– Инспектор Ренье, – коротко представился он хриплым прокуренным голосом. – Месье Лессепс рассказывал о вашей миссии, но тем не менее нам пришлось произвести у вас обыск. Вот ордер, – инспектор вынул из папки листок. – Приносим свои извинения. Комиссар Ташро будет ждать вашего визита завтра в участке.
Глава V. И вновь детектив поневоле
Несмотря на замешательство, на усталость и даже некоторое бессилие после проведенных двух дней в подземелье, Иноземцев самообладания не потерял. Он принес Илье Ильичу извинения за беспокойство, уверил, что не имеет никакого отношения к взрыву, убившему юного Лессепса, потом обернулся к адвокату Герши и попросил его подождать четверть часа, чтобы умыться и переодеться. Отвечал на его вопросы Иван Несторович в перерыве между приемами, пока готовил инструменты и проводил дезинфекцию. Пациентов, что собрались под дверьми его лаборатории, следовало как можно скорее отпустить.
Когда Иван Несторович и адвокат Герши остались одни, можно было поговорить спокойно и озвучить те версии, что уже успели родиться в мыслях.
У Иноземцева их было две. Либо неугомонный Ромэн тайком все-таки занимался взрывчатыми веществами, а в тот день, быть может, решил продемонстрировать плоды своих трудов, либо Ульяна Владимировна опять затеяла авантюру. Одно из двух.
Но одержимость Лессепса бомбами и связь его с анархическими кружками в последнее время ослабли, он был влюблен и больше думал о мадемуазель Боникхаузен, чем о химии. Даже его разговоры, всегда сдобренные лозунгами свободы, равенства, свержения власти чиновников, осуждениями его класса в чрезмерной пресыщенности довольствами жизни, в то время как рабочие слои вынуждены прозябать в нищете, приуменьшились, приутихли, он перестал цитировать Гюго и Золя. Но Иноземцев не придавал никогда особого внимания его болтовне, более того, слушал довольно редко. Так что утверждать, что парень втайне не вынашивал каких-нибудь террористических идей, было нельзя. Как и существование того факта, что Ульяна наконец сама попала в собственные силки, связалась с бомбистами, привлекла к их деятельности и жениха, а потом оказалась жертвой обстоятельств. Эта удивительная девушка несколько лет дурачила лучших петербургских следственных чиновников, смогла играючи подменить тяжелый мешок с алмазами на простые булыжники прямо под носом Иноземцева и под носом Делина[17], угнала воздушный шар, применив гипноз, заставила одного из уважаемых людей Парижа поверить, что она его племянница, другого – что его невестка. И теперь Ульяна в тюрьме? Да она через час после ареста могла подозвать своего тюремщика и произнести одну-единственную фразу навроде: «А хотите фокус?» – и исчезнуть. Но этого не произошло, более того, вот рядом сидит адвокат из уважаемой конторы, нанятый месье Эйфелем для спасения любимицы, и утверждает, что девушка ничего не помнит, все факты и подозрения указывают на ее вину, и ничего поделать с этим нельзя.
Действия и слова характеризуют любую другую девицу, но не Ульяну Владимировну. Верить в произошедшее Иноземцев отказывался.
Еще раз выслушав рассказ адвоката, он едва не выдал свое истинное знакомство с мадемуазель, воскликнув, что совершенно не похоже на эту девушку изображать идиотку. Но сдержался на полуслове. Никто не должен был знать ни о знакомстве Ивана Несторовича с нею, ни заметить и его волнения. Чрезмерную тревогу придется тщательно гримировать.
– Видите ли, – сконфуженно поправил себя Иноземцев, – при знакомстве она показалась мне довольно смелой и дерзкой барышней. Шутка ли, жить в трехстах метрах над уровнем земли… То есть я не могу ни о чем судить, пока не выслушаю ее сам…
Эмиль Герши вздохнул, поднялся.
– Мадемуазель убита горем, упорно продолжает молчать. От помощи сразу отказалась. Месье Эйфелю пришлось ее уговаривать дать согласие на мое участие в деле. Понятное дело, такая драма! Я был бы несказанно признателен, если бы вы, как врач, попробовали бы оценить ее состояние, а быть может, и разговорить ее. Как-никак вы были близко знакомы с человеком, которого она любила…
– Сейчас уже поздно, – ответил Иван Несторович. – Вряд ли нам разрешат повидать арестантку. Приходите ко мне завтра… после десяти утра. До того у меня три очень важных пациента, и к одному придется съездить на дом. После десяти часов я в вашем распоряжении. В Институте меня искать не будут – месье Мечников прекрасно знает, что теперь придется подолгу торчать на набережной Ювелиров.
На том и порешили.
На следующий день без четверти одиннадцать Иноземцев шагал по темным, освещенным светом газовых рожков, коридорам здания Префектуры полиции, отстроенного лет десять назад на месте птичьего рынка набережной Ювелиров. За доктором, пыхтя и причитая, поспешно семенил, будто колобок из сказки, Эмиль Герши. Протиснувшись сквозь невообразимую сутолоку, они оказались в кабинете комиссара Луи Ташро – небольшое помещение с выбеленными и уже посеревшими стенами, большим окном и несколькими столами, за которыми трудились работники полиции – может, инспектора, может, агенты. Но все подняли головы, печатные машинки тотчас умолкли, когда дверь распахнулась.
– О, месье Иноземцев, – вставая из-за своего стола, развел руки в приветственном шутливо-радостном жесте полицейский чиновник – лысоватый, немолодой, с гладко выбритым лицом и в мундире с засаленными рукавами. Иноземцев был знаком с месье Ташро – посещал Префектуру по приезде, а месье Ташро в свою очередь знал Ивана Несторовича и даже каким-то образом ведал и о его несостоявшихся опытах – Сюрте Насиональ славилась своим небывалым нюхом еще со времен великого Фуше. – А я уже собирался идти на улицу Медников, почтить наконец визитом такую знаменитость.
Иноземцев склонил голову в ответном поклоне, но не смог не нахмуриться на чрезмерную насмешливость его тона и на это саркастическое «знаменитость».
– Столько вопросов возникло по поводу вашего внезапного исчезновения, – продолжал комиссар, засунув руки в карманы брюк и принявшись разглядывать русского доктора пристальным взглядом с прищуром, какие обычно позволяют себе все ищейки. И вид этот, напыщенный, деловитый, тотчас же напомнил Ивану Несторовичу Делина. Вот точно так же свысока, оценивающе тот вечно поглядывал на всех. Тотчас же ощутив глубокую неприязнь к этому человеку, Иноземцев стиснул зубы и ответил взглядом почти враждебным:
– Я для того и здесь. Но времени много не имею.
– Знаю-знаю, – пропел Ташро. – Все знаю. Не стали вас вчера беспокоить, достанет с вас и обыска. Надеюсь, инспектор Ренье принес свои извинения? Да и допрашивать особой надобности благодаря нашей хваленой и вездесущей парижской прессе нет. Вот полюбуйтесь, – он выкопал среди беспорядка бумаг, справок, папок и газет на своем столе издание «Пти Рю Паризьен» и небрежно бросил его перед Иноземцевым. Тот скользнул коротким равнодушным взглядом по желтоватым страницам. На пол-листа красовалась искусно отрисованная картинка, представляющая молодого человека в разорванной одежде на фоне овощных лавок, потерянно бредущего по рынку в сопровождении черной лохматой собачки, толпа вокруг была изображена в аллегорическом, карикатурном смятении, а все это обрамлено ажурной рамкой в виде черепов и костей – видимо, намек на подземное кладбище, откуда сей молодой человек и выполз. И заголовок «Господин с черным грифоном» с подзаголовком «путешествующий по адовой бездне Парижа».
– Это еще не все. Вот очень уважающее себя издательство «Фигаро», – комиссар положил поверх «Пти Рю» газету с кричащим заголовком на первой полосе: «Русский доктор открыл свою тайну».
Иноземцев побледнел и даже кулаки сжал, но читать не бросился, выстоял. Наверняка там какая-нибудь небывальщина, совершенно несоответствующая истине. И с чего вдруг он так радовался тогда? Что за мелочная жажда возмездия? Что за мальчишество? Одна мимолетная слабость – и позор на всю жизнь. Как это было в его манере, эх.
Заметив промелькнувшее отчаяние на лице гостя, французский полицейский сахарно улыбнулся и накрыл «Фигаро» вчерашним выпуском «Ле Галуа». Это издательство тоже спешило поведать Парижу животрепещущую историю «владельца белой лаборатории на улице Медников, рассказанную на приеме у Лессепсов».
Весь этот спектакль происходил на глазах нескольких инспекторов и секретарей, столы которых находились в этой же комнате. Три или четыре человека, робкий адвокат с опущенной головой и ярко-алыми щеками и сам комиссар, испытывающий торжество перед эмигрантом, – все взирали на Иноземцева с явным сочувствием.
Иван же Несторович стоял и молчал. На мгновение он закрыл глаза – очень не хотелось, чтобы происки газетчиков, которые давно за ним охотились, и напыщенность полицейских агентов, хорошо ему известная, пошатнули его стойкость. А стойкость эту, если учесть недавнее приключение в подвале, смерть ученика и арест Ульяны, сохранить было, ох, как не просто, но вместе с тем необходимо. Чуть дашь слабину, и все – понесет, начнет трясти, швырять, бросать. Не дай боже, полезет в петлю или за пистолетом потянется.
– Это хорошо, – процедил он. – Я потом, если позволите, прочту.
– О, разумеется, конечно, – отозвался комиссар, складывая газеты стопкой в углу стола. – Можете и мои забрать.
– О смерти Ромэна Виктора Лессепса ничего не написали? Я полагаю, сейчас эта тема важнее?
Заметив, что доктор и без того на грани, вот-вот разразится негодованием и едва сдерживается, комиссар принялся извиняться.
– Ради всех святых, не обижайтесь на нас, – воскликнул он. – Всем отделом мы в полнейшем недоумении. Самая таинственная личность ученого мира, о которой никто и ничего ни сном ни духом… да третий день во всех газетах на первых страницах. Сами понимаете, этот светский раут, на котором вы вдруг принимаетесь исповедоваться, потом ваше исчезновение, взрыв, произведенный мальчишкой, что ходил к вам на частные уроки. Уроки химии, между прочим. Невероятно! Какая муха вас укусила?