Люди! Живые!
Никогда прежде он не был так им рад.
Занеся колено в лаз, который над линией пола отстоял аршина на три, он вдруг нащупал клочок бумаги, такой же плотной, как и записка от Ульяны, найденная на ступенях входа в подвал. Невольно Иван Несторович дернул грифона назад, тот, взвизгнув, тотчас оказался возле него. Трясущимися руками зажег последнюю спичку и развернул найденный лист.
«Верить мне опасно, а не верить – смертельно опасно. Ариадна».
Нет, Иноземцев не разозлился. Бездумно сунул записку в карман брюк, отвязал поводок, пес моментально сиганул в глубь лаза, а сам пополз вслед за ним. В конце пути наткнулся на кирпичную кладку. Из последних сил навалился плечом, та тотчас, уж как-то даже чересчур легко, поддалась, и Иноземцев вместе с кирпичами, пылью и взвизгнувшим грифоном вывалился в помещение, сплошь уставленное ящиками.
Придя в себя, он смог разглядеть, что кирпичи не были скреплены раствором, просто аккуратно выложены, а отверстие в лаз – старательно укрыто какой-то старой тряпкой, прибитой к стене. В эту минуту где-то в дальнем углу скрипнула дверь, голоса стали громче, дневной свет белым шлейфом накрыл потолок. Под шумный лай своего спасителя, не помня себя, он поднялся и, как пьяный, пошел на свет, спотыкаясь о корзины с картошкой и яблоками, о мешки, тележки, добрался до прямоугольника горящего божественным светом – дверного проема и шагнул наружу, сбив с ног какую-то торговку. Та с криками отскочила.
Не успел он ступить на свет божий, как тотчас был окружен толпой. Кто-то попытался схватить за шиворот, приняв, видимо, за бродягу, решившего отдохнуть на ящиках склада, но то ли пес весь черный, грязный, в паутине напугал толпу лаем, то ли признали в Иноземцеве по одежде под слоем пыли добропорядочного горожанина, попавшего в беду, али еще почему-то, но отпустили быстро. Он упал на колени, а потом ощутил на губах холодное прикосновение фляжки с портвейном, которую тотчас же отверг.
– Воды, пожалуйста. Воды! – не попросил он, а гневно выкрикнул.
Вроде и спасен был, радуйся, но внутри все клокотало, зудело. Свет резал глаза, очки он, конечно же, потерял. Вокруг мелькали размытые лица, тени, что-то кричали, спрашивали.
– Под рынком что… находится? – спросил Иван Несторович, осушив несколько чашек прохладной воды, поданной им оказавшимся поблизости водоносом.
– Так вы в оссуариях были? – посыпались изумленные вопросы. – Под землей?
Он судорожно потянул за цепочку на жилете, глянул на циферблат – ровно половина седьмого, судя по солнцу, клонившемуся к макушке башни, – вечера. Пробыл там почти двое суток.
И рассказали добродушные торговцы и прохожие, которых случай занес в эту минуту на участок рынка у складов, что сто лет с лишком назад располагалось здесь старинное кладбище под названием «Кладбище Невинноубиенных Младенцев», и которому было ни много ни мало тысяча лет. До того оно переполнилось, что в один прекрасный день провалилось под землю, утянув за собой пару окрестных улиц с домами. Тогда власти приняли решение расчистить завал, а останки обработать специальным раствором и уложить аккуратненько в нишах стен старой каменоломни. Столько этих останков было, что на многие километры под Парижем стены, вымощенные костями и черепами, тянутся, а кто попадет туда, дороги назад не сыщет.
А того, кто сыскал, того, кто смог подняться со дна царства смерти, всем рынком проводили до фиакра. Целая толпа мальчишек бежала потом вслед за экипажем и кричала что-то вроде: «Господин с черным грифоном! Господин с черным грифоном, побывавший в аду! Польский колдун восстал из царства тьмы! Берегись его!»
Улица Медников была необычайно оживлена, толпа окружала его дом, на крыльце стоял полицейский.
Появление доктора перепачканного, в пыли и паутине, без пиджака, с оторванным рукавом и лицом, как у трубочиста, и в ссадинах вызвало всеобщее ликование. Такой переполох из-за него одного? Поди, тоже сейчас кричать начнут в страхе и польским колдуном величать. Иноземцев соскочил со ступеньки фиакра и, низко опустив голову, проскочил в дверь, секунду назад через порог сиганул грифон.
Завалившись в собственную белоснежную, всегда сияющую чистотой и оттого насквозь пропахшую дезинфицирующими растворами, лабораторию в этаком виде, доктор мог думать лишь о ванне и о пациентах, которые, видимо, ждут его со вчерашнего вечера. Он уже сделал шаг по направлению к туалетной комнате, как неожиданно наткнулся на Илью Ильича. Невзирая на почтенный возраст, тот слетел вниз по лестнице и с перепуганным бледным лицом кинулся навстречу доктору.
– Где вы, господи боже, были? – выдохнул он, сторонясь перепачканной, но обрадованной собаки, тотчас оставившей на его клетчатых брюках серые пятна от лап. – Что у вас за вид? Больные штурмуют вашу лабораторию, соседи волнуются. Уж не передать, как мы все напуганы. Пропали! Будто в воду канули. Полиция! Полиция прочесывает все улицы Парижа, перевернула здесь все вверх дном, обшарила Институт. Один бог знает, что такое происходит.
Иноземцев дошел до лестницы, оперся о перила и с усталым вздохом опустился на ступеньку.
– Вы не поверите, Илья Ильич, – вздохнул Иван Несторович. – Какой же я неудачник…
– Объясните толком, объясните, богом заклинаю. Вы на волосок от ужасного обвинения!
– Какого обвинения? В чем? Вы сами тоже хороши, Илья Ильич, могли бы и предупредить, что под домом подвалы со стенами сплошь из мощей.
– Вы были в подвале? – ошарашенно воззрился биолог.
– Да, я был в подвале! Вдоль и поперек его исходил, чуть не помер, насилу выход нашел, через рынок вылез. – Иноземцев, кряхтя, сделал пол-оборота и бросил взгляд на крышку люка. – Мне отсюда не видать… Очки, видите ли, там и оставил. Подвал закрыт? Кто его закрыл? Я оставил его открытым… А-а, видно, пес спрыгнул вниз и каким-то образом задел…
Он недоговорил, дверь отворилась, и вошел молодой человек – круглолицый, упитанный и неповоротливый, в рединготе, пуговицы которого вот-вот готовы были дать залп, со светлыми барашками волос, обрамлявшими гладкое розовощекое лицо, но такое перепуганное и озабоченное, что Иван Несторович невольно поднялся, ощутив вдруг подспудный страх. Молодой человек поклонился, вдруг смутился, опустил голову, позабыв представиться.
– Эмиль Гершин, адвокат из конторы «Гру и Маньян», – поспешил представить его Мечников.
– Эмиль Герши́, – поправил адвокат, все еще продолжая смущаться и отчаянно краснеть.
– О, – воскликнул биолог и затараторил по-русски, – я полагал, что вы из Гершиных. Знавал я одного Гершина.
Розовощекий адвокат сделал несчастное лицо.
– Простите, я ни слова не понимаю.
– Так вы не… Прошу простить, комиссар был здесь, он сказал, что вы возьметесь за это дело!
– Я очень сожалею! Я совершенно не говорю по-русски, но месье Маньян… Он был уверен в обратном. Месье Маньян, мой начальник, вероятно, полагал, что если один из подозреваемых – русский, то мое участие в нем принесет больше пользы делу. Но за дело я, конечно же, возьмусь.
Иноземцев в ужасе слушал сбивчивую речь адвоката. А следом перевел недоуменный взгляд на Мечникова.
Тот стал объяснять:
– Господин Гершин… то есть Герши́ ждет вас со вчерашнего вечера. Впрочем, как и один из инспекторов комиссара Ташро с полицейским, который дежурит на крыльце… – Он опасливо выглянул в окно, – и который уже, как я погляжу, отправился доложить, что вы нашлись. Месье Герши хочет задать вам несколько вопросов касательно вашего ученика Ромэна Виктора Лессепса, которого убили позавчера утром.
– Убили? – не расслышал Иноземцев, совершенно сбитый с толку. – Ромэна убили? Когда? Кто?
– Да. Произошло несчастье. После званого ужина, который был дан в честь его невесты, помощницы и родственницы месье Гюстава Эйфеля и на котором, как оказалось, были и вы, Ромэн Лессепс отправился на какую-то тайную встречу. Знаете, молодежь нынче любит поиграть в анархистов и социалистов, организуют сходки по разным темным углам. Да вы, верно, знали обо всем этом! В общем, в очередной раз собрались друзья юного Лессепса в доме на улице Риволи для демонстрации взрывного механизма, между ними произошла потасовка, бомба каким-то неведомым образом сдетонировала, все успели выбежать на улицу, а юноша – нет.
Иноземцев обмер, вновь опустившись на ступеньку.
– Так вот оно что было… – выдохнул Иноземцев, вспомнив взрыв, который он принял за обвалы и благодаря которому умудрился заблудиться. И в этом повинен глупый-глупый Ромэн. Эх, мальчишка, упрямый. – Неужто все же он это сделал… Недоглядел, ах, недоглядел…
– Но это, увы, не последняя из плохих новостей на сегодня. Ваше внезапное исчезновение несколько запутало следствие, если не сказать, едва не увело в другую степь. А я уж подумал – все, пропал наш Иван Несторович и в буквальном, и не в буквальном смысле. Однако обстоятельства сложились таким образом, что обвинения в убийстве пали на мадемуазель Боникхаузен, которую застали в руинах дома, сжимающую в объятиях обуглившееся тело жениха. Она не в себе, не помнит, как оказалась на Риволи, ибо упала и ударилась головой. А вот товарищи погибшего, напротив, помнят все прекрасно и рассказали, как та явилась незадолго до происшествия и именно что грозилась все разнести в пух и прах. Более того, в ее руках был нож, и она угрожала им месье Лессепсу-младшему. При осмотре тела и вскрытии обнаружили три ножевых ранения в живот. Увы, полученных до того, как огонь сделал свое дело.
– Не могу в это поверить… И что же теперь с ней будет? – проронил Иван Несторович едва слышно.
– Ничего хорошего. Пока мадемуазель Боникхаузен содержат в одной из камер здания Префектуры Полиции. Вам же придется очень подробно поведать, где вы провели эти два дня, и желательно, чтобы имелся свидетель для алиби.
Иноземцев перевел недоуменный взгляд с Мечникова на тяжело дышавшего с высунутым языком грифона – возможно, единственного свидетеля его алиби.
Снова жалобно скрипнула дверь. Вошел еще один незнакомец в плаще неопределенного цвета и с папкой под мышкой, нахмуренный, с сединой в волосах.