арестованного. Тот жаловался на головные боли и общее недомогание. Всё его тело был в ушибах и синяках — так его избили сначала в театре, а потом в камере.
Врач, беседовавший с ним, нашёл, что арестованный находится в глубокой депрессии. Позже он сказал, что “создалось впечатление, что только после привода в камеру он осознал всю степень случившегося и сильно от этого страдал. Он был в полном безразличии, но чувствовалось, что он сожалел о содеянном...”
Врач говорил с Богровым откровенно:
— Я, Дмитрий Григорьевич, к вам направлен не случайно. Слушайте меня внимательно и запоминайте. Вам помогут — и вы хорошо знаете кто. Вас в беде не оставят — так мне велено передать вам. Суд над вами начнётся послезавтра. Он будет скорым, времени на него тратить много не будут, потому что всё и так ясно. Ничего лишнего не говорите, ни имён, ни дат, ни событий никаких не указывайте. Лучше, если вы отделаетесь общими фразами, ведь вы в этой ситуации похожи на революционера. Так играйте эту роль до конца, но не по своему плану, а написанному за вас. По этому плану вам дадут двенадцать лет каторги, но вы голову не опускайте, в будущем всё вам будет устроено, побег, например. Пока же не теряйте силу воли и слушайте внимательно, как себя вести. Вам вынесут смертный приговор на плацу, поставят на табурет и, возможно, накинут на голову саван. Вспомните, как было с другими революционерами, которым смертный приговор заменяли на каторгу. Почему не сразу объявят? Так вы же хорошо знаете наши традиции: вначале хотят человека запугать, унизить, и лишь потом показать своё милосердие.
Богров, выслушав монолог тюремного врача, спросил:
— Кто вам это сказал?
— Ваши друзья. Кто — вы знаете. Ещё они просили вас вести себя бодро. И сказали, какой тактики придерживаться. Впрочем, вы знаете, какой. Но я повторю, напомню, чтобы подтвердить, что я в курсе всего и пришёл к вам не со стороны.
— Говорите, — произнёс Богров.
— Ваша тактика на допросе остаётся прежней — да, я, Богров, воспользовался доверием Кулябко, нарушил все его инструкции, решил провести теракт против Столыпина, которого считаю виновником неудачи революции. Никаких товарищей у меня нет и не было, всё это выдумки. Николай Яковлевич — фигура вымышленная. Если спросят, почему не стреляли в государя, ведь возможность представлялась для этого, ответите, что боялся погромов, смерти невинных людей. Вас, конечно, спросят, чем мотивированы ваши действия? Вы ответите: хотели прервать все прежние отношения с охраной, отвести от себя все подозрения в провокации. В противном случае вас могли убить революционеры. Вы понимаете, о чём я говорю, Дмитрий Григорьевич?
— Да, понимаю. Почему не пришёл Кулябко? — Богров еле разжимал синие распухшие губы.
— Как он может засветить вашу связь? Ведь у него тоже есть враги, которые могут воспользоваться этой историей, чтобы скинуть с должности. Тогда он не сможет вам помочь.
— Он обещал мне...
— Как только представится такая возможность, он обязательно даст о себе знать. Вы же знаете, он никогда вас не подводил.
— Я хотел бы его видеть... — настаивал Богров.
— Увидите, это будет скоро. Да, кстати, если после приговора к вам в камеру явится кто-нибудь из охранного отделения, можете сказать ему всё, что считаете нужным, но только в части революционного движения, а не сотрудничества с охраной. Лишнего ничего говорить не стоит. Вы должны помнить, чем резче вы отметёте обвинения против Кулябко, тем решительнее он сможет вам помочь.
— Я понял, — вяло ответил Богров. — Передайте, не подведу, но чтобы и он не подвёл меня...
— Не подведёт, обещал ведь, — ответил тюремный врач, покидая камеру.
Ходил слух, что врач дал Богрову в камере подписать какую-то бумагу — то ли прошение, то ли заявление.
Ходил слух, что бумагу эту потом Кулябко уничтожил — разорвал на мелкие кусочки, чтобы нельзя было их собрать.