Еще в марте, когда ординатор томился в лечебнице, Боткин написал Мечникову в Париж, куда тот отбыл нынешней зимой по приглашению самого Луи Пастера. Восторженными словами расписал Иноземцева – прилежного врача, ловкого хирурга, занятого теми же исследованиями, что проводил Илья Ильич и его французские коллеги, аккуратно намекнув, что сведения, собранные им, могли бы быть весьма полезны. И вскоре получил телеграмму: «Непременно просите приехать этого молодого медика к нам тчк в париже открыта вакцина против бешенства зпт мы рады принять любую помощь тчк»
Сенсационные новости о всемирном исследователе бешенства давно будоражили весь мир науки. Газетные издания разрывались от восторженных статей, вещавших о легендарном Луи Пастере, наконец победившем болезнь, многие столетия которая считалась неизлечимой. Его труды, поначалу оклеветанные, оболганные, не принятые никем, названные бесплодными и тщетными, привели к величайшему триумфу – сколько жизней будет теперь спасено. Количество больных, ринувшихся за лечением в кабинет Пастера в Эколь Нормаль, заставило ученый мир Парижа задуматься об организации сего процесса.
По велению Французской Академии наук, членом которой являлся Пастер, нынешним летом готовили к открытию новый институт с несколькими лабораториями для изучения микроорганизмов, вызывающих инфекционные заболевания, и прививок против них. Шестидесятипятилетний ученый, уже уставший, больной и страшно постаревший, остро нуждался в толковых исследователях и во врачах, которые проводили бы вакцинации, читали бы лекции вольным студентам, разгрузили бы его неутомимых сподвижников. Эмиль Ру, отдавший годы изучению сибирской язвы, Дюкло – профессор химии из Сорбонны, микробиолог Шамберлан, детский врач Гранше, а также только что присоединившиеся Илья Ильич и швейцарец Йерсен – большой знаток серологии рады были принять любую помощь. И любой уважающий себя ученый почел бы за честь работать в такой команде.
А Иноземцева эта честь вогнала в страх и даже недовольство. Он так утвердился в своем желании похоронить себя на дне Невы, что даже перспектива переезда в Европу не смогла отвлечь его от печальных намерений.
Он искренне удивился приглашению главы больничного дела, господина Боткина, даже не поверил поначалу словам Троянова и идти сразу не захотел. Троянову пришлось несколько раз повторить просьбу Боткина. А когда Иван Несторович предстал перед Сергеем Петровичем, удивился еще больше – тот указал ему на ящики с огромным множеством пробирок, чашек Петри, каждая из которых была подписана его – Иноземцевым – почерком. Все пространство большого рабочего стола было занято ими. Иван Несторович, не веря своим глазам, стал вынимать лабораторные емкости и недоуменно их разглядывать.
Кроме того, Сергей Петрович подал Иноземцеву и его тетради – целую стопку, несколько бюваров, а также подшивки газет, где значились статьи Ивана Несторовича, раскрывавшие многие туманные вопросы не только в микробиологии, иммунологии, но и в психиатрии. Долго Иноземцев стоял и листал свои записи, то хмурясь, то удивленно вскидывая брови.
– Это что – мои? – в конце концов, наивно спросил он.
Боткин лишь вздохнул и сочувственно похлопал молодого человека по плечу.
– Поезжайте в Париж. Илья Ильич будет вам рад.
Не ведал господин глава больничного дела, что причиной столь успешной научной деятельности доктора Иноземцева была случайно изобретенная им тинктура, совершенно меняющая свойства души и преображающая работу сердца и разума. За небывалую работоспособность и удивительную гибкость ума, возникающую вначале, приходилось расплачиваться помутнением рассудка и беспамятством впоследствии. Все то синтезированный даурицин! Все это лунный яд[3]…
Иван Несторович и опомниться не успел, как уже катил в поезде по Петербурго-Варшавской железной дороге. Короткое посещение Выборга прежде, немой упрек отца во взгляде, слезы матери оставили лишь абрис в подсознании. Стыдно было невообразимо. Теперь он беглец, не оправдавший родительских надежд, хранитель неприятной тайны, от которой с радостью бы избавился, отъявленный и самолюбивый лжец без стыда и совести – осознание этого тупой болью поселилось за грудиной, душило и мучило Иноземцева. Боткину ведь тоже не признался, кому он обязан своими статьями, исследованиями, коллекциями спор и бацилл, что вез на суд самому Пастеру! И не признается даже под страхом смерти.
«Ничего, – сказал он себе, – не Нева, так Сена, пусть же даже Висла или Дунай, что по дороге, – все равно».
Осматривать Париж Иван Несторович не хотел – зной, пыль, духота… Но пришлось. С Восточного вокзала отправился на улицу Гренель, в русское посольство, проехав на городском омнибусе через несколько кварталов с правого берега Сены на левый. И Париж произвел на Иноземцева пугающее впечатление. Оживленность, толкотня, беспорядочность кривых улиц, размах бульваров, тяжесть сплошной стены построек разной высоты, цвета и архитектуры – все это обрушилось неудержимой лавиной на Ивана Несторовича, привыкшего к тишине и уединению больничной палаты. Поезд прибыл ранним утром, но уже тогда город гудел всем разнообразием звуков зарождающегося дня.
В посольстве на улице Гренель его встретил секретный агент ЗАГа – Рачковский, устроил доктору настоящий допрос, немало тем его измучив.
Следом явился сам Мечников Илья Ильич, перехватил оглушенного Иноземцева из лап полицейского чиновника, потянул того на улицу, взял фиакр, и они вихрем промчались по всему Сен-Жерменскому предместью и через Люксембургский сад.
На вопрос биолога, мол, как находите Париж, Иноземцев мрачно отозвался: «Будто из Петербурга и не уезжал».
Бывший ординатор горел одним-единственным желанием – по-детски глупым и даже в какой-то степени безумным: выпрыгнуть на ходу из пролетки и бежать обратно к вокзалу. Близилась минута, когда пришлось бы поведать будущим коллегам о своих научных изысканиях, о которых он знал не больше, чем какой-нибудь первокурсник-школяр. Иноземцев употребил целую неделю пути, чтобы разобраться в собственных записях, но по-прежнему его истязало непреодолимое чувство, что похитил все эти идеи у какого-то незнакомого ученого и пытается выдать за свои собственные работы.
К трехэтажному каменному зданию на улице д’Ульм, с аркой-дверью, скромным барельефом, изображающим двух греческих муз, и надписью «École normale supérieure», не подступиться. Толпа, гомон точно преследовали Ивана Несторовича всюду. Но здесь царил невиданный хаос. С некоторых пор в Эколь Нормаль во флигельке была устроена настоящая станция вакцинации – строительство нового института несколько затянулось – двор оказался сплошь переполнен больными, прибывшими как будто со всех уголков света. В помещениях, где временно устроили операционную, в кабинете Пастера, в комнатке для препарирования вакцины и по коридорам сновали доктора в белоснежных халатах. Тут же у ворот толпилась делегация английских врачей, стоял оглушительный лай подопытных собак, доносившийся с заднего двора, так же переполненного ожидающими приема. Визитеры, студенты, животные – многие приводили своих питомцев, просто любопытствующие прогуливались меж целой выставкой кроличьих клеток. А кроликов здесь было столько, что Иноземцеву показалось, что они родятся у него на глазах. Они были повсюду – и в клетках, и на крыльце, они прыгали по траве прямо под ногами, наскакивали друг другу на голову и спины, дети подбирали эти серые пуховые шарики и прижимали к щекам и груди.
Неужели здесь Иноземцеву предстоит жить и работать? Иван Несторович ощущал себя абсолютно лишним в коловороте сей чрезвычайно важной суматохи. Он едва удерживался от порыва зажать уши руками и с криками отчаяния выбежать вон. До того психиатрическая больница его сделала чувствительным к любому шуму и скоплению народа в количестве более двух человек.
При знакомстве со штатом будущего Института Пастера Иноземцев выказал вверх сдержанности и, сам того не желая, произвел впечатление человека угрюмого и нелюбезного. Топил в отстраненности и холодности готовую вырваться наружу панику, а казался заносчивым молчуном. В кругу пятерых французов, швейцарца и русского, глядевшегося еще большим французом, чем сами французы, Мечников был весел и непринужден, как гусар, Иноземцев, едва вышедший из заключения, едва покинувший самый серый город на земле, походил на смурую тучу.
Когда зашла речь о том, где русский доктор разместится, о собственном уголке в Эколь Нормаль, а после и в самом институте, Иноземцев тотчас же поспешил отказаться от всяческих услуг и предложений, втайне надеясь, что ему удастся избежать сотрудничества с Институтом слишком эпохальным, слишком грандиозным для него, ибо совершенно не заслуживал такой чести. Более того, он страшно не желал быть разоблаченным во вранье. И Иван Несторович предпринял попытку сознаться.
– Видите ли в чем дело, – объяснил он, обратившись к Илье Ильичу по-русски, когда появилась возможность говорить с ним тет-а-тет. – Я не совсем уверен, что могу быть вам полезен. Сергей Петрович писал, вероятно, что я проводил опыты над больными с гниющими ранами… Вернее, с анализами их крови, и установил, что один из видов плесени быстро побеждает клетки гниения. Но я совершенно не помню, как я это делал. Я пребывал в каком-то тумане, это из-за… Мне не хотелось бы об этом вспоминать… но нужно некоторое время, чтобы разобраться с собственными записями. И я не могу позволить себе отнимать ваше время, занимать место в лаборатории, тем более отвлекать от столь кропотливых забот. Работа, произведенная вами в открытии вакцины против бешенства, – невероятна и ошеломляюща. Я с трудом осознаю, как вообще мог оказаться в кругу столь значительном. Это нонсенс, после того что со мной произошло! И я… я… мои… мои скромные заметки по сравнению с изысканиями месье Пастера выглядят жалкими… Я боюсь вам помешать… Я поищу жилище, приступлю к работе и буду являться сюда каждый день, как на службу, и давать подробный отчет о ходе моих исследований. Как врач, я полностью в