амолкал, замерев, смотрел перед собой и не скоро в себя приходил, когда его окликали. Студенты уже и шуточки стали отпускать исподволь. Но Иван Несторович ничего не слышал, как о кислотах разговор заводил, так сразу Ромэна вспоминал. Иногда страстно принимался оглядывать лица, ходить вдоль рядов, не мелькнет ли лицо его ученика среди прочих.
Тут и Ульянушка припомнилась, заставив сердце сжаться от боли и негодования. Как ведь целовала, обнимала ласково, какие слова жаркие, нежные шептала, а все равно нож в спину всадила. Не хотел ведь видеть ее, не хотел ходить за ней, а все равно пошел и граблями по лбу получил.
Иноземцев замер у окна, невидящими глазами уставившись на ограду, кроличьи клетки и столпившихся внизу людей. Сам не замечал, как с досады и от обиды зубами скрипел, чтобы ненароком чувств своих пронырливой аудитории не выдать.
В конце концов, он просто взял и вышел вон. Пронесся по лестнице, не ответив на приветствие повстречавшихся служащих Института, вылетел на крыльцо, а следом и за ворота. На последнюю горстку су взял фиакр и велел ехать в сторону улицы Ферроннри.
Едва вошел в свою лабораторию, кинулся к люку, распахнул его, спустился. Открыл второй люк и, ступив на несколько ступеней вниз, яростно выкрикнул:
– Ульяна! Знаю, ты где-то здесь, выползай, змея подколодная!
– Подколодная….колодная….одная….ная, – отозвалось эхо под темными сводами потолка и замерло. Повисла гнетущая тишина. Стало Иноземцеву еще гаже на душе.
Он поднялся на второй уровень подвала, бросил равнодушный и усталый взгляд на пустые клетки, на тарахтящий в тишине генератор. Узкая полоска света сползала по стремянке вниз, опоясывала пол и стену, испещренную черными дырами от пуль.
С каким-то мазохистским удовольствием Иван Несторович вспомнил о «лебеле» и решил, что сейчас ему непременно нужно почистить и зарядить свой пистолет.
Поднялся наверх, уселся за стол, смахнул на пол рукой тетради, склянки, чернильница звонко ударилась о кафельный пол и разбилась. Но Иноземцев не удостоил расплывшееся черное пятно под ногами и взглядом, разложил перед собой шомпол, ерш и гору ветоши, придвинул поближе специальное масло, коробку с патронами и приступил к работе. Машинально он очистил ствол, барабанные гнезда, смазал маслом и ни на минуту не переставал думать о том, с каким удовольствием бы отыскал негодницу и пристрелил ее. С наслаждением представлял, как пуля пронзает ее лживое сердце, как пятно крови расползается по нежно-голубому казакину, как падает она, с отчаянием простирая руки.
Едва последняя пуля легла в гнездо, он защелкнул барабан и тотчас же снял с предохранителя. Хотел было прямо здесь выпустить всю обойму, но все стены были заставлены полками, стрелять было некуда.
Пришлось спуститься в подвал. Оставив люк открытым, он уселся на предпоследнюю перекладину стремянки и прицелился в одну из клеток. Выстрел – и решетка разлетелась в щепы, еще выстрел – слетела с петель дверца. Третий, четвертый, пятый – он щедро раздал пули по углам подвала, но вдруг вовремя опомнился – последнюю ведь берег для себя. И со сладостным чувством торжества поднес ствол к виску. Он потратил все силы, чтобы начать жить заново, уехал, скрылся, спрятался, с головой уйдя в работу. Во второй раз такого не выйдет. Увы! Уж слишком тяжело дался и первый. Как теперь жить? Как он сможет глядеть на макушку железной башни, а она ведь отовсюду видна, со всех сторон Парижа, эта злосчастная башня, на которую он взбирался как полоумный, ни разу не вспомнив о печальной судьбе мотылька, летящего на пламя.
– Довольно, – прорычал он и нажал спусковой крючок.
Пистолет щелкнул, но не выстрелил, нажал еще раз – щелчок и только.
– Что за черт!
Поспешно откинул барабан. Тот был пуст.
Не веря своим глазам, он вылез до пояса в прихожую, облокотился о пол, сунул пистолет в полоску света и стал в недоумении его рассматривать.
– Неужели пять патронов сунул? – пробормотал Иван Несторович. – Вот ведь и застрелиться толком не могу.
В эту минуту откуда-то снизу, из-под пола, донесся слабый протяжный стон. Минуту Иноземцев, замерев, глядел перед собой, гадал – не почудилось ли. А где пес? – с ужасом вдруг вспомнил он. Где собака? Этот вечно болтающийся под ногами комок черной шерсти. Видимо, когда до баронова дома ходили, грифон либо следом увязался, либо кто с улицы забрал, предположив, что животное бездомное.
Тут стон повторился.
– Никак бредить начинаю, – пробормотал Иноземцев. – Иль собака заперта оказалась, воет с голодухи.
Поднялся, зажег лампу и спустился к люку, ведущему в подземную лабораторию польского алхимика. Негоже стреляться, оставляя на медленную смерть питомца. И без того его столько дней без еды и воды продержал, а ведь не прошло и двух недель, как он, между прочим, спас своего непутевого хозяина, вывел на волю из катакомб. Совесть вдруг так некстати стала грызть и без того изодранную душу врача.
Освещая себе путь керосиновой лампой, он двинулся по каменной лестнице.
– Грифон! – крикнул он. – Глупый пес! Ты где там?
Сделал несколько шагов вглубь, вновь окликнул собаку. Но никто не кинулся навстречу, никто не залился счастливым лаем.
«Может, с улицы звук?» – предположил Иноземцев. И только шагнул обратно, стон повторился, но теперь яснее, отчетливее, эхом пронесся этот надрывный, едва не предсмертный крик о помощи. Явно не животное стонало. Неужто с кладбища призраки? Толпа скелетов восстала и движется сюда?..
Иноземцев похолодел от страха, ком подступил к горлу. Руки, ноги льдом сковало, не смог шагу ступить, пока крик о помощи не раздался снова. Вполне человеческий – осипший, слабый, умоляющий. Ноги сами как-то понесли вперед, на звук. Мало ли кому, как, впрочем, и ему в недавнем прошлом, взбрело в голову променад здесь совершить. И заблудился небось!
– Где вы? Отзовитесь! – прокричал он. – В какой стороне?
После нескольких отчаянных перекликиваний у одной из стен Иноземцев разглядел полулежащего человека. Дрожащими руками он поставил лампу у ног и кинулся его поднимать. Едва дышавший, в чумазой ветхой одежонке, весь в синяках и кровоподтеках, с веревками на запястьях потерявшийся в лабиринтах бедолага оказался Ромэном Лессепсом.
Глава XIV. Великодушный господин Лессепс
– Помогите… – стонал бедный юноша, – помогите… скорее, месье Иноземцев. Я знал, что вы меня разыщете! Всю глотку надорвал… Знал, что где-то надо мной улица Ферроннри.
– Господи боже, – по-русски бормотал шокированный Иноземцев, помогая Ромэну подняться. – Кто ж вас так? Неужто, барон? Кости целы? Вы не ранены?
– Скорее, месье Иноземцев, она меня найдет, – едва ль не плакал Ромэн, – найдет, опять сделает впрыскивание, и я потеряюсь между действительностью и бредом.
– Кто? – одними губами произнес Иноземцев, хорошо понимая, чье имя сейчас услышит. – Кто вас найдет?
– Невеста моя… она сущий дьявол… она обманула меня… держит меня здесь, под землей, связанного… Сначала я несколько дней провел в неведении, едва не умер от обезвоживания, потом явилась, дала воды, укол сделала, и я в сон провалился, затем опять явилась, воды принесла, а следом вновь укол… нога болит, – повиснув на плече доктора, юноша указал куда-то вперед. – Прошу вас, не будем медлить.
Оба заковыляли к лестнице. Одной рукой Иноземцев придерживал ослабшего и едва дышавшего Ромэна, другой подхватил лампу.
С большим трудом удалось преодолеть несчастному лестницу, он жутко хромал, оказалось, правое бедро его было сплошь в шишках от впрыскиваний. «Морфий, – догадался Иноземцев, – или луноверин, который она величает ахиллинином. Что за ведьма? Ничего святого в ней нет! Любви от нее ждал, а она как измывалась над людьми, так еще пуще лютует».
Когда оказались в приемной, Иноземцев уложил Ромэна на кушетку для осмотра, сам бросился к умывальнику, наспех вымыл и вытер руки, сгреб в одну охапку бутыльки с формалином и карболовой кислотой, в другую – чистое полотно. Юноша был в страшнейшем отчаянии, он приподнялся, сел, закрыл руками лицо и разрыдался.
– Возьмите себя в руки, Ромэн, – успокаивал его Иван Несторович. – Все позади. Полиция поймает преступницу, и воздастся ей по всем ее черным делам.
Ромэн разрыдался еще сильнее. Плечи его подергивались, весь он сотрясался от жутких конвульсий. Отчаяние переросло в истерику. Видно, тоже был влюблен в Ульяну, голову потерял, поверил и нож в спину получил. Бедняга!
Но внезапно грязные ладони Ромэна медленно сползли с лица, обнажив сияющую белизной зубов улыбку от уха до уха, оказалось, что вовсе не рыдал он, а смеялся – веселым, задорным смехом. Никак нервная истерика.
– Простите, – едва нашел он в себе силы произнести, – простите, ради бога, месье Иноземцев, не могу я… не могу я вас обманывать. Все это ложь! Я в полном порядке, я здоров, никто меня не мучил, я весь в краске, а шишки – пришлось раствор для перфузий вколоть для достоверности. Простите меня!
Ивану Несторовичу показалось, что он ослышался, что все происходящее – обман зрения и слуховые галлюцинации. В лучшем случае спит и видит сон, какой-то безумный ночной кошмар.
– Что? – переспросил он, машинально складывая полотно и лекарство рядом с Ромэном на кушетку. Тот порывисто подскочил и, молитвенно сложив руки, воскликнул:
– Месье Иноземцев, выслушайте меня, я все вам объясню. Мы не желали вам зла, напротив, она так хотела все устроить, чтобы непременно вас героем сделать, но, кажется, это выше моих сил… Я не могу, мне действительно смешно… очень…
Вновь юноша разразился заливистым молодым смехом, согнувшись пополам и придерживая рукой живот.
– Ну, как можно нести столь страшный вздор человеку с таким лицом, – хохотал он. – Вы так доверчивы! А я все испортил.
– Это что… розыгрыш? – проронил Иноземцев, начиная хмуриться. – Вы меня разыграть так решили? Шутка?
– Клянусь, я искренне не хотел вас разыгрывать, – Ромэн выпрямился и, подняв в знак капитуляции обе ладони вверх, посерьезнел лицом. – Для меня это чудовищное святотатство.