ется в одной песенке?
— Право, не знаю!
— А впоследствии он не предпринимал демарша?[71]
— Никогда! Ведь шансы его равны нулю.
— Почему же? Из-за дурной репутации?
— Нет. Вильгельм Шториц большой оригинал, его существование окутано тайной, он ведет уединенный образ жизни…
— Он живет в Рагзе?
— Да, в особняке на бульваре Текей. Его считают чудаком, вот и все. Кроме того, он немец, и этого достаточно для отказа, потому что венгры не любят эту породу.
— Ты видел его? — допытывался я.
— Однажды в музее Харалан показал его издали. Тот, по-видимому, нас не заметил.
— А сейчас он где?
— Не могу точно сказать, Анри, знаю только, что недели две-три его не видели.
— Лучше бы он совсем уехал из Рагза! — в сердцах сказал я.
— Оставь! — с досадой бросил Марк. — Если когда-нибудь и появится мадам Шториц, то это наверняка будет не Мира Родерих, потому что…
— Потому что она станет мадам Видаль!
Мы прошли по набережной до корабельного моста, соединявшего венгерский берег с сербским. Я намеренно продлил нашу прогулку. У меня возникло ощущение, что за нами кто-то следит. И я решил удостовериться в своем предположении.
Мы задержались на мосту, любуясь великой рекой, отражавшей ясную ночь с мириадами[72] звезд, похожих на рыбок с золотыми плавниками и блестящей чешуей. Я незаметно внимательно оглядел набережную, откуда мы только что свернули на мост. Невдалеке темнел силуэт немолодого мужчины среднего роста.
Впрочем, скоро я перестал думать о нем. Марк продолжал тормошить меня. Пришлось представить ему отчет о своих делах, об общих друзьях, о новинках в художественном мире Франции. Мы увлеченно беседовали о Париже, где Марк собирался бросить якорь после женитьбы. Мира, по его словам, мечтала приехать туда с любимым человеком.
Разговор неизменно возвращался к звезде первой величины, ослепительной Мире, словно намагниченная стрелка компаса — к Северному полюсу. А я с удовольствием слушал. Ведь ему так хотелось выговориться. Однако следовало проявить благоразумие, иначе наша прогулка продлится до рассвета.
Мы тронулись в обратный путь. Около гостиницы я еще раз оглянулся. Набережная была пустынной, незнакомец бесследно исчез.
В половине одиннадцатого я с наслаждением забрался в постель и заснул мертвым сном.
Вдруг я вскочил, словно от удара. Сна как не бывало. Сквозь дрему до меня отчетливо донеслась зловещая угроза Марку и Мире Родерих, произнесенная знакомым скрипучим голосом. Что это? Бред? Кошмар? Наваждение?…
Глава IV
Наступило долгожданное завтра — я нанес официальный визит семье Родерихов.
Особняк доктора в конце набережной Баттиани на углу бульвара Текей — это современный дом, богато и изысканно обставленный.
Через ворота с боковым служебным входом попадаешь вовнутрь. Мощеный двор переходит в обширный сад, опоясанный вязами, акациями, буками и каштанами. Вершины их возносятся над каменной стеной ограды. Прямо против входных дверей находятся службы, увитые кирказоном[73] и диким виноградом; они соединяются с главной частью особняка проходом с цветными витражами[74], который ведет к основанию круглой башни, высотой не менее шестидесяти футов. Внутри башни — витая лестница.
В передней части особняка — застекленная галерея, куда выходят задрапированные старинными коврами двери комнат — кабинета доктора Родериха, столовой и гостиных. Шесть фасадных окон этих помещений глядят на набережную Баттиани и на бульвар Текей.
Расположение комнат на втором этаже такое же, как и на первом. Над большой гостиной и столовой — спальни месье и мадам Родерихов; над второй гостиной — комната капитана Харалана; над кабинетом доктора — спальня и ванная мадемуазель Миры.
Я уже знал устройство особняка — Марк в разговоре со мной не упустил ни одной подробности. Он описал мне помещение за помещением, оригинальную лестницу, увенчанную бельведером и круговой террасой, откуда открывается чудесный вид на город и на Дунай. Я даже знал любимые места мадемуазель Миры за столом и в большой гостиной, скамью под каштаном, где она так часто сидела.
К часу пополудни нас с братом приняли в просторной застекленной галерее, сооруженной перед главным корпусом особняка. В центре ее — медная жардиньерка[75] тонкой работы с букетами благоухающих весенних цветов. По углам — тропические деревца: пальмы, драцены, араукарии. На стенах — картины венгерской и голландской живописных школ. Я невольно залюбовался портретом мадемуазель Миры, великолепной работой кисти моего дорогого мальчика.
Доктору Родериху было под пятьдесят. Высокий, стройный, крепкого сложения, с густой седеющей шевелюрой, он оказался цветущим и выглядел значительно моложе своих лет. В этом господине воплотился подлинный мадьярский тип — пламенный взор, благородство облика, гордый вид, несколько смягченный доброй приветливой улыбкой… Его теплая рука сжала мою, и я сразу почувствовал, что передо мной прекрасный человек.
Сорокапятилетняя мадам Родерих оказалась удивительно привлекательной женщиной, стройной, с выразительными темно-голубыми глазами. Ее роскошные волосы чуть тронула седина. В улыбке обнажались сахарные зубы, совершенно молодые.
Марк нарисовал верный портрет. Мадам Родерих действительно производила впечатление замечательной женщины, наделенной добродетелями, счастливой жены и любящей матери. Ее искренность и глубокое добросердечие тронули меня.
А что же мадемуазель Мира? Грациозная девушка подбежала ко мне, сияя улыбкой, распахнув для объятия руки… Мы обнялись безо всяких церемоний, как родные. Марк в эту минуту, похоже, мне позавидовал.
— А мне такого еще не позволялось!
— Потому что вы не мой брат, — шутливо пояснила моя будущая невестка.
Мира оказалась точно такой, какой описал ее брат, какой она предстала на полотне, только что ласкавшем мой взор. Очень молоденькая девушка с очаровательной головкой в ореоле[76] светло-русых тонких волос, приветливая, жизнерадостная, с темно-карими, почти черными глазами — в них сияла душа. Нежно-смуглое лицо светилось, как китайский фарфор. Рот ее был похож на розовый бутон, а белозубая улыбка ослепляла.
Воистину, если о портретах Марка говорили, что в них больше жизненной правды, чем в самих моделях, точно так же можно было сказать, что мадемуазель Мира естественнее самой природы.
Как и ее мать, Мира была в национальном наряде: застегнутая до шеи богато вышитая блузка с длинными рукавами, обшитый сутажом[77] корсаж[78] с металлическими пуговицами, перетянутый узким пояском, сплетенным из золотого шнура, юбка в широкую складку до лодыжек, высокие шнурованные ботиночки из золоченой кожи — наряд, который пришелся бы по вкусу и французской моднице.
Капитан Харалан, разительно похожий на сестру, приветственно протянул мне руку. Он, как и Мира, обращался со мной по-родственному. И, хотя мы познакомились только вчера, я чувствовал к нему дружеское расположение.
Итак, теперь я знал всех членов этого весьма приятного семейства.
Наша дружеская беседа протекала бурно. Перескакивая с одной темы на другую, мы говорили о моем путешествии; о плавании по Дунаю на борту «Доротеи»; о моих делах во Франции; об очаровательном городе Рагзе, с которым я непременно должен ознакомиться во всех подробностях; о великой реке (по ней я просто обязан спуститься хотя бы до Железных Ворот), об этом великолепном Дунае, чьи воды будто вобрали в себя солнечные лучи и сами сияют как солнце; обо всей пленительной Венгрии, такой богатой славным историческим прошлым; о знаменитой пуште, привлекательной для всех любознательных людей в мире, и так далее…
— Мы счастливы видеть вас, месье Видаль, — повторяла Мира Родерих, — ваше путешествие затянулось. Мы начали беспокоиться…
— Виноват, мадемуазель Мира, — соглашался я, — я давно был бы в Рагзе, если бы из Вены уехал на почтовых[79], но вы же первая не простили бы мне пренебрежение к Дунаю…
— Хорошо, мы прощаем вас исключительно ради красавца Дуная, месье Видаль, — улыбнулась мадам Родерих. — В конце концов мы вместе, и нет причин откладывать счастье этих двух милых детей.
Мадам Родерих с материнской нежностью поглядела на влюбленных, не сводивших друг с друга сияющих глаз. Месье Родерих прятал довольную улыбку в пышных усах. Я сам был растроган и счастлив в кругу дружной семьи.
Доктор откланялся. Больные и страждущие не знали выходных и, как всегда, ожидали приема. В обществе дам я осмотрел особняк, любуясь прекрасными вещами, картинами, изысканными безделушками, поставцами[80] с серебряной посудой, старыми коваными сундуками, витражами галереи…
— А башня?! — воскликнула Мира. — Неужели месье Видаль полагает, что его визит может обойтись без восхождения на башню?
— Да ни в коем случае, мадемуазель! — рассмеялся я. — Марк описывал эту башню в самых восторженных выражениях! По правде говоря, я и приехал-то в Рагз только ради того, чтобы на нее подняться!
— Ну это без меня, — запротестовала мадам Родерих. — Слишком высоко…
— Мамочка! Ну что ты? Всего-навсего сто шестьдесят ступенек! — настаивала Мира.
Капитан Харалан поцеловал матери руку.
— Оставайся, дорогая мама, мы присоединимся к тебе в саду.
— Вперед, на небо! — скомандовала Мира.
Мы с трудом поспевали за ней. В считанные минуты она добралась до бельведера[81]