ивался и прощально махал рукой.
Стена здания надвинулась на экран. Теперь его занимал простор ярко освещенного зала, стены, потолок и пол которого имели вид исполинских пчелиных сот. Все тот же парень в голубой рубахе и спортивных брюках, свободно раскинув руки, птицей летал вдоль стен. Иногда он вдруг застывал над отдельными ячейками, всматриваясь в них, что-то там делал и вновь продолжал свое легкое, неслышное передвижение.
— Экспериментальная камера, — слышал он между тем голос Даримы Тон. — Летающий парень — Год Вестник, сотрудник института, чемпион мира по самбо и каратэ.
Зубцов почувствовал себя задетым. Кто он ей, этот Год Вестник? Жених? Муж? Самбо и каратэ! Хвастается! Нашла момент!..
Экран погас.
Зубцов обернулся. Дарима Тон продолжала сидеть все с тем же задумчиво-отрешенным выражением на лице. «Может, она и мысли мои читает? — подумал он. — Но я же о ней худого — ни сном ни духом. Наоборот!..»
— Погоди, но откуда здесь горы? — спросил он, указывая на пленку, висящую на стенке вагончика.
— Работа инженерных геологов, — ровно, как-то даже безжизненно отозвалась она, не меняя позы. — Ради улучшения климата. К тому же, если город у гор, жить в нем приятней.
Он продолжал:
— Но почему я тебя-то в этом кино ни разу не видел? Не снимали?
— Это всего лишь то, что я вспоминаю. — Голос ее потеплел. — Ты просил рассказать про институт, про его окрестности. А саму себя мне трудно представить. И всегда это разочаровывает.
Дарима Тон опять улыбнулась, но по всему ее виду Зубцов понимал, что она чем-то очень огорчена и думает совсем не о том, о чем говорит. И он тоже вдруг огорчился, будто был виноват, и, заглушая в себе это чувство, панибратски сказал:
— Спасибо. И привет тому парню. Пусть живет и не кашляет. А если надо что-нибудь сообщить нашим ученым, так что же? Через недельку буду в поселке. Хочешь, специально поеду в Москву. Денег, думаешь, нет? Навалом! Мы же нефтяники! — Он протянул ей свою тетрадь. — Пиши.
Она взяла тетрадь, не раскрыв, положила рядом с собой, благодарно кивнула ему:
— Все гораздо сложнее.
— Эх ты! Не веришь?
— Верю. Но все это гораздо сложнее. Надо подумать.
— Над чем?
Она пожала плечами:
— В первую очередь над тем, почему до моего вылета там, у нас, ничего не было известно об остановке в вашем времени.
— Милая! Как это могло тогда быть известно?
— Но ведь, если такая остановка когда-то случилась, до нашего времени должны были дойти отзвуки этого посещения. Скажем, в виде находок историков науки, не объяснимых ничем другим, как только визитом из будущего. А их, во всяком случае на момент моего отправления, не было. И вот… что из этого следует? Для меня. Но и для тебя тоже.
— Понимаю, — произнес он, хотя на самом деле совершенно не мог взять в толк того, о чем она говорит. — Понимаю… Но если я сумею тебе как-то помочь…
Он замолчал, жадно вглядываясь в нее и все более обнаруживая во всей ее внешности: легкой смуглости кожи лица, трогательно изящном изгибе шеи, плавном овале щек — и в тоне негромкого и все время слегка меняющегося — смеющегося и вместе с тем грустящего — голоса именно то, что всегда наиболее привлекало его, Зубцова, в других девчатах. Однако в Дариме Тон все эти желанные ему черточки были особенно ярки, прекрасны.
Он даже вроде бы вдруг оглох от такого своего открытия, утратил нить разговора, ошеломленный сознанием того, что ему достаточно лишь смотреть на нее и от этого одного он будет чувствовать себя безмерно счастливым. Такое случилось с ним впервые в жизни и пришло (теперь он был уверен в этом) еще в тот миг, когда он увидел ее на тропинке, ведущей к вагончику.
Она же, будто все это разгадав, особенно благодарно улыбнулась ему.
Он сказал:
— Не волнуйся. Останутся отзвуки. Прилетит бригадир — такое грянем!
— Нет. — Она упрямо повела подбородком. — Уже ничего не удастся сделать. Чего не было, того не было.
Зубцов бесцеремонно протянул в ее сторону руку:
— Дай пощупаю. Как это — не было? Да мы в лепешку ради тебя расшибемся!
Дарима Тон еще раз благодарно улыбнулась:
— Спасибо. Но лично со мною-то все обстоит очень просто. Ушла — возвращусь. И так быстро, что в моем времени не пройдет и мгновения. Поверь, гораздо больше загадок в твоей судьбе.
— Та-ак, — протянул он, настораживаясь. — В моей-то моей, но ты здесь уже добрый час. Да еще в прошлом быть собираешься…
— Значит, мой обратный путь окажется короче на несколько суток — оборотов Земли, но и только.
— Та-ак, — повторил Зубцов, тоскливо подумав: «Все же не розыгрыш ли, братцы мои?», и сам, как предательства: «Нет-нет!» — испугался этой мысли.
— Но почему тебя удивляет мгновенность полета? — продолжала она. — Ведь я никак не могу возвратиться в свое время раньше, чем ушла из него. Это значило бы, что в какой-то момент там стало два одинаковых человека. Главное, впрочем, в другом. Произошло бы удвоение массы. Очень резкое, противоречащее закону сохранения вещества.
— Ну и что?
— Как ну и что?
— Изменить его, что ли, нельзя? Сама показывала: твой друг пошел по воде.
Дарима Тон смотрела на него с веселым изумлением.
— Но это же закон сохранения вещества! Попытайся нарушить — катастрофа, взрыв. Да какой!
Он не сдавался, хотя понял, что попал в достаточно глупое положение.
— Вернись позже.
— Но и это взрыв.
— Все тот же закон?
— Громыхнет Тунгусским метеоритом. Был такой случай в вашей эпохе. Споры о том, чем он вызван, идут и у нас.
— Ого!
— Если смотреть со стороны, то полет по времени выглядит так: человек входит в аппарат, тут же его покидает, но уже обогащенный всем тем, что узнал в полете.
— Это если не грохнуло взрыва.
— О да! Но — не надо. Будем считать, что вышел благополучно.
— И уже с сувенирами, — добавил он, сварливостью тона маскируя растерянность.
— Нет. Передать можно лишь информацию, мысль. Иначе опять же: исчезновение массы в одной эпохе, избыток — в другой. Пыль сапог и та полыхнет ядерной бомбой. Наша аппаратура это сдерживает, но лишь на время полета.
— Та-ак, — еще раз протянул Зубцов. — А временны́е-то площадки зачем?
Дарима Тон устало улыбнулась:
— Все очень просто, Федор. Земля вращается то быстрее, то медленней. Ее центр тяжести идет по орбите волнообразно. Явления эти невелики. Вместе с тем они носят порою настолько случайный характер, что предвычислить их не удается. То же относится к возмущениям в движениях Солнечной системы, Галактики. А в результате очень велика вероятность того, что, перенесясь из эпохи в эпоху, окажешься ввергнут внутрь горного монолита, в поток жидкой лавы, в межпланетную пустоту. Я же, как видишь ты, без скафандра, да и структура сопутствующего мне поля на такие сюрпризы всего чаще отзывается полным разладом.
— Тот же взрыв?
Дарима Тон, подтверждая, кивнула.
— Нет-нет! — воскликнула она вслед за тем. — Временны́е площадки — величайшая редкость. Да еще такие, где можно предполагать пригодную для дыхания атмосферу, сносный климат. К тому же… — Она кивнула на плакат с лыжником. — «Встретим Новый год трудовыми победами!» Это лозунг Советской страны. Твой и наш миры социально едины. В этом еще одна очень большая удача. Окажись я здесь всего лет на семьдесят раньше, что бы меня ожидало?
Он прервал ее:
— Ну а тот мир, куда ты летишь? Секрет? Скажи! Я не болтун. Если это какая-то тайна…
— Смотри, — сказала Дарима Тон, и экран вновь засветился.
Лохматый босой старик в наброшенной на спину изодранной звериной шкуре неумело ковырял палкой землю; тощие негры крались в камышовых зарослях; десяток мужчин, женщин, детей — их бедра были едва прикрыты пучками травы — топтались на месте: месили ногами глину. Один из этих людей вдруг остановился, умными глазами глянул с экрана…
— Мозг первобытного человека, — говорила тем временем Дарима Тон, — был устроен не менее сложно, чем твой или мой. Но даже мы используем его мыслительные возможности всего на три — пять процентов. Вы, в общем, тоже не более. Загадка: почему это так, если по условиям жизни того нашего предка ему еще подобный мозг не требовался и, значит, он не мог сформироваться в результате мутаций и естественного отбора?
Теперь экран показывал улей. По дощечке перед входом в него бегала, выписывая восьмерки, пчела. Упрямо повторяла одни и те же движения.
— Танец пчелы! На таком языке это насекомое сообщает другим обитателям улья, далеко ли цветущее поле, как его отыскать. В организме ее около тысячи нейронов. Жизнь первобытного человека была едва ли так уж намного сложнее пчелиной, однако в его мозгу нейронов в миллионы и миллионы раз больше. Но опять же: зачем? Возникло случайно? Но тогда всплывает новый, и не менее трудный, вопрос: почему эти клетки не атрофировались? Ведь сколько-нибудь полно мозг человека окажется загружен только в грядущем!.. Природа экономна. Если какой-либо орган живого существа излишне велик, чрезмерно сложен, он постепенно начинает слабеть, упрощаться. Так действуют те же мутация и естественный отбор. И вдруг беспримерная расточительность: за миллионы лет до того как потребуется, образовать и упорно сохранять в человеке, в общем-то, очень уязвимую для болезни, удара часть организма, возможности которой еще долго и долго будут использоваться лишь на тридцатую долю.
— И ты летишь, чтобы понять?
— Нет. Это — побочное.
— Тогда зачем же?
— По мнению наших ученых, такой скачок в строении предка человека свершился пять миллионов лет назад. Установлена и та местность земного шара, где это произошло. И возникло предположение: такое изменение — результат вмешательства инопланетян. Прилетели. Какое-то время на Земле нашей побыли. Убедились, что разумной жизни на ней пока еще нет, устанавливать прямой контакт не с кем. Помогли, чем сумели.
— Ну! — Зубцов изумленно отшатнулся от Даримы Тон. — Ну!..