нужно распознавать загодя, лягушонок. Еще тогда, когда тебе тепло и хорошо, а впереди ждет уютное глубокое болото. Но кто думает о смерти в такие минуты, правда? А уж лягушка вообще ни о чем не думает. Ведь это всего лишь пупырчатая тварь. Но когда она вспоминает, что нужно идти дальше, у нее уже нет сил сдвинуться с места. Она поджарилась, как лепешка на сковороде.
Ведьма помолчала и вдруг щелкнула пальцами:
– Лепешка. Вот чем я тебя попотчую!
– Я хочу только воды…
Но старуха будто бы и не слышала ее – ушла, бренча ведром, и вскоре принялась громыхать кастрюлями у дальней стены.
«Если меня и съедят, то не сейчас», – равнодушно подумала Николь. Страха в ней больше не осталось. Как если бы его долго зачерпывали и поднимали наружу из темных глубин души, выплескивая ковш за ковшом, а потом снова попытались зачерпнуть – а страха-то и нету. Закончился.
Николь закрыла глаза. Собственное нагое тело казалось ей невесомым и бесплотным. Быть может, ведьма решила раскормить свою пленницу, как раскармливают гуся?
Что ж, тогда до рождества можно ни о чем не беспокоиться.
Собственное безразличие мимолетно удивило Николь. Почему она не ломает себе голову над тем, что случилось, когда ведьма утащила ее в могилу? Почему не обдумывает, как сбежать? Почему не хочет даже взглянуть на раненую руку? И безумный маркиз де Мортемар не занимает больше ее мыслей.
Может быть, это она – лягушка на камне? Ну и пусть. Кто знает, отчего они засыпают, эти несчастные лягушки. Что, если на них снисходит озарение и они внезапно понимают, что зря тратили свою жизнь на прозябание в болоте? И под согревающими лучами солнца, благословляя его, радостно принимают смерть.
На этот раз собственные рассуждения ужаснули Николь. Святой Франциск, она набралась ереси от Венсана Бонне!
– Хочешь ты или нет, а подкрепиться тебе придется.
Старуха со стуком поставила на пол рядом с топчаном чашку и миску. В миске чернело что-то, по форме и впрямь напоминавшее лепешку, но только не из тех, что съедобны – во всяком случае, если речь идет о людях, а не о червяках. Николь разом забыла лягушек.
– Мне нужно съесть это?
– На вид не очень, – согласилась ведьма. – Разевай рот.
В мучительных попытках найти способ увильнуть от старухиного лакомства, Николь вдруг вспомнила слова Алисы де Вержи. «Хорошие манеры открывают любые двери», – не раз повторяла графиня дочерям.
Призвав на помощь всю свою любезность, Николь произнесла, подражая благородной госпоже:
– Благодарю тебя. Я бы предпочла что-нибудь другое.
Ведьма хмыкнула, подняла к ней желтое лицо и предложила:
– Лапку жабы? Хвост гремучей змеи? Коготки саламандры?
У девочки мелькнуло подозрение, что над ней потешаются. Но старуха выглядела серьезной и говорила так учтиво…
Взбив подушку, ведьма посадила ее повыше. Длинными сухими пальцами, коричневыми от въевшегося травяного сока, она стала отламывать кусочки от лепешки и подносить их к губам девочки.
Первый кусок Николь проглотила, зажмурившись от брезгливости. Но оказалось, что вкус хоть и не слишком приятный, но и не тошнотворный.
– Жуй тщательно, – посоветовала ведьма. – После всего, что случилось, не слишком-то умно было бы умереть, поперхнувшись крошкой, верно?
– Смерть нас не спрашивает! – слова Венсана Бонне сорвались с губ Николь раньше, чем она успела подумать.
Вообще-то лекарь говорил не совсем так. Жизнь спрашивает нас, смерть – нет. Когда Николь поинтересовалась, что это значит, он объяснил: пока ты жив, можешь выбирать. Только смерть отнимает у тебя эту возможность.
Не слишком-то Николь ему тогда поверила. Разве может она выбрать, служить ей Элен или нет? Вот то-то и оно.
Старуха пристально посмотрела на нее своими виноградными прозрачными глазами.
– Смерть? Не спрашивает, верно. Иначе вряд ли ты выбрала бы помереть в лесу, затравленная паршивыми псами.
– Собак у них не было, – тихо возразила Николь.
– А кто сказал, что я о собаках?
Она поднесла к ее губам чашку с отваром.
– Пей, не болтай.
Снова этот запах от ее ладоней – свежий и горький, отгоняющий дурные сны и плохие мысли.
– Он снился мне сегодня, – вслух подумала Николь.
– Кто?
– Маркиз де Мортемар.
– Сегодня? – хмыкнула старуха. – Как бы не так.
Николь непонимающе уставилась на нее.
– Я притащила тебя сюда, когда была гроза. Позапрошлой ночью. И с тех пор ты не просыпалась.
Девочка чуть не поперхнулась лепешкой.
Ведьма хлопнула ее по спине – удар вышел чувствительный, будто лопатой приложили, – и успокаивающе заметила:
– Это хорошо. Крепкий сон лечит тело и душу. А у тебя болело и то, и другое.
Она проследила, чтобы Николь выпила отвар до последней капли, и обтерла ей губы чистой тряпицей.
– Может быть, в этом месте время течет по-другому? – Николь никак не могла поверить, что прошло больше суток. Ведь пропал же когда-то трубадур Гильом Шестипалый, заслушавшись песней феи. Пока фея пела, лист, упавший с макушки дуба, успел лишь опуститься на траву рядом с Гильомом, а у людей минуло двести лет.
– В этом месте? – хмыкнула старуха. – Уж не думаешь ли ты, что попала в рай?
Николь покачала головой:
– Вряд ли там так паршиво кормят.
Ведьма затряслась от смеха.
– Твоя правда, лягушоночек! Хоть мне и не доводилось бывать в раю, но думаю, что кушанья там будут повкуснее этих.
Она сгребла посуду и ушла.
Безразличие, охватившее было Николь, рассеялось без следа. То ли помогла лепешка, больше похожая на лекарство, чем на еду, то ли крепкий травяной отвар. И тело, еще недавно невесомое, как стрекозиное крылышко, понемногу налилось тяжестью.
И все-таки, где она?
Последнее, что помнила Николь, – короткий полет, закончившийся ударом о всхлипнувшую размокшую землю. Едва ее тело коснулось дна, со всех сторон потянулись растопыренные лапы, вылезающие из стен могилы. Потом сверху возникло лицо с белыми космами, в нос ударил тяжелый запах мертвечины – и все закончилось.
Николь заскреблась на постели, пытаясь подняться.
– Эй, лягушоночек, – окликнула старуха. – Что это ты задумала?
Медвежья шкура тяжела, как могильная плита! Николь со стоном свалила на пол покрывало и села на топчане. Босые ноги окунулись в пушистый мех.
– А ну стой!
Прежде, чем старуха добежала до нее, Николь неимоверным усилием вытолкнула тело вверх и застыла, покачиваясь, как стебелек на ветру.
Получилось!
Но радость ее продлилась недолго. Ноги подогнулись, и Николь свалилась прямо на руки подоспевшей ведьме. Забытая рана тотчас напомнила о себе пронизывающей болью.
Старуха подхватила ее, подняла и переложила на топчан.
– Куда это ты собралась? – осведомилась она. – Решила сбежать от меня, лягушоночек?
От бессилия и слабости Николь расплакалась. Голая, жалкая, как полудохлый червяк, она скрючилась на кровати и уткнулась лицом в сгиб локтя, чтобы укрыться от насмешливого взгляда. Она чувствовала, что старуха смотрит на нее с довольной ухмылкой: можно не бояться, что птичка улетит из клетки. Да и какая из нее теперь Птичка… Лягушоночек – и только, права ведьма.
– Что с тобой, Николь?
Девочка вздрогнула от изумления.
Топчан скрипнул, когда старуха села рядом с ней.
– Тебе рано вставать на ноги. Неужели ты и в самом деле думала убежать? Зачем? Я не стану держать тебя силой, поверь мне.
Грубоватый голос ведьмы звучал теперь мягко, и насмешки в нем не было.
Николь шмыгнула носом и неожиданно для себя призналась:
– Я хотела взглянуть, что за дверью.
– И для этого встала на ноги? Золотце, из тебя вылилось столько крови, что даже опорожняться тебе нужно с молитвой. А ты решила полюбоваться на солнышко?
Николь молча помотала головой. Не объяснять же ведьме, что она лишь надеялась понять, где они находятся. Вдруг снаружи светит вовсе не солнце, а багровые костры, которые жгут гномы глубоко в подземельях? И чирикающая птичка – вовсе не птичка, а обманка. Колдуньи горазды на такие проделки. Гильом Шестипалый четыре года развлекал троллей своим пением, думая, что выступает перед королем на пирах, а все потому, что колдун навел на него морок по просьбе подземного народа.
– Что ж, ладно, – вдруг раздалось сверху. – Вставай, только тихо.
Ведьма помогла девочке сесть. Не успела Николь опомниться, как на ее плечи набросили длинную накидку из тонкой серой шерсти, перепоясали простой веревкой, ноги обули в войлочные башмаки.
– Держись за меня.
Старуха подвела пленницу к двери, отодвинула засов и толкнула дверь.
Николь окатило, точно волной, теплым воздухом, птичьим щебетом и взволнованным шелестом листвы. Схватившись за перила, девочка сама сделала несколько шагов и остановилась, широко раскрыв глаза.
Вокруг был лес. Солнце ткало золотую паутину в его раскидистой кроне, подпиравшей небо, вспыхивало в непросохшей с ночи росистой траве. Николь никогда не доводилось видеть таких огромных дубов. Среди могучих кряжистых стволов, настоящих великанов лесного царства, стояли навытяжку темно-синие стражи – колючие веретена можжевельника. Запах их – крепкий, смолистый – был словно густое пьянящее вино, способное сбить с ног одним ароматом.
– Насладилась? – грубовато спросили сзади. – А теперь живо давай обратно.
Вместо того, чтобы послушаться, Николь опустилась на нагретые доски крыльца и облизнула пересохшие губы.
В высокой траве искрились стрекозы. На краю леса щедро разливалась розовая пена благоухающей жимолости.
– Как мы здесь очутились?
– Вышли через дверь, – фыркнула старуха.
– После кладбища.
– Не твое дело. Дай-ка руку.
– Я помню, что лежала в могиле, – настойчиво повторила Николь. – Как мы оказались посреди леса?
Старуха обогнула сидящую девочку, присела перед ней на корточки. В зеленых глазах засветилось насмешливое любопытство.
– Да ты осмелела, лягушоночек. От свежего воздуха, а?