аторам с рук, если бы Столыпин остался в живых, а Богров лежал бы на полу окровавленный, бездыханный.
Государь, на глазах которого разыгралась бы вся эта трагедия, был бы ошеломлён: его столько раз пытались убить, и вот перед ним, на его глазах, убивают верного его министра, а он остаётся в полном здравии и благополучии. Как бы оценил он своих подданных, спасших ему жизнь!
Акция в Киеве — награды, повышение по службе одним, потеря портфеля другим и смерть мелкого предателя, посылавшего на каторгу своих товарищей, — вот и весь расклад!”
А что же Курлов? К каким выводам приходит он спустя много лет после преступления, которое не предотвратил, хотя в силу своего служебного положения был обязан это сделать?
“Возможно допустить, что сведения, сообщённые Богровым Кулябко, были вымышлены и он, пользуясь доверием к нему охранного отделения, решил выполнить террористический акт. Мероприятия по охране и в этом положении не подлежали никакому изменению, так как игнорировать эти сведения, по сложившейся в Киеве обстановке, не представлялось допустимым. Личных счетов с покойным министром у Богрова, конечно, быть не могло, а потому у него не могло быть и инициативы совершить это убийство с риском для своей жизни. Приходится, таким образом, прийти к убеждению, что этим преступлением руководила какая-либо иная, неведомая нам сила...
Следствием её обнаружить не удалось, да, по-видимому, оно к этому и не очень стремилось. На моё заявление, что не следует торопиться предавать Богрова суду, а тщательно, путём политического розыска, расследовать мотивы преступления и возможных сообщников, мне было отвечено, что нежелательно вмешивать в судебное следствие политическую полицию. Богров был осуждён, и правительство, столь мало интересующееся обстоятельствами, которые, с моей точки зрения, должны составлять суть каждого дела, обрушилось всей силой судебного аппарата на меня и моих подчинённых”.
Первые объяснения капитана Есаулова были такие: от имени Столыпина его просили выйти к автомобилю. Потом он стал утверждать другое: Пётр Аркадьевич просил его предупредить водителя, что они первыми выйдут из театра, чтобы спешно отъехать.
Надо ли было выходить для этого из зала, оставляя премьера без охраны?
Кто передал слова Столыпина, адъютант не сказал.
“Оправдываясь, Кулябко говорил, что выходил из театра для проверки выставленных постов. Полный абсурд! Проверка чинов, окружавших здание, в его обязанности не входила, для этого у него были офицеры, которым и предписывался контроль за внешней охраной. Так как августейшие особы находились в театре, ему было необходимо пребывать возле них.
Высказывались предположения, что Кулябко выходил на улицу проверить, на месте ли кучер, который должен был вывезти Богрова, когда тот выбежит из театра...”
Такое не придумаешь и в романе — на козлах, недалеко от центрального входа, сидел хорошо знакомый жандармскому подполковнику Асланов-младший, имевший на то разрешение.
Богдан Асланов был убит через некоторое время в Париже. Обстоятельства его смерти так и остались невыясненными.
Лис заметает следы
...Журналист ушёл, заставив Курлова мысленно вернуться к делам давно минувших дней. О чём думал Пётр Григорьевич после беседы? Наверное, всё о том же — что слухи о его причастности к убийству премьера так и останутся в истории. “Надо бы их развеять”, — простодушно решил он.
И засел за писанину. Впрочем, время было такое — после крушения империи многие сановники царского времени занялись сочинительством.
Свою книгу генерал Курлов начал с описания событий, предшествующих краху империи. Он хорошо помнил февральский день 1917 года, когда на улицах Петрограда гремели ружейные и пулемётные выстрелы и, чувствуя недоброе, знакомые названивали друг другу. Новости, которыми они обменивались, были мрачными.
В тот день генералу позвонил государственный секретарь С.Е. Крыжановский, в своё время бывший вместе с ним товарищем министра внутренних дел при Столыпине, и сказал:
— Да возьмите же, Павел Григорьевич, наконец власть в свои руки! Разве вы не видите, что творится и куда мы идём?
— Вы же знаете, что никакого поста я сейчас не занимаю и потому выступать не могу, — ответил Курлов. — Власть находится в руках министра внутренних дел, а я к тому же хвораю...
— Жаль, что нет сегодня Столыпина, — с грустью изрёк Крыжановский.
На том их разговор и завершился.
Никто спасать власть не хотел.
“Вот когда нужен был бы Столыпин”, — сказал сам себе Курлов.
При всём том, что он не любил его и в душе всегда был против саратовского диктатора, он видел, что без твёрдого человека, способного на решительные действия, династия не выживет.
Вспомнив эпизод из жизни министерства внутренних дел, он подумал, что непременно запечатлеет его в своей книге. Эпизод тот имел отношение к революции 1905 года, которая, как оказалось, стала прелюдией к событиям 1917 года.
Он так и написал: “Когда Россия была залита кровью и освещена заревом пожаров помещичьих усадеб, военные суды были введены по инициативе покойного П.А. Столыпина, которому, по незабвенному его выражению, нужна была “Великая Россия”, государю императору предоставлялись еженедельные сведения о количестве смертных приговоров. И каждый раз, возвращаясь с всеподданейшего доклада, П.А. Столыпин передавал мне о том, какое удручающее впечатление производят на государя эти сведения, а также непременное требование, чтобы были приняты все меры к сокращению случаев предания военному суду и к ограничению числа губерний, объявленных на особом положении, где эти суды могли применяться”.
Рассуждения о февральских днях вернули генерала в недалёкое прошлое. Решив рассказать о своей жизни, он, естественно, видел себя не таким, каким представляли его бывшие сотоварищи и знакомые.
Насколько справедлив он — сказать трудно. Честен ли он? Наверное, не во всём, хотя высказывал свои личные соображения. Иметь свои воззрения волен каждый.
О Столыпине он написал хорошо. А разве мог он написать плохо и произнести хоть одно плохое слово о человеке, против которого вместе с друзьями плёл интриги и высказывался неважно? Как опытный жандарм, он наверняка понимал, что одна неосторожная фраза может его выдать. А Курлов хотел остаться незапятнанным в заговоре против премьера.
Прочтём в книге места, отведённые Столыпину. Все они восторженны.
“...На всех этих должностях П.А. Столыпин заслужил всеобщую любовь и уважение, а на последнем посту имел случай проявить твёрдость и преданность государю в тяжёлое смутное время, рискуя своей жизнью. При беспорядках в Саратовской губернии был ранен в правую руку, которой плохо владел до последнего времени. На посту министра внутренних дел, а затем и председателя Совета министров он сохранил те же качества, выказав выдающиеся государственные способности и ораторский талант. Долг службы был у него на первом плане, а отсутствие личных интересов и тут привлекало к нему всех, с ним соприкасавшихся по какому бы то ни было поводу. Твёрдость и пренебрежение к опасности не покидали П.А. Столыпина до его трагического конца”.
“При всяком покушении на самое существо власти он проявлял твёрдость в сохранении авторитета правительства. Это не могло не вызывать к нему всеобщего уважения, в особенности потому, что он был чужд мелочей, а тем более вопросов личного самолюбия. Раз какой-нибудь вопрос, по его убеждениям, имел важное значение для пользы родины, П.А. Столыпин являлся непреклонным и ни перед чем не останавливался. Слава и благоденствие России и её монарха были для него священны”.
“С П.А. Столыпиным можно было не соглашаться в отдельных вопросах, но нельзя было не преклоняться перед его искренностью и заботами о пользе России”.
“П.А. Столыпин не был сторонником насилия, но проведение строгой системы подчинения окраин было выражением владевшей им мысли о “сильной России”.
“...П.А. Столыпин, придя к убеждению, что только путём создания института частной собственности у крестьян можно поднять самое понятие о собственности, составляющее основной принцип всякого общежития, а тем более государства, провёл закон о выселении крестьян на хутора при широком содействии правительства. Он был совершенно убеждён, что мелкие собственники окажутся наиболее твёрдым, с точки зрения правительства, классом, причём не боялся возникновения деревенского пролетариата, что и высказал с кафедры Государственной думы при обсуждении этого законопроекта”.
“П.А. Столыпин совмещал в своём лице должности председателя Совета министров и министра внутренних дел, и после его смерти оказалось, что последний пост можно заместить, но не заменить на нём Столыпина”.
Свои мысли отставной генерал Курлов подтвердил некоторыми эпизодами, сделав это, конечно, для красочности. Какие же мемуары без эпизодов?
Два раза в неделю Курлов являлся к Столыпину на доклад по делам департамента полиции, который происходил в присутствии товарища министра А.А. Макарова. Доклад длился с одиннадцати часов утра до трёх-четырёх часов дня с кратким перерывом для завтрака в семье министра.
Как выглядел министр на докладах по полицейским делам?
Вот мнение Курлова:
“П.А. Столыпин живо интересовался всеми делами и хотя при первом разговоре перед моим назначением в Департамент полиции заявил, что он не считает себя знатоком полицейского дела, но отдаваемые им при докладах распоряжения поражали своей вдумчивостью и определённостью. Приходилось удивляться, как быстро он схватывает сущность дела; работать с ним было очень приятно, так как его решительность и твёрдость невольно поднимали дух докладчика. Я до сих пор сохранил о П.А. Столыпине самую лучшую память, уважение и любовь, которые питал к нему при жизни и которые не изменились и после его всеми оплакиваемой кончины. Вот почему в своих воспоминаниях я дорожу отношением его ко мне, как человека”.