— И опять-таки дело не только в том, чтобы проверить это суждение. Само по себе оно очень ли важно? Но по времени можно путешествовать двумя разными способами. Передвигаясь в пространстве вместе с нашей планетой — так я явилась сюда либо, напротив, обособив себя от нее, от Солнца, Галактики, и тогда перемещение по времени превращается в межзвездный полет. Увы, но в космическом корабле такие полеты практически невозможны. Успех там дается ценой непомерно большого увеличения массы корабля, гигантских затрат энергии, а при передвижении в пространстве человека сопровождает всего лишь невесомое поле.
— Ну даешь! — Таким восклицанием Зубцов всегда выражал свое наибольшее восхищение. — В конце концов, не все ли равно, что от чего отъезжает: пароход от берега или берег от парохода?
— Да, но из-за того, о чем я уже говорила, и в том и в другом случае площадок для перемещения по времени ничтожно мало. И если считать, что это известно и другим космическим цивилизациям, то вполне допустима гипотеза: пять миллионов лет назад именно таким, вторым, способом их представители побывали на нашей планете. И могучий мозг, этот великий аванс человечеству, который они как бы нам тогда подарили, тому доказательство. Но основное — самое основное! — значит, временна́я площадка в той эпохе есть и наши братья по разуму в тот момент на ней были.
— И ты летишь, чтобы встретиться?
— Надо сообщить координаты площадки, которая есть в нашем времени.
— Но и нашей!
— Да. Теперь возможно и это.
— Ну даешь, ну даешь, — повторял Зубцов и вдруг подумал: «Однако коли тебя забросило сюда неожиданно, то не значит ли это, что во всем твоем полете произошло нарушение? Точно! Потому-то ты и волнуешься».
Но спросил он другое:
— А если на тебя там набросятся? Мало ли кто! Людоеды, зверье.
Дарима Тон натянуто рассмеялась:
— Все же гораздо хуже, если далекие предки человека просто обитали в непредставимо для нас трудных условиях. Таких, что выживали из них только те, чей мозг мог работать с многократно большей нагрузкой, чем требует даже наша эпоха.
«И в таком случае никакой временно́й площадки там нет», — про себя договорил за нее Зубцов и поежился. Вот что на самом-то деле ее встревожило. Еще бы! Почти верная гибель. Но и удержаться от полета было нельзя: ведь это возможность отыскать братьев по разуму!
— Возвращаясь, ты опять здесь появишься? — произнес он осторожно, словно ступал по тонкому льду.
— О да! — облегченно вздохнула она. — Завтра уйду. Если все пойдет, как предполагается, послезавтра вернусь.
— И снова на сутки?
— Не знаю. Покажет реальная обстановка. Может, всего на секунды.
— Однако послушай, — заторопился он. — Коли ты будешь тут лишь секунды, как я об этом узнаю? Хотя бы имя свое на земле начерти. На дорожке. — Он кивнул в сторону той стенки вагончика, за которой начиналась тропинка к скважине. — Долго писать? Давай договоримся: твой знак — кружок и в нем точка.
Дарима Тон не отозвалась.
— Какую-то весточку. Я как-никак живой человек.
Она дружески положила ему на плечо руку.
— Не горюй, Федор! Грустные мысли? Зачем?.. Верь, что я еще много раз прилечу сюда.
«Но ты же сказала, — пронеслось у него в голове, — что следов твоего пребывания в нашем времени нет. А если ты станешь здесь еще и еще появляться, неизбежно съедется промысловое начальство. Да что там! Ученые Москвы! Всего мира! Растрезвонят на всю планету!.. Значит, никаких твоих прилетов не будет. Утешаешь».
Уже стемнело. Зубцов снял с гвоздя на стенке фонарь «летучая мышь», поставил на стол, зажег.
Разложил на столе консервы, хлеб, колбасу, яблоки, спросил:
— Есть будешь?
Дарима Тон утвердительно кивнула.
— Подогрею чай, — сказал он.
Щепками растапливая печку, Зубцов продолжал:
— Встреча так встреча!
Он говорил подчеркнуто бодро. Теперь он боялся молчания. Гнал от себя мысль: «Никаких твоих прилетов не будет».
— Но ты же ничего еще не рассказала. А у вас там все по-другому: работа, еда, книги. И телевизоры, наверное, чудо!
— Хочешь прочесть хотя бы одну из наших книг? — отозвалась Дарима Тон, тоже явно обрадованная возможностью переменить разговор.
— Захватила с собой?
— Конечно. Записанные, естественно, особым образом.
— Как же я буду читать?
— Сейчас увидишь.
— Давай! — сообщнически воскликнул он.
Дарима Тон поудобней уселась на койке, указала на место рядом:
— Садись. Возьми меня за руку.
Он послушно опустился на одеяло, прикоснулся плечом к ее плечу, сжал в своей руке ее узкую ладонь. Все это было ему неизъяснимо дорого.
— Чтобы ты проще понял главную особенность искусства моего времени, — сказала она, — я прежде покажу отрывок из фильма, сделанного по такому же способу, каким пишутся наши книги.
Экран на стенке вагончика вспыхнул.
Это снова была экспериментальная камера, стены, потолок, пол которой составляли решетки гигантских сот. И парень в голубой рубашке и серых спортивных брюках птицей парил над ячейками, то замедляя, то убыстряя полет. Вот он застыл на месте, всматриваясь в одну из них, что-то стал в ней делать руками. Все было таким, как совсем недавно в воспоминаниях Даримы Тон, и все же с самого первого своего появления на экране этот парень был странно мил Зубцову — всей фигурой, каждым движением…
Лицо парня заполнило весь экран. Зубцов испуганно оглянулся на Дариму Тон:
— Это же я!
— Да, — тепло улыбнулась она.
Он вопросительно смотрел на нее.
— Да, — повторила она. — Да!.. Зачем вообще люди читают? Чтобы вместе с героями книг прожить еще тысячи жизней. Притом в разных обстоятельствах, облике. Не так ли?.. Примеряй на себя! Сопереживай! Думай!.. Но искусство моего времени делает такую возможность более полной. В наших фильмах, рассказах, романах один из героев — сам читатель, со всем его неповторимым характером и опытом жизни.
Зубцов слушал притихнув. Дарима Тон продолжала:
— Ваших обычных страниц в наших книгах нет. Берешь в руку кристаллическую пластинку — и мгновенно между тобой и записанным на ней произведением возникают взаимосвязи.
— А слова?
— Их читаешь с экрана.
— И ты взяла эти пластинки с собой?
— Нет. Мое снаряжение экспедиционного типа. Оно немного иное.
— И потому-то мне приходится держать твою руку?
— Да.
— А если, прости, этот читатель — ханыга, алкаш? Он себя таким и увидит?
— Все зависит от замысла автора.
— Нашли простачков! Цепью, что ли, читателя там у вас к книге приковывают?
— Почему? Что ты! Яркость сюжета, необычность обстановки, строй слов… Да и само то, что это про тебя ведь написано!.. Чем талантливей автор, тем шире читательский круг.
Экран опять осветился. На нем был все тот же экспериментальный зал Всепланетного исторического института. Но теперь из всех ячеек на полу, в стенах, в потолке вырывался огонь. Его струи вышвыривали черные глыбы, странно измятые, распухавшие на лету, и тот же парень (это был все он, Федор Зубцов!) взмахами правой руки испепелял их, потому что при каждом движении из его ладони вылетал белый луч.
Черных глыб становилось все больше. Они заполняли экран. Уже не было видно парня, и только луч света, сжатый до лепестка, веером разделившийся на несколько стрел, то тут, то там вспыхивал, не уступал всего пространства этой теснящей его темноте.
Экран погас.
У Зубцова на глазах были слезы. От столь непривычного для себя дела он едва не выругался. И суть заключалась вовсе не в том, что это «он» там, на экране, оказался зажат темнотой. С никогда не бывалой прежде яркостью ему вдруг вспомнилось то, как прошлой осенью на 463-й скважине ударил фонтан, и вспыхнул пожар, и вся их бригада ринулась укрощать эту стихию, а сам он получил приказ во что бы то ни стало отстоять нефтехранилища. (Взорвись они — не спасся б никто.) В его распоряжении была только струя воды из пожарной кишки.
Огонь обступал не только с боков, но и сзади. Пришлось почти по грудь войти в ледяную воду. Дело он сделал, но из озера его потом выносили: мускулы ног, рук, спины онемели от холода. Уже не надеялись, что вообще удастся спасти. Боялись, что остановится сердце.
Наконец он сумел проглотить подкатившийся к горлу комок и произнес:
— Здорово. Тяжелая у вас, братцы, работа.
— Ты знаешь… — Дарима Тон прижалась к нему плечом. — Подумать так над своею жизнью — и право, и счастье. Хорошая книга переворачивает судьбу.
— И мою бы тоже?
— Наверно. Если это будет тот автор, та книга.
— Интересное дело. И что бы такое я смог о себе узнать?
— Это мне неизвестно. Я не писатель.
— Интересное дело, — уже с обидой, заносчиво повторил Зубцов. — Ну так давай, режь правду-матку!
— Не могу, — ответила Дарима Тон.
— В кусты? Да? Эх ты! Тоже мне!..
— Ты же знаешь: сейчас я технически не могу оставить тебя с таким произведением наедине.
— Ну и что? — Зубцов любил задавать этот вопрос.
— Но читать о себе в присутствии постороннего? Ко всеобщему сведению выплескивать душу?
Зубцов ответил не сразу. Получалось-то, как ни крути, что мнение о нем этой далекой гостьи было вовсе не самое благоприятное. Куда там! Иначе разве стала бы она опасаться этого «выплескивания» его души? Снисходит. Он же наивным дурачком расстилался.
— Какие тонкости! — презрительно сощурился он.
— Да. — Дарима Тон высвободила из его руки свою ладонь. — Да! На планете нас гораздо больше, чем вас. Взаимное уважение, собственная непритязательность — основы нашей морали. И как же иначе?
Ее, конечно, задел его грубый тон. С извиняющейся улыбкой Зубцов попросил:
— Еще хоть что-нибудь покажи на этом своем экране.
Она, соглашаясь, кивнула. Экран снова вспыхнул. Теперь его заполняли строчки. По мере того как Зубцов прочитывал их, они уплывали под верхний обрез экрана.