VI. Человек, который забыл свое имя
Следователю так и не удалось заснуть в эту ночь. Приехав домой, он выпил чашку крепкого кофе и переоделся, потому что через какой-нибудь час намеревался ехать в N-скую больницу для допроса неизвестного, приведенного дворником в полицейский участок.
Следователя звали Павлом Ивановичем Сурковым. Это был человек небольшого роста, плотного сложения, с умным лицом. Твердая воля виднелась во всех его движениях и в выражении простого русского лица, на которое наложили какой-то особенно хороший отпечаток культура и природный ум. Карьера не удавалась ему вследствие особого, очень распространенного на Руси склада характера, в силу которого носителям его было приятно служить, но тошно прислуживаться.
Он был человек семейный, от роду имел тридцать два года и профессию свою любил всей душой. Чуждый разных канцелярских интриг, он занимался только делом, относился к нему честно, приносил большую пользу, но при всем том его систематически обходили повышением.
Правда, до сих пор у него не наклевывалось более или менее громкое дело, за которыми обыкновенно так гоняются в юридическом мире и которые действительно помогают сделать карьеру, но вот теперь случай представился. Надо было показать себя. И Сурков, лихорадочно одернув полы сюртука, вышел в переднюю, приказав сказать барыне, когда она встанет, что он опять уехал по этому делу.
От дому до больницы было далеко, так что, когда он подъехал, было уже почти восемь. Передав карточку дежурному доктору, он заявил ему, что хочет переговорить с больным с глазу на глаз, и отправился в сопровождении вахтера. Последний провел его из швейцарской широким коридором в стеклянную дверь, за которой направо и налево были выходы во двор, а прямо была дверь с решетчатым окном и надписью «Беспокойное отделение». Прочтя ее, следователь обратился с вопросом, почему оно так названо.
– Буйные есть, ваше благородие, – лаконически ответил вахтер и, не открывая рта, зевнул, отчего получилась очень странная гримаса.
Затем он постучал согнутым пальцем в решетку, и тройная дверь начала отворяться. Зазвякали болты, защелкали задвижки, и, наконец, посетителя впустили. Перед ним было помещение очень оригинального устройства. Прямо напротив двери находилась толстая стена, по левую и правую сторону которой шли длинные темные коридоры. Под сводами их вереницей мелькали огоньки ламп, но они, казалось, не только не освещали, но и придавали еще более мраку, который боролся с пробивающимся сквозь какие-то крошечные верхние оконца светом наступающего дня. Откуда-то из глубины доносились крики. Временами они повторялись в других местах, то справа, то слева и, очевидно, исходили из тех комнат, двери которых, тоже украшенные решетками, выходили на оба коридора.
– Где доставленный человек? – спросил следователь.
– Вот тут-с… Пожалуйте, в третьей камере!
Дверь распахнулась и обнаружила крошечную комнату с меловыми стенами и верхним окошком. Всю утварь ее составляли постель, столик около нее и табурет. На этой постели лежал лысый человек, не особенно старый, но с отвратительно искаженным лицом и дико блуждающими бессмысленными глазами. Он был крепко привязан к койке так называемой «беспокойной» рубахой особого устройства и, кроме того, широкими ремнями. Будучи не в силах шевельнуть ни одним суставом, он при входе посетителей злобно, как зверь, стал крутить головой.
– Этот и есть? – спросил почему-то Сурков.
– Точно так! – ответил вахтер и едва заметно улыбнулся.
Улыбка эта означала что-то вроде: «На-ка, попробуй, потолкуй с ним!»
Следователь и сам ясно видел, что толковать тут решительно не с кем, что человек, лежащий перед ним, давно уже потерял все человеческое и извлечь что-нибудь сознательное из него так же трудно, как заставить говорить животное.
– Давно ли в таком состоянии? – спросил Сурков.
– Так и поступил, ваше благородие.
– А не говорил ли он чего-нибудь в бреду?
– Разное бормотал, ваше благородие, а все больше орет… Называл, могу сказать одно, какого-то Ивана Трофимовича и все, по-видимости, дерется с ним. Все хочет броситься на него…
– Ага! – сказал следователь и вынул из портфеля бланк. – И часто поминал?
– Никак нет, ваше благородие… раз только и помянул, когда доктор к нему подошел… Верно, он доктора и принял за своего Ивана Трофимовича.
Следователь записал: «Больной бредит, произносит имя Ивана Трофимовича, которое, очевидно, вводит его в аффект».
– А еще ничего не говорил он?
– Разобрать трудно, ваше благородие.
В это время больной сделал такое страшное усилие, что кровать задребезжала всеми железными склепками…
– А дочь?! Где дочь?!. Ты убил ее?.. Я хоть и отец, хотя и продал… а не хочу теперь… Убивать ее не надо… Пусть живет. Марьюшка!.. Мааа-рьюшка!.. Где твоя голова?..
Следователь невольно вздрогнул. Дикий крик вылетел в коридор, откликнулся двукратным эхом «ва-ва» и смолк. Больной начал хрипеть, у губ его показалась пена, а голова, как мячик, заметалась на подушке; брызгая слюной, он бормотал что-то совершенно непонятное.
– Теперь говорить ничего уже не будет, – сказал вахтер.
– А раньше он говорил это?
– Что?
– Насчет дочери.
– Никак нет-с… Да я мало около него бываю, больше служитель, вы его извольте спросить, а не то и доктора нашего…
– А где этот служитель?
– Коли прикажете, я кликну его сейчас…
– Позови!..
Сурков задумчиво вышел из камеры и медленно пошел за удаляющимся вахтером. Дойдя до фельдшерской комнаты, он вошел туда и опустился на табуретку, опять вынул лист и записал: «Больной спрашивал, как бы обращаясь к своей дочери: «Где твоя голова?» И, занеся это, задумался: «Какое странное совпадение, какой каприз случая! Разгадка так близка, теперь ясно, что она вся в устах этого субъекта, но надо же случиться, чтобы эти уста были проводником бессмысленных слов, на которые следствию ни в коем случае нельзя опереться».
Впрочем, встреча его с больным не казалась ему совсем безуспешной. Он узнал два имени: Иван Трофимович и Марьюшка, а это уже много для такого дела, где все нити спутаны в сплошной узел. Марьюшка без головы. Это, очевидно, прямое указание, что убитая называлась этим именем, теперь можно узнать через агента, осматривавшего дом, где найден алкоголик, не найдется ли в числе жилиц его хоть одной, которая откликнется на это имя: «Марьюшка». Но как же она тогда без головы? Но, может быть, она жила там ранее и ее следы могут указать?
Вошел фельдшер. Это был молодой человек с сонливым лицом и немного циничной улыбкой. Пепельные волосы его были гладко острижены, что позволяло видеть на затылке довольно большой оголенный шрам, мундир нараспашку, который он теперь лениво застегивал на прорванные петли, был засален и ветх. Вообще фигура вошедшего не внушала ничего симпатичного. От нее веяло запахом лекарств и какой-то таинственностью.
– Вы наблюдаете за больными? – спросил Сурков, едва ответив на его поклон.
– Да-с.
– Что вы можете сказать о больном в третьем номере?
– То есть в каком смысле-с?
И лукавая улыбка совсем расплылась на лице фельдшера. Затем он, не дожидаясь повторения вопроса, продолжал:
– Больной неизлечим и невменяем… Жизнь его в опасности, но если бы он и остался жив, то эта стадия алкоголической горячки неминуемо переходит в полное умопомешательство…
– Это все, что вы можете сообщить в интересах следствия?
– Я не знаю, что собственно интересно вам знать, господин следователь?
– Бред был… Он продолжается и теперь, как вы изволили, вероятно, заметить и сами…
– И в этом бреду я почерпнул некоторые очень ценные для меня сведения.
– Весьма рад…
– Не в этом дело!.. Не говорил ли он чего-нибудь относящегося к небезызвестному в Петербурге преступлению в Пустоозерном переулке?
– Кажется, ничего.
– Но вы должны бы знать об этом наверно.
– Простите, господин следователь, но, не получив на этот предмет ваших инструкций ранее, я как представитель известной врачебной инстанции не считал это для себя обязательным… Наше дело врачевать недуг, а не выводить из его симптомов какие-либо юридические заключения…
«Шельма!» – подумал Сурков, а вслух сказал:
– Все это так, но в таком случае скажите, пожалуйста, называл он при вас имена Ивана Трофимовича или какой-то Марьюшки?
– Положительно не помню, господин следователь… У нас так много в каждой камере слышишь этих бессвязных слов, что в конце концов перестаешь к ним прислушиваться.
Следователь пожал плечами, еще раз пристально взглянул на фельдшера и, записав что-то, вышел из палаты. Он, конечно, не видел, как широко расплылась за его спиной улыбка на лице фельдшера, иначе бы сильно задумался над ее значением.
VII. Трактир «Беседа»
Орган гудит так громко, что на улице по тихой санной дороге далеко слышны его звуки, несмотря на двойные рамы больших аркообразных окон. Трактир помещается на углу двух людных улиц, вблизи моста, перекинутого через Фонтанку, и совсем неподалеку от угрюмого здания N-ской больницы. На «чистой» половине, около одного из столов, покрытого запятнанной скатертью, за бутылкой пива сидел знакомый уже вам фельдшер.
Было около десяти часов вечера. Трактир был переполнен посетителями в одежде самого разного образца. Тут были и купеческие кафтаны, и потертые модные визитки, и женщины в платках, и женщины в шляпках. Иные громко смеялись, другие тихо разговаривали со своими собутыльниками, искоса поглядывая по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь из окружающих подслушает таинственно сообщаемое ими.
Вообще трактир и его посетители выглядели очень подозрительно. Это был сброд темных личностей, самых странных типов. Даже буфетчик имел подозрительную физиономию и бог весть по каким причинам не возбуждал ею должной бдительности охранителей порядка.
Фельдшер Онуфрий Иванович потребовал себе уже вторую бутылку пива и все справлялся со своими серебряными часами, иногда делая едва уловимый знак удивления губами и легким покачиванием головы. Засаленный мундир его распахнулся шире обыкновенного, и из-под грязной жилетки виднелась неопрятная рубаха. Часы показывали одиннадцать.