– Не может быть!
– Клянусь тебе честью, ни гроша более… Правда, я только что перед тем уплатил тысяч пятнадцать долгу, из денег П**, разумеется, но это поставило мой кредит в такое цветущее положение, что через полгода мне дали сорок… Слушай, расскажу тебе.
И он рассказал, довольно цинически, как ему удалось встать на ноги. Потом пошла старая песня: как он получил и продал концессию.
– Это было как раз перед нашею встречей, три года тому назад; помнишь, еще обедали у Бореля и говорили об Ольге?
– Помню.
– У меня это осталось в памяти, потому что она… ты знаешь?.. Это случилось скоро после того, в ноябре.
Я смотрел ему прямо в глаза, но не мог уловить его взгляда.
– Тебя известили, конечно?
Я отвечал, что получил известие через три недели от Софьи Антоновны.
– Ох уж мне эта Софья Антоновна! Обязан я ей, много обязан!.. Чего они только тут не наплели?.. Ты слышал, конечно? Ну, скажи, ради Создателя, есть ли совесть? Хотя, конечно, о совести нечего говорить, когда у людей в голове нет здравого смысла… Пойдем в кабинет.
Мы пошли в кабинет, а она куда-то, должно быть в детскую… У нее есть дочь, грудной ребенок.
– Много обязан! – ворчал Бодягин. – Много!.. Садись, потолкуем. Я рад, что ты наконец воротился, рад, между прочим, и потому, что теперь есть хоть один живой человек, которому я могу рассказать по-приятельски все, что я вынес в ту пору… Хочешь сигару?
В кабинете горела одна большая лампа под абажуром, который сосредоточивал свет в небольшом кругу. Мы сели с ним у камина: я боком, а он спиною к лампе. Лицо его было так слабо озарено багровым отблеском кокса, что я не мог хорошо разглядеть выражения.
– Да, – продолжал он, вздохнув, – наделали они мне в ту пору хлопот! Благодаря им и только им одним я вынужден был показать это письмо, которое прекратило следствие… Ты имеешь понятие, как это было? Постой, я тебе расскажу, только на вот, сперва прочти.
Он достал из стола письмо Ольги, то самое, о котором писал мне Z**. Он не мог ничего хуже выдумать, но об этом после.
– Ну что? – спросил он, когда я кончил. – Ясно, не правда ли?
– Ужасно! – вырвалось у меня. Но он не понял, к чему это относится.
– Да, – повторил он, – ужасно! И тем ужаснее для меня, что я оплошал в этом случае. Я никогда не прощу себе, что отложил это дело. Я должен был ехать к ней в Р** немедленно, добиться, что это значит, и успокоить ее. Только мне в голову не пришло. Я думал, что она так, дурит… Сам посуди: мог ли я верить этому? Мог ли я допустить, хоть на минуту, чтобы она, в здравом уме и в памяти, не только решилась сделать такую глупость, а даже имела ее серьезно в виду?.. Из-за чего? После я понял из-за чего, но в ту пору я был, ей-богу, во всех отношениях за тысячу верст…
Он замолчал и задумался.
– Она писала тебе перед этим? – спросил он минуту спустя.
– Писала раз.
– Ах да, кстати, скажи, пожалуйста, ты был у нее в последний приезд?
– Был.
– И ничего не заметил?
– Ничего, что могло бы навесть на мысль о подобной развязке. Она тосковала, и я нашел ее очень переменившеюся с лица…
– Ну, а помимо этого и помимо лица, – так, вообще?
– Ничего.
– Странно! А впрочем, тебе, конечно, и в мысль не могло прийти. Я сам не мог составить себе никакой догадки, пока не узнал, кто была эта… которую видели у нее за час до смерти и из-за которой вышла вся эта сказка насчет отравы… Потом оно выяснилось… какая-то повитуха…
Я вздрогнул, и это не избежало его внимания.
– Жила сперва в Р**, потом наезжала туда. Когда они познакомились и чего Ольге нужно было от нее на первых порах, неизвестно. Женщины этого рода имеют часто рядом с открытым их ремеслом два или три другие – тайные. Но есть догадки, мало того, почти доказательства, что этот приезд ее был не первый, и нет никакого сомнения, что Ольга через нее получила яд. Трудно только сказать, когда. Я полагаю: ранее, и полагаю, что женщина эта не ожидала того, что случилось, то есть или ошиблась в средстве, или рассчитывала, что яд не будет принят, по крайней мере немедленно; потому что иначе она не сделала бы такого дурачества… Теперь, надеюсь, ты понимаешь? – сказал он, видя, что я молчу.
– Нет, – отвечал я, – не понимаю. Ты хочешь сказать, что она была…
– Беременна; это почти несомненно. Что ж делать? Я ее не виню. Если бы я знал, я бы ее увез из Р** и дал бы возможность скрыть это.
– Ты шутишь?
– Нет.
– Ну, полно, Бодягин, признайся: шутишь?
– Клянусь тебе честью, нет.
– Но это должно было бы открыться?
– Да, если б ранее не открылось другое. Яд было нетрудно найти, это бросалось в глаза и в нос… Остальное могло ускользнуть от внимания. Впрочем, не знаю; я не читал их протоколов; думаю только, что в них об этом не упомянуто, потому что меня об этом не спрашивали.
– Но как могла повивальная бабка дать яд?
– Не знаю; дала. Может быть, и сама не знала что, потому что они вообще не много знают. А может быть, и знала; да ей-то что?.. Не ей ведь околевать.
– Что же, ее так после и не нашли?
– Ее-то? Нет. Ее, собственно, вовсе и не искали, так как на первых порах не знали, кого искать, а потом, когда это письмо стало известно, нашли, что убийства не было, и следствие было прекращено. То, что я сообщил тебе, дошло до меня как слух, которому я на первых порах не придавал значения и уже после, доискиваясь на месте, в Р**, до его источников, вынужден был убедиться, что это правда. Все это, само собой разумеется, дознано было негласно и стоило мне огромных хлопот, не говоря уже об издержках.
Терпение мое лопнуло ранее, и мне было уже все равно, что он говорит. Я ждал только случая оборвать его так, чтобы он помнил это и никогда вперед не осмелился повторять при мне ничего подобного.
– Ну, – произнес я, – если все это не шутки, то я тебе вот что скажу, Бодягин: хлопоты и издержки твои пропали даром.
– Ты думаешь?
– Да, думаю; мало того, я ручаюсь тебе, что все это вздор. Не знаю, кто сообщил тебе все эти сведения, но кто бы он ни был, он лжет. Я не могу постичь, как ты поверил ему, как ты не плюнул ему в лицо!
– Не горячись, Черезов, – сказал он, но тотчас же вслед за тем, понизив тон, прибавил, – я понимаю, что это тебя шокировало.
– А тебя нет?
– Ну да, и меня сначала, но ты меня знаешь. Я, братец, смотрю на эти вещи совсем иначе. Что ж тут такого особенного, если бы и было… Дело естественное. Мы жили три года врознь, и она была фактически уж давно свободна.
– Нет! – вскрикнул я, выходя из себя. – Она не была свободна. Она была твоя вся до конца костей, твоей осталась до смерти, и ты это знал, знаешь лучше, чем кто-нибудь. Как мог ты, зная ее, поверить? Да что я говорю, поверить! Ты сам не веришь этому; теперь, в эту минуту, когда говоришь, – не веришь!
– Трудно не верить факту.
– Какому факту? Кто тебе сказал, что это факт? С тебя даром содрали деньги – вот факт. Я видел ее своими глазами за семь недель до смерти, и она мне открыла всю свою душу… Я знаю, что этого не было. Я голову ставлю, что нет. Это проклятая, подлая ложь, клевета.
Я смотрел ему прямо в глаза, а он смотрел в землю.
– На что же ей была повитуха? – произнес он нетвердым голосом.
– Это была не повитуха.
– А ты почем знаешь?
– Я знаю. Я был у нее в сентябре, как раз после того, когда эта женщина приезжала к ней в первый раз, и Ольга мне говорила о ней… Это была не повитуха.
– А кто же?
– Не знаю, кто… Она приезжала под ложным именем.
Он замолчал, и я тоже. Сигара моя потухла, но мне было не до нее. Мне нужно было немного света, чтобы увидеть его лицо. Возле меня, на столике, стояли свечи и спичечница. Я зажег спичку, потом свечу. Покуда я это делал, он встал и начал ходить по комнате, но не мог совладать с собой так быстро, чтобы скрыть от меня, что в эту минуту происходило с его лицом. Не то, чтоб оно было особенно бледно или как-нибудь очень искажено, но на нем было что-то глубоко встревоженное и озлобленное, что-то напоминавшее крысу, шныряющую в своей западне, не находящую выхода. Сходство еще было усилено тем, что он бегал взад и вперед, и глаза его бегали, не останавливаясь, то туда, то сюда, во все стороны, кроме того угла, где я сидел.
– Это меня удивляет! – бормотал он, не обращаясь ко мне. – Этого я не знал… Значит, тут было еще лицо… Под чужим именем?.. Под каким именем? – произнес он, вдруг останавливаясь передо мной.
– Под именем баронессы Фогель.
– Фогель! Кузины Фогель! Ах, боже мой! Это странно… Неужели это была она?
– Нет; я тебе уже сказал, что имя было фальшивое.
– Но каким образом ты узнал?
– От Ольги.
– Нет, я не то… Я спрашиваю, как ты узнал, что это была не Фогель?
Я объяснил ему коротко, что я писал об этом из М** и что по этому поводу деланы были справки.
Тревога его росла… «Зачем же она приезжала?» – спросил он глухим, сдавленным голосом.
«Ну, нет, брат, довольно с тебя покуда», – подумал я.
– Не знаю, – ответил я. – Ольга мне говорила об этом что-то, несколько слов, на которые я в ту минуту не обратил внимания.
Мы замолчали, и он опять забегал.
– Ты, стало быть, думаешь, что это та самая, которая приезжала потом, в ноябре?
– Конечно, та. Ее узнали в том доме, где она останавливалась.
– Но может быть, – продолжал он растерянно, – может быть, эта, которую, ты говоришь, узнали и которая приезжала два раза, была не та, о которой тебе говорила Ольга?
– А какая же?
– Да эта… другая…
– Какая другая?
– Бабка.
– Нет, это была не бабка.
– Почем ты знаешь?
– Знаю. Никакой бабки не было. Это ложь!
– Черезов! – вскрикнул он вдруг, останавливаясь. Зная его издавна, я ожидал бешеной выходки, но точно что-то было надломлено в этом человеке. Он постоял, посмотрел, и на лице у него мало-помалу затеплилось нечто похожее на усмешку.
– Ну, бог с тобой! – произнес он, махнув рукой. – Я не могу на тебя сердиться за то, что ты так горячо берешь ее сторону. Я перед нею, конечно, неправ, и дело, конечно, темное. Оставим его; нечего сызнова поднимать все эти дрязги. Дай руку! Я тебя всею душою уважаю, люблю и надеюсь, что мы с тобою всегда останемся в старых приятельских отношениях.